Текст книги "Внучка берендеева в чародейской академии"

В общем, постояла я, постояла, да и возвернулася бабке помогать…

…Вечером в нашем дворе все Барсуки собралися. Славно посидели, душевно, с песнями. Девки и хоровода устроили, Лойко на радость. Тот-то гораздый был водить, как только в ногах не путался? Главное, что еще до полуночи сгинул, видать, жениться пошел.

Ильюшка сидел рядом с теткою Алевтиной смирнехонько, рукою голову подпер, глядел не то на девок, не то на костры, которые прям-таки во дворе и разложили, думал о своем, а об чем – поди догадайся. Арей вот…

Нет, не то чтобы я тетке поверила, ей только волю дай, мигом всех вокруг оженит и радоваться станет, что угодно сие Божине, но вот… засели ее слова.

И боязно с них стало.

Вдруг да упущу чего? По глупости девичьей, по недогляду… аль, наоборот, придумаю, чего и вовсе в природе нетушки? И спросить бы, да разве ж о том спрашивают?

Соромно.

Он же… глядит? Так за всеми глядит. И за мною, и за Ильюшкой, и за Жученем разгулявшимся… ведь не скажешь же, что в Лойко влюбленный. А после и вовсе из-за стола вышел.

Куда?

Не знаю… в хороводах видала… а потом и вовсе исчез. И оттого мне сделалося неприятственно, ажно в грудях заняло.

– На от, – бабка рюмку малиновой настойки сунула. – Эх, дурная ты девка, Зослава…

А то я не ведаю.

Настоечка была сладкою, а угри копченые, которых тетка Алевтина за ради этакого случаю из погребов потянула, солеными. Самое оно, чтоб сердце девичье, до сроку разбереженное, успокоить.

Ушел? Пускай. Силком мил не будешь. И… ежели Божинею суждено мне свою половину найти, то найду… постараюся.

Так мы и сидели, после, конечно, пошли с бабкою до хаты, Станька ужо спала, куклу тряпичную обнявши.

– Дичится еще, – сказала бабка, Станьку по волосам погладивши. Та сквозь сон затихла, сжалась. – Несладко ей у боярыни было, ну да позабудется… а ты давай, сказывай, да все как есть.

И что тут делать было?

Сказала.

Что смогла по-за клятвою, то и сказала. А чего не смогла, об том бабка сама дошла. Она у меня головастая.

– Эх, Зослава, Зослава. – Она головою покачала. – Не было нам печали… и вправду не стоило тебя в столицу слать, да я, дура старая, решила, что так оно лучше будет. Но ничего, перетрется-перемелется – мука будет. А с нее и блинцов напечем.

И обняла меня.

Я-то, часом, думала, что заругается бабка, забранится, а то и перетянет рушником, оттого вдруг и больно стало видеть ее такою, опечаленною. Будто бы я виноватая в чем.

– Ложися спать, – велела она мне, – утро вечера мудреней.

Может, оно и так, но поутряни явился нарочный из усадьбы, с приглашением, стало быть…

Не было мне заботы.

Глава 49,
в которой Зослава отправляется гостевать в боярскую усадьбу

Про боярыню нашую след сказать, что женщина она сурьезная. И пущай лишилася что мужа, что сынов, но горе не одолело ее, иссушило только.

Про нее всякое баили.

И что хозяйствие ведет она крепкою рукою, самолично, хоть бы и предлагали ей помощь, да ведала боярыня – с этаких помогатых, из бедных родичей взятых, больше вреда, нежели пользы. И что в хозяйствии этом она каждую корову в морду знает, да что там коровы, кур с гусаками и тех считает самолично, не брезгуя на птичий двор заглянуть. Что строга она с холопами. И спрашивает крепко. И коль положено по Правде, то свое возьмет, зато и на чужое спокушаться не станет.

Небось, когда пару годочков тому полыхнули Серпюхи, которые под усадьбою ея числятся, так боярыня самолично приезжала глядеть да со старостою убытки считала. А после выделила ему рублей золотом на скотину, да лес брать дозволила невозбранно. И зерном сподмогнула. И тех, кто сиротами остался, в усадьбу забрала… правда, те рубли, как отстроилися, пришлося податями возвращать, но так оно и верно – за просто так никто ныне и грошика медного не кинет.

В Барсуках боярыня Юрсупова бывала редко, об чем дядька Панас нисколько не печалился, зато наши к усадьбе ездили частенько, что молоко торговать на боярскую маслобойню, что кур иль яйца. Возили полотно красить, да жбаны глиняные, миски, репу с морквой, яблыки, мед, чего было, то и везли… цену давали честную.

Сами покупали веревки конопляные, тонкое сукно, зерно пшеничное в неурожайный год, а то и муку, когда случалася нужда. Теляток иль куранят, ежели кто желал особое породы, но тех-то боярыня торговала лишь курочками да телочками, а быков при себе держала, блюла породу.

И мне случалось бывать в усадьбе, было дело, когда мор поросячий начался, вот и кликнули кого, потому как лекарь боярский в свиных болезнях несведущим оказался. Оно-то, конечно, дальше скотного двора нас не пустили, но зато и двор этот был огромен. Каменных птичников я до сего дня не видела, крепко дивилася, а уж как в свинарник зашли, так и вовсе онемела. Огроменное строение, а в ем – для каждое свиньи свой закуток, значится. И свиньи в тех закутках, что бояре в палатах царских, лежат да бока належивают. Отдельно – хряки здоровущие, рядом – свиноматки с приплодом аль брюхатые. Тут же борова жир нагуливают аль свинки…

И главное, повсюду чистиня и порядок. Пахло и то не хлевом.

С мором-то мы управилися споро, не в проклене дело было, а в воде, которую свиням из старого колодца носили, тот же засолился, вот и расперло им брюхо. Потом, сказывали, за той колодец и свиней померших боярыня троих свиноглядов едва ль не до смерти засекла.

В своем праве была…

И вот тепериче в гости… и как быть? Отказаться? Так не затаит ли она обиду? А ежель затаит, как с оною обидой жить? Барсуковцам с нее беда выйти может… Согласиться… так не ведаю я, по-за какою надобностию она меня видеть возжелала.

Иль не меня?

Княжна Зослава с сопровождением… так сказано было… а в глазах-то холопьих видно, что не считает он меня княжною, вот ни на грошик. И если не лыбится, то едино из боязни, что хозяйке нажалуюся. А так бы и плюнул под ноги этакой-то княжне.

– К ужину ожидають, – сказал он да голову задрал, аккурат что петух наш, перед курами выступаючи. – И велели передать, что зело оскорбятся отказом…

– Передал? – Откудова Арей взялся, я не увидела. – Вот и езжай… добрый человек. Скажи, что княжне собраться надобно. Честь этакая…

И вот правду вроде говорит.

Честь немалая. И собраться надобно, ибо нарядов я в Барсуки не везла. Куда мне в Барсуках да с нарядами? А выходит, что зазря не везла. И Ареевы слова при всей их правильности звучат… не так звучат.

Неправильно.

Будто смеется он, но не понять, над кем – над боярынею нашей аль над посланником ейным, которого и самой мне послать в охотку, да куда подалей.

– Так что пусть не взыщет, если опоздаем слегка…

Гонец на конька взобрался, хлестанул его ремнем по сытому крупу, злость вымещая, да и сгинул, как не бывало… Арей же ко мне обратился:

– Поедешь?

Я вздохнула.

В охотку было б мне остаться, чай, завтра день особый, зимнего солнца. В этакий день негоже из дому выходить. А поспеем мы возвернуться или придется гостевать, не ведаю. Но только знаю, что не хочу я бабку оставлять…

– А поедет, – бабка моя тут как тут, – все поедьма, сказано ж, с сопровождением… чай, негоже княгинюшку одну да с вами, олухами, отправлять. Вдруг после дурного думать станут?

И Арею обоими глазами подмигивает, значит.

Тот и рад стараться:

– Верно, – говорит, – без сопровождения даме высокородной нельзя уезжать… так что собирайтесь, ману…

Бабушка и разулыбалась.

– Станька! – кликнула. – Ходь сюды…

– Как ты бабку назвал? – спросила я шепотом, когда бабка ушла.

От, небось, все сундуки открыла, наряды выискивая…

– Ману… – Арей смутился. – На азарском – это тетушка… вроде того…

Ой, мнится мне, недоговаривает. А главное, что сказал и со двора так пятится.

– Куда ты…

– Тебе действительно надо собираться… да и мне… найти этого охламона… домой ночевать не явился, представь…

Я-то представила, заодно уж и представила, что сам-то Арей, выходит, дома ночевал. И от этой мысли мне сделалось радостно-прерадостно.

А собиралась бабка со знанием дела.

Юбку достала шелковую, какую еще дед ей справил, и блузу, расшитую бисером. Летник тяжеленный, атласный… шапку с золотой нитью, какую и боярыне не стыдно одеть.

На шею – жемчуга.

На пальцы – перстни.

Станьку в мой старый сарафан нарядила, который, правда, ушивать пришлося, потому как больно худою была сирота. И грядущему гостеванию она не обрадовалася, насупилась, стихла…

Несладко ей жилось на боярских харчах.

– Ничего. – Бабка Станьку успокаивала, косу заплела с лентами, мною купленными. – Теперь мы по приглашению… пусть увидят, какая ты у нас красавица…

А Станька и вправду была хороша. Тонюсенькая, что тростиночка, стоит, качается, глазищи темные, что вишня перезрелая. Волос – мед гречишный. Кожа белая…

Еще годочков пару, и за такою красой со всей округи женихи слетятся.

Мне бабка отыскала материно убранство… я и вздевать-то не желала, чтоб не попортить, да она велела. Мол, нечего над тряпками трястися, память – она прочней атласу. Атлас же был хорошим, блискучим и на две стороны. И узоры на нем, лазоревом, серебром вышиты морозные. А летник, тот из серебряного атласу да с синим шитьем и фирузы камнями.

И село платье… помнится, прежде-то мамкины наряды велики были, а это… я и не помню его.

– В храм она надевала, когда жрец их с отцом венчал… – Бабка вздохнула да тряпицею слезы отерла, которые и были, и будто бы не было их. – Они-то венчаны заявились, да разве ж нашим-то скажешь… будут после шептаться, что по вере иной, аль вовсе…

Она махнула рукой.

– Так-то оно проще… да и деду твоему надобно было видеть… ох, и рад был бы, когда б и тебя… – Бабка смолкла и засуетилась, то за одно хватаясь, то за другое.

Небось, одного наряду мало.

Бояре кажный день иной вздевают. Вот и появлялися из сундуков что рубахи шелковые, что летники расшитые…

– Любили ее, что дед, что муж… баловали безмерно. – Бабка гладила ткани, прижималась лицом, будто ласкаясь. И глаза ее, сухие прежде, блестели подозрительно. – Да и меня не забывали… как оно забудешь, когда… пустое… вот это возьми. И еще этое… Станька, не сиди пнем, неси шкатулку… тую, с кветками… во‑во… Зося, сподмоги, а то ж не поднимет…

Этаким чином мы и собиралися…

…После бабка вспомнила, что с пустыми руками в гости ехать неможно, и отправила нас в погреб, меду шукать, да не простого, а чтоб донниковый, белый, дюже для здоровья пользительный…

…а после – угрей копченых, которыми ей старостиха за мазь для дядьки Панаса кланялась…

…и шкурок беличьих, что им зазря пылиться…

Умаялись, пока собралися.

Возок бабке по нраву пришелся. С одное стороны обошла, с другое, языком поцокала, головою покачала: экая красотень! Я не мешалася, мне бы с сумками управиться было. И пущай Арей их споро в короба пораспихивал, но надобно было примериться, чего и куда поклал. А то ж после обыщешься…

Тронулися мы к полудню.

Впереди Лойко на жеребце своем, едет-красуется… девки повыбегли глядеть, не то на Лойко, не то на возок… Ильюшка, тот в хвосте.

Арей вовсе на козлы сел, уж не ведаю, с какой надобности. Не доверял кучеру? Аль тот сам притомился, перепил накануне? Как бы там ни было, но из дюжины царевых людей только половина свитою стала. Оно и ладно, и без того солидне выходило.

– С почетом едьма, – сказала бабка и семак тыквенных вытащила. – Будешь?

А и буду… ехать-то хоть и близенько, да зимою дороги длинней делаются. Вот и займу себя семками, чтоб дурное в голову не лезло.

Глава 50
О боярском гостеприимстве

Добралися затемно. Оно и верно, что дни-то взимку коротенькие, утром моргнешь, а глядь, уже и вечер наступил. Сумерки тянулися от вырубок, ложились лиловыми тенями на ковры снежные, марали. И солнце угольком догорающим спешило скрыться в тучах.

Внове наснежит.

В этакую ночь, оно только так и бывает…

Встречали нас холопы со старостиною сестрицей во главе. Она-то, раздобревшая слегка, но все одно с лицом худым и недовольным, держалася истинною боярынею. Ручкою махнет, и бежит детвора к коням, распрягать, разводить…

Вторую подымет, и к нам уже дворня спешит, ковер под ножки расстилает, кланяется, несет хлеб свежий да с солью.

Хлеб я приняла.

– Вас ожидают, – сказала старостина сестрица и мимо проплыла. А гонору-то в ней опосля свадьбы не поубавилося, напротив, прибыло даже. – Прошу проследовать за мной.

Прежде-то она попроще говорила.

Но раз просит, то и проследовали.

Только гостинцы бабка вытащила и Станьке велела рядышком держаться. Та и кивнула, оно понятно – шагу не соступит… вона, со страху в бабкин поясок вцепилася, идет, головою вертит да жмурится.

И я поглядела.

На парадную лествицу из камня тесанную да статуями красоты ради обставленную. Лежали огроменные звери, не то быки, не то коты, да еще и с крылами.

Возвышалися колонны, крышу подпирая.

И двери преогромные пред нами отворилися, мол, пожалуйте, княжна Зослава, в гости…

Идем по коридору… впереди, стало быть, я. Рядом – бабка моя со Станькою. За нею – Лойко, которому бабка корзину с гостинцами всучить успела. Илья тут же… Арей сзади.

Охрану-то спровадили в людскую. Негоже простому люду да за белым столом сидеть.

А чую – не по нраву Арею то, как и местная усадьба.

Что сказать… мне тут тоже было неутульно… вот навроде все как у людей, может, получше, чем у иных. Полы коврами устланы, стены беленые да расписанные цветами. Сундуки вдоль стоят с добром всяческим, и кажный на свой ключ заперт. Те ключи, сказывали, боярыня с собою носит, никому не доверяя. Над сундуками – картины шитые, что крестом, что гладью, а что и вовсе бисером… и свечи горят, светло, что днем. А вот… неуютно.

Привели нас к иным дверям, из дерева резанным да вызолоченным.

И человек, открывши их, проорал:

– Княжна Зослава с сопровождением…

От же ж… будто бы боярыня кого иного ждала-то. Иль по этикету принято, чтоб дворня глотки драла? Не ведаю, опосля у Арея спрошу. А ныне он в спину подпихнул, стало быть, не надо медлить.

Боярыня ждет.

Я и шагнула.

Присела, как Арей учил. Бабка моя только хмыкнула, небось, таких кудесей от меня не ждала. Тихонечко всхлипнула Станька, а Лойко шепотком сказал:

– Не боись, малая, не дадим в обиду.

И как-то сразу спокойне сделалось: этот, хоть и брехливый, что пес по осени, а тут не солгал. Не даст. Он же ж не просто так, а урядников сын, и за меча ведает, с какой стороны браться, и магик не из слабых. Туточки магиков, небось, нету…

Огляделася я.

Горница-светелка, да только темно в оное светелке. И невелика она, кругла непривычно. Окошки махонькие, под самым потолком. А посеред горницы кресло резное стоит, опричь него – шандала с дюжиною восковых свечей. В кресле, стало быть, сама хозяйка имения отдыхать изволят, да не просто, но с шитьем, коие девка сенная споро подхватила, в кузовок спрятала, а сама рученьку боярыне подала, чтоб поднялася та.

– Премного рада… – Голос боярынин оказался грудным и глубоким, этаким в храме бы петь, весьма бы благолепно вышло, – что вы соизволили принять мое скромное приглашение…

– Так…

Хотела ответствовать красиво, да язык заняло.

– Это огромная честь для нас, – не растерялся Ильюшка, вперед выступая. – Единственно, мы просим простить нас великодушно за неподобающий внешний вид, ибо не смели мы надеяться на подобную встречу…

Гладко говорит.

Боярыня кивнула да с места своего сошла.

Что сказать, была она женщиною крепкой, и годы не отняли сил. Да и красоты не зело убавили. Помнилося мне, что прежним часом она не столь хорошо гляделась. Может, с того, что издали ее видала? А туточки вот близехонько… стою, пялюся. Дивлюся.

И чем ближе подходила Добронрава Любятична, тем сильней я робела.

Какая из меня княжна?

– И с кем же свела меня воля Божини? – спросила она, глядючи на меня.

– Илья Мирославич… Батош-Жиневский. – Илья запнулся, явно не желая называть род свой, который был в царствие весьма ведом. – А это Лойко Жучень…

– Уж не Игоря ли Жученя сынок?

Лойко склонил голову.

– Были мы знакомы… были… рада принимать сына его в своем доме…

– Арей… будущий маг-огневик…

– Какая честь, – сказала, что словом бросила, вот ни на мгновеньице не поверила я, что и вправду сие она честью полагает. – Что ж, вижу, сопровождение у княжны знатное… с таким не боязно по дорогам ездить…

– Так и княжна у нас не из боязливых, – заметил Илья.

И с чего это он разговорился? Прежним-то часом помалкивал больше…

– И это замечательно…

Боярыня в ладони хлопнула, и тотчас из-за двери выскочил кривобоконький человечек.

– Вели накрывать. Гости прибыли. И музыкантов кличь, праздновать станем…

А бабку мою и не заметила будто, не говоря уже о Станьке. Бабка с корзиной сунулась было, да ту ловко из рук приняли и уволокли куда-то.

Боярыня ж меня под ручку подхватила, будто бы подруженьку сердешную, да повела… куда вела? А недалече, в залу, стало быть. Этая зала, в отличие от горницы, огроменною оказалася. В ней, небось, былыми временами и боярин сидел, и вся его дружина с женками да юнцами. И славно, мнится мне, сиживали… но и нынешним часом боярыня расстаралася, и вправду себя дорогою гостьею чую.

Стоят столы дубовые.

Накрыты скатертями алыми, парадными, да с шитьем. Пылают свечи числом бессчетным и в серебре да золоте отражаются.

Богат дом Добронравы Любятичны.

Есть в ем и подносы чеканные, на которых осетра разлеглися. И талерки круглые с каймою для перепелов и куропаток… стоять черпачки с икрою белужьею да паштетом из почек заячьих… хозяйка меня вдоль стола ведет и сказывает, значится, про паштеты, про икру энтую, которая мне горсточкой земли гляделася. В жизни не подумала б, что этакое ести можно.

А тут тебе и раки в панцирях красных да расписанных празднично.

И порося молодое.

Гусаков ажно три… и всякое мясо, будь то копченое аль вяленое, жареное и пареное… я этакого роскошества в жизни не видывала.

Боярыня же в креслице села с медвежьею башкою.

А меня по правую руку усадила…

По левую же сел парень вида смурного. Сам длинен, что жердь, тощ и нехорош лицом, побито оно пятнами красными, жирными. И припухлые оне, а те, которые давнейшие, корочкою покрылися. Парень головою крутит, пальцами трогает, да боярыня хмурится.

– Сынок мой, – говорит она с нежностью. – Добромысл… Добруша, поприветствуй гостью высокую…

– Ага, – буркнул тот, сгибаясь. – Щас…

– Добруша… – С голосу боярыни холодком потянуло. – Помнишь, о чем мы с тобой говорили? Не обижайтесь, княжна Зослава. Он славный мальчик, но, к сожалению моему немалому, несколько одичал тут… сами понимаете, глушь, ни развлечений, ни друзей…

Добромысл лицо потрогал, скривился.

– Но по весне, как подсохнут дороги, мыслю в столицу его отправить. Пусть тоже в Акадэмии поучится…

– Глядишь, чему-нибудь и научится. – Лойко на лавку плюхнулся и потянулся к блюду с почками заячьими верчеными.

А может, с гусиною печенкой.

Главное, что безо всякого стеснения и на политес наплевавши.

Бабка моя рукава подобрала, бранзалетами защепила и тоже боярскому столу должное отдала. Пришлось ли сие Добронраве Любятичне по нраву, мне неведомо, ибо глядела она на гостей ласково, так ласково, как лисица на каплунов.

– Кушайте и вы, Зославушка, – молвила, подвигая ко мне тарелочку с перепелами, в меду варенными. А себе-то травы какой-то наложила, пояснив: – Лист сие салатный, зело полезный для движения крови.

И вилочкою двузубою лист этот подцепила, только он и хрустнул. Сунула в рот, сидит пряменько, жует… рученькой махнула, тою, с вилкой, да уже без листа.

Тут-то давешний человечек и захлопотал…

В залу вбегли скоморохи да потешники, стали кувыркаться, рожи корчить. Иные страшные, иные – смешные… карлица на поросяти проехалася. После будто бы бойку устроили, только вои оные на детских конях сидели, которые головы на палки крученые да при гривах мочальных. Заместо мечей – веники, заместо шеломов – ведра.

Весело получилось.

Боярыня и та милостиво улыбнуться изволила да монеткою скоморох за старание пожаловала.

– Ешьте, – сказала она, – гости дорогие… пейте… и ежели чего вашему сердцу недостает, то говорите, коль сыщется, чем вас порадовать, то и с охотою превеликой порадую. А нет, то не взыщите…

Ели.

Пили.

Гутарили… про сады яблоневые, которые Добронрава Любятична нонешним годом наново садила, потому как в прошлым пошли яблони гнить, да и вовсе старыми были. На новый-то сад магика звала, стихийника, который землю чует. И обещался он ей, что все яблоньки примутся да в рост скоро пойдут. Может, селета уже порадуют урожаем.

Про смолокурни, которые только в проекте.

Про ткацкие станки царьградское манеры, с которых полотно выходит тонюсеньким… про луга и коров, коней… про иное хозяйство, бывшее при усадьбе богатым. Сказывала она обо всем охотно, даже чересчур уж охотно, только с каждым словом ее наследничек все более мрачен делался.

Он сидел смурен, не ел ничего, не пил.

Только щеки драл, когда того маменька не видела. Она же, ко всем ласковая, стоило взгляду на Добромысле остановиться, мрачнела, и улыбка на губах ее блеклою делалась, натужною.

Ох, неспроста эти разговоры.

И ласка внезапная… да только понять я не могу, сколь ни силюся, чего ж ей от меня да надобно-то?

Сидели мы этак, сидели.

И здравицы боярыня поднимала.

А после Лойко подхватил, Ильюшка там… и бабка моя слово молвила за хозяйку, стало быть, дома. Да я не пила, и она, гляжу, губы помочит и чашу огроменную в стороночку отставляет. Бояре нашия за ея примером идут. И Добронраве Любятичне сие очень не по нраву пришлося.

– Что ж вы, гости дорогия, – спросила она, вздевая ко рту горошинку одинокую, – не пьете ничего? Аль нехороши вина погреба моего?

Вина, как по мне, и вправду были кисловаты, что белое, что красное… вот меду бы. И коль попросила б, то и принесли б мигом, быть того не может, чтобы в погребах Добронравы Любятичны не сыскалось бы медов. Да вот, подумалося, что голове моей лучше бы ясною побыть, тверезою.

– Уж прости, хозяюшка. – Бабка моя рученьки на грудях скрестила преблагостною манерою. – Да только стара я стала, кости ломит, голова болит и без вина. Оне-то хороши, да неможно… для здоровья сие вредно.

И ножку курячью двумя пальчиками в тарелку потянула.

Курячьи ножки, они для здоровья пользительны.

Надо думать.

– А ты, боярин…

– А что я? – Лойко чашу отодвинул. – Нам по уставу Акадэмии пить неможно.

От оно как выходит! А позавчерась кто уставу нарушал? И вчерась?

– Так вы ж не в Акадэмии!

– Оно-то верно… да Акадэмия магическая… не взыщите, Добронрава Любятична, да хуже пьяного мага – только пьяный маг-недоучка, – степенно произнес Илья. – Он такого натворить способен, что после вся Акадэмия не разберется…

И Арей кивнул.

Этот и вовсе ел осторожно да больше по сторонам глядел.

– Что ж… хоть ты, Зославушка, меня порадуй…

Ага, нашли тут самую радостливую.

– Так ведь, – я руками развела, – где ж это видано, чтоб девка безмужняя винами напивалася? Нехорошо это…

Как есть нехорошо.

И боярыня головою покачала, а сынок ее к чаше-то и потянулся, за что и получил по рукам.

– Мамо!

– Добромысл, – молвила боярыня мягенько, – тебе уже пора…

– Но мамо!

– Пора, я сказала… вы и нас простите, гости… да только сыну моему, чтоб с болезнью управиться, надобно режим соблюдать… и диету.

– А что за болезня? – Бабка была б не собой, когда б не спросила. Ее-то книгами этикетными не мучили, где писано про неудобственные вопросы, которые задавать людям никак неможно. Она-то по-простому. И ноженьку курячью обглоданную на краешек тарелки примостила, пальчики платочком отерла. Поднялася. – Ходь сюды, сынку…

Добромысл на мамку глянул и со стула сполз.

Боярыня же вздохнула тяжко.

– Редкая, – говорит, – хворь… мы уж кого только не кликали, и лекарей, и целителей, и в столицу даже возили, да только без толку. Чуть отступит, а потом сновку начинается… такое мучение. Пятна вот эти по всему телу… чуть перенервничает, так и пузырями идут.

– Пятна, значит… – бабка своему пациенту и до плеча не доставала. – Наклонись… чешутся?

Он головою кивнул.

– А ночью как?

Добромысл вздохнул тяжко. Стало быть, и ночью чешутся. Мне его аж жалко стало, мается парень зазря… вона, небось, как одолел бы болячку свою, то и ладным парнем сделался б. Оно-то, может, и кажется, что нет такой уж беды, ну пятны, ну свербять маленько, так у людей болячки посурьезней случаются. Да только я сама помню, каково это, когда комарье погрызет на сенокосе. После вертишься-крутишься, на один бок ляжешь, на другой, изведешься вся, покудова заснешь, да и во сне чухаешься, бывало, что и до крови расчешешь. А главное, от паскудства этакого ни одно бабкино зелье не спасает.

– Ест он только мясо вареное да репу… пьет – воду. Чуть выпьет не того, так и коростою покрыться может… а говорят, что не лечится сие, что от разладу идет душевного.

Боярыня платочек к глазам поднесла.

А глаза-то сухие.

И на сына глядит строго, тот с этого взгляду и сжимается, голову в плечи втягивает.

– Что ж, Добронрава Любятична. – Бабка пятна потрогала, глянула искоса да головой покачала. – Этой беде и вправду нелегко помочь. Раз уж целители не сподобилися… но вот… могу я сделать мазь одну, на солончак-корне, которая зуд снимет. И настой один ведаю. Будет принимать, то и спокойнейший сделается, а заодно уж с едою поглядьма, может, и наладится. Всего-то сразу ести неможно будет, но потихонечку… дело-то неспорое…

– Уж не знаю…

– Хуже все одно не сделается, – сказала бабка.

А в глазах парня мелькнуло что-то этакое… непонятное.

– Раз вы уверены…

– Видала я уже такое. Оно, ежели потихоньку, то годика за два, за три и вовсе повыведем. Только, правда твоя, боярыня, болячка этая из поганых. Ее не вытянуть, не повывести до конца, затаится, будет сидеть в теле. И коль даст сынок твой слабину какую, зновку вылезет…

Мне же вдруг спать захотелося, и с такою силой, что не сдержала я зевка, рот, правда, рученькой прикрыла. Но сонлявость обуяла страшенная.

– Вижу, вы устали… – Боярыня поднялася с крестлица своего. – И мне следовало бы подумать, что в деревнях ложатся рано… ваши покои уже готовы. Добромысл, проводи гостью…

Он только вздохнул тяжко, не было заботы с этакими гостями, да матушке своей перечить не посмел.

– Прошу вас, княжна, – сказал тихо-тихо, так, что едва расслышала. А уж у меня-то слух – не чета человеческому.

– И Станьку с собой возьми… умаялась девка.

– Вижу, вы за сиротой хорошо глядите…

– А то. – Бабка Станьку со стула сдернула, та и вправду носом ужо клевала, этак и на тарелке спать устроится. – Хорошая она, справная. И не без таланту. Пару годочков пройдет, знатною лекаркою будет…

– Мы для нее отдельные покои приготовили…

– Да зачем? – удивилася бабка. – Оне привычные, вдвоем на одное кровати лягуть, чай, Станька худая, что хворостина, не замине.

А боярыня только нахмурилася.

– Идите, – говорит, – отдыхайте…

И Добромысл повел.

Коридорами какими-то, лествицами… этакая домина, и как в ней не путаются-то? Остановился у дверей резных.

– Скажи, – впервые он говорил громко, и голос его был, что у матушки, красивым, глубоким. Эх, когда б не пятна на лице, задурил бы боярский сын немало голов девичьих, – а твоя бабка… она вправду способна сделать то, о чем говорит?

– Не знаю, – не привыкшая я врать. – Я такой болячки не ведаю, но она никогда попусту не обещалась, и коль говорила, что сделает, то и делала.

– Хорошо…

Он хотел добавить еще чего-то, да отступил.

– Ложитесь спать. Завтра вставать рано. Жрец приедет служить во память…

…самый короткий день.

Темный.

И кажуть люди, что оттого темный он, будто бы приотворяются двери Мораньиного царствия, и души, которые в ем заперты, на волю выходят. Что летят они журавлями да по небу, жалются, плачутся на судьбину свою, ищут добрых людей, которым не жаль поминальной каши и молока свежего.

И как найдут такого, то и возьмут молока.

Каши.

А может, с нею и прощение добудут. В Мораньино царствие души попадают, которым грехи на крыла неподъемною тяжестью ложатся, а как скинут оную тяжесть, так и воспаряют в вырай.

Люди-то молоко у порогов ставят.

И кашу.

Оно ж не ведомо, как оно после смерти будет, может, и тебе случится за серый порог идти.

А еще, говорят, что в этот день и иное царствие до людей снисходит. Что слетают незримыми тенями те, кто ушел, да еще не возвернулся в новоем теле. И порой в теле память просыпается чужая… и всякие иные чудеса случаются.

Главное, что в храмы люд идет.

Несет подношение обеим сестрам, ибо равны они в силе своей.

И молит их о милосердии, любви да благости к ушедшим. И сам вспоминает тех, кого не стало в доме… печальный то день. И неохота его на усадьбу тратить, да только, чуется, не отпустит нас гостеприимная боярыня.

Сенная девка помогла мне разоблачиться. И водицы полила на руки, и полотенец поднесла влажных, чтоб пот обтереть. Рубаху полотняную.

Подарок хозяйкин.

И отказаться бы, да уж сил нет… глаза слипаются, куда иду – не вижу… ведут за рученьки к кровати, в которой уж Станька сопит. Ухнула я в мягкие перины, что в пропасть. Только подумалося – это ж надо было умаяться-то так!

Проснулася я от визгу.

И ктой-то так верещал, ажно заходился, что прямо сил никаких не было. На оный визг я глаза и разлупила… а понять-то ничего не могу.

Где я?

И чего это деется-то?

Кто верещить? Зачем?

Села… глаза тру, а их будто бы воском залепили. И плыветь все, качаеться. Темно, и свечечка куцая, на листку-подсвечнику поставленная, темени лишь прибавляет.

– Заткнись, дура, – раздался знакомый голос.

Арей?

А он тут чего творит?

– Ой, – ойкнула девка, рот обеими руками зажимая. – А б-боярин где?

Мне вдруг дюже любопытственно сделалося, какой же энто боярин потерялся и отчего искали его в моей постели. Я и рот открыла, зевок давя, когда двери распахнулися и на пороге возникла Добронрава Любятична собственною персоною.

– Что тут происходит? – громко спросила она.

И я знать хочу.

– Он… – Девка ткнула пальцем в Арея. – Я захожу, а он тут… на полу лежит…

Боярыня нахмурилась.

И комнату взглядом обвела, хмурым таким взглядом, от которого девка сжалася в комок. Свечка в ея руках и та тряслася хвостом мышиным.

– И что вы здесь делаете? – В голосе боярыни был лютый холод.

Да только что энтот холод Арею. Усмехнулся он, потянулся, нарочито медленно, Добронраву Любятичну дразня, и говорит:

– Мой родич поручил мне стеречь его невесту… вот я и стерегу.

– Здесь?

– Стеречь ее в другом месте было бы несколько затруднительно, не находите?

– Вы думаете, что княжне в моем доме что-то угрожает? – И бровку этак вздернула, да только Арей и бровок боярыниных не убоялся.

– Я не думаю. – Он зевнул. – Я исполняю поручение.

– Вы… – Боярыня аж покраснела, небось, никто с нею не смел так разговаривать. – Да что вы себе позволяете?!

– Чего он там позволяет? – На пороге появился Лойко, сонный, встрепанный. – Безрогий ты наш… давай ты себе будешь позволять в другое время… спят все давно.