Текст книги "Внучка берендеева в чародейской академии"

– Надо было мыть руки перед едой…

От же ж…

Глава 47,
в которой длится дорога

С того-то разу и повелося, что не давал нам Арей ни минуточки свободной… коль в седле трясся, то Ильюшке чегой-то говорил, а тот слушал, кивал. Порою и руками размахивать пытался, знаки хитромудрые крутить, да одного разу так увлекся, что головою в сугроб ушел.

С Лойко-то иначе… не то чтоб позабыл боярин про давешнюю науку, по глазам видела – не позабыл, не простил, да попритих. Он-то с магией не больно ладил, пытался, тужился, да выходило, как и у меня, – плоховато. Зато от с ножом скакать по полянам, белок пужая, – самое оно занятие.

А главное, что рожа при том довольная-предовольная, будто нет для него ничегошеньки слаще…

Непонятно.

И меня учить Арей повадился, главное, ладно бы этикетам, с оною наукою я и пообвыклася, так нет же ж, вопрется в возок, нанесет снегу, который опосля тает да ковры пачкает, ноги вытянет свое длиннющие и начинает говорить.

Про щиты, которых ажно дюжина есть и супротив всякое волшбы – свой. Про волшбу ту, как распознать ее да поспеть оный щит выставить.

Как чужой разглядеть.

И поломать.

Я-то слушаю, небось, говорить наш Арей ученый, живо у него выходит, с душой, будто сказку какую сказывает… правда, доскажет и, глянув этак с хитрецою – отчего делался он похож на Еську, чтоб ему икалося каждый день, – и говорит:

– А теперь, Зослава, переходим от теории к практике…

Ага… перейдешь тут.

Кони копытами груцают. Возок прыгает, то налево клонится, то направо. Скамейка деревянная, задница моя тоже уже деревянная, Арей же только приговаривает:

– Сосредоточься…

Как сосредоточиться, когда ноги затекли так, что прям оно немашечки сил терпеть? А чуть повернешь, то под чулком будто мурашки бегают… очень они меня от благостного дела созидания щитов отвлекают.

И запахи лесные.

Или костровые… и то, что за окошком не то деревенька мелькнет, не то городишко… а мы-то все мимо…

– Зослава, пожалуйста…

Нет, я стараюся, Божиня видит, что так стараюся, ажно пыхаю от старательности, да только не лезет из меня сила.

Вот Архип Полуэктович, тот сразу бы скумекал, что надобно мне для сосредоточения и отвлечения от делов посторонних оплеуху отвесить. Он на руку скорый, а рука та – крепка… Арей же только хмурится и головой качает.

– Давай сначала. Повторяй вербальную формулу…

Это, значится, вспоминать словеса. А словеса те – на языке древнем, который еще первыми людьми пользован был. Мы-то его только-только учить начали, да давался он тяжко. Люциана Береславовна, правда, заверила, что к пятому году он нам ближе родного станет, и поди ж ты ей не поверь. Но то когда еще будет.

Ныне же я выговаривала слова старательно.

Губами разве что не шлепала от этой старательности. И гласные тянула, и согласные катала… Арей только морщился.

– Теперь руки…

А что руки, руки у меня вроде и гнулися, но все одно не так. Уж я мизинчик оттопыривала-оттопыривала, пока не заболел он. Безымянный палец колечком загибала…

И большой пыталась поджать.

У Арея-то на раз выходило.

Главное, что быстро так – моргнуть не успеешь, как стоит пред тобою марево щита евоного. И ладно бы того, которому нас Архип Полуэктович учил, тот-то я худо-бедно одолевала. Нет же ж, тот щит зело простенький да слабенький, в бою таким особо не спасешься.

Вот Ареев – дело иное.

Его ни огнем, ни водою за просто так не проломишь… и вроде, коль послухать, то просто этакий щит ставить, а у меня не выходит.

– Эх, Зослава… – На третий день измучились оба, и ему уже наука не в радость была, а мне так и подавно. – Давай иначе… в конце концов, что вербальная составляющая, что жестикуляция – лишь вспомогательный инструмент.

– Чего?

– Представь картину. Ее можно нарисовать кистью, а можно взять вместо кисти палку. Или вовсе пальцами…

– Пальцами несподручно.

Видела я, как храм наш размалевывали. А что, вся детвора сбегалася поглядеть, уж больно ловко паренек тот управлялся с красками. Там желтою ляпне, там красною, и поначалу-то рябенько только было, жрец ажно хмуриться стал, а после раз – и получилося благолепно.

– Это с непривычки несподручно. А вот если человек привык пальцами рисовать, то ему будет неудобно держать кисть.

– Я вовсе малевать не умею.

– И не надо. Представь… вот ты шьешь, верно? Представь, что щит – это узор, который тебе вышить надо. А сила твоя – это игла…

От затейник!

Но главное, что как подумала, так оно и вышло… вот и вправду ж узор, и не сложный, коль приглядеться. Главное, как в любом узоре, с канвы не соступать. И шить силою легко оказалося, главное, не думать, что по пустоте шьешь… а там – где надобно, там нить ширилась, а где нет – тонюсенькою становилася… и хорошо, ладно…

Только узора какой-то неправильною вышла… кривоватою. Ось я кривизну и выправила. Так-то оно лучшей будет.

Вышло… хорошо вышло.

Ажно сама залюбовалася с этакой красоты.

Стоит щит пузырем прозрачным. Я руку протянула, потрогала. Надо же ж…

А с ниткою дальше чего делать-то? Ежели оно как в шитье, то оборвать надобно и закрепить. А то ж оно как, чуть попустишь, и мигом разлезется вышиванка… было у меня такое. Вот я и лбу наморщила да ниточку под другими протянула.

После еще разок. На всякий случай.

– Молодец, – сказал Арей, на щит глядючи. – Только надо быстрее… ты пока вышьешь, три раза мертвою будешь. Но для первого раза сойдет…

И рукою махнул.

Но щит остался.

Арей хмыкнул и внове рученькою провел, теперь неспешно и слева направо. Первый-то раз справа налево… щит висел.

– Эк оно… а если так? – Арей раскрытою ладонью толкнул щит. Тот и толкнулся, ажно стенка возка захрустела. – Зослава… что ты с ним сделала?

– Ничего.

– Странно… очень странно…

Он рукою над полом провел, а после скрутил фигу и прорычал чегой-то этакого, на древнем языке. Я-то, чую сердцем, этак рычать ни за пять, ни за десять годочков не научуся…

Щит полыхнул красным.

И растопырился. Ниточки его сделалися толстыми, а узор – поярчел.

– Зослава… – Арей подвинулся поближе.

– Чего?

– Ничего… убирай свой щит.

Ага… я б радая была, оно-то понятне, что ниточку ту, которую я спрятала, вытянуть надобно и распустить узору, да только ниточки энтой будто и нету. Я и так глядела, и этак, и боком, и раком, едва ль не носом в щит влезла. Он-то стоял себе… а ниточки нема.

Пробовала иные тронуть – так загудели… и только.

– Не могу, – вынуждена была признаться я.

– Просто перережь основную нить.

– Так я еще уже давно того… ну, перерезала…

– Как давно?

Щит покачивался, стукался об стенки возка, издавая при том звук глухой, костяной.

– Ну… как поставила, так и сразу…

– Зослава!

– Чего?

– Ничего… Кто тебя учил обрывать заклятья? Вот скажи, чем ты думала, а? Любое заклятье нуждается в постоянной подпитке. Без подпитки оно саморазрушается…

Так это ж хорошо! Значится, щит мой тоже саморазрушится.

Когда-нибудь.

Надеюся, до нонешнего вечера еще, потому как спать в возку еще и со щитом вовсе неудобно будет.

– И без удерживающего контура… разве что… ты нить просто обрезала?

– Неа. Я ее… узелочком завязала.

– Узелочком…

– И под другими пропустила. Я всегда так делаю, когда вышиваю.

Лицо Арея сделалось задумчивым-презадумчивым. Вперился в щит. Глядит, а меня и не замечает, будто вовсе тут нету.

– Будем считать, что ты стабилизировала контур… – Он хмыкнул. – Если предположить, что щит изначально заклятие низкой энергоемкости…

Ну пошел по словесям гулять.

Нехай себе.

Ему, может, со словесями привычней, как от мне с иглой… а славно подумал… Интересно, что щит у меня из красных нитей вышел, огневой будто бы… да только есть в нем места, узором не затянутые… туда так и просятся завитки, только не красные…

Зелень?

Нет, зелень не пойдет… и синий – не то, а вот белый, крыштальный… чтоб с искрою.

И я добавила пару нитей. Узор вышел красивым.

– … и вместе с тем внешнюю энергию он не только гасит, но и поглощает… Зослава, вот что ты сейчас сделала, а? – А голос ласковый-ласковый, как у бабки моей, когда она вопрошала, где это я загулялася до позднего вечера. И вопрошать вопрошает, а крапиву за спиною прячет, подбирается, чтоб по ногам хлестануть.

– Ничего. – Я смутилася.

И от Арея отползла к самое стеночке возка. Щит колыхнулся и встал полукругом. Крепко так.

Арей же глядел с укоризною.

– Ну… так оно красивше. А то ж сам видишь, что ось тут дырки были. – Я пальцем ткнула. Узор вышел чудесный, дивный, хоть и непонятный. Не кветки с птахами, как оно привычно мне было, а линии, одни пряменькие, другие – волнами. Кругами.

Завитушками.

Этакие, помнится, Люциана Береславовна на бумаге рисовала.

И я, только на бумаге оно не так красиво выходило, одни тоньше, другие толще… тут оно как-то от… правильно, что ли? И белые нити с красными переплелись.

– Зославушка. – Арей заговорил еще ласковей, я б и из возка вылезла от такое ласки, да тот ехал споро, катил с камушка на камушек. Не выскочишь. – А тебе никто не говорил, что сочетать различные виды магии – занятие опасное… здесь правил много. Ограничений. И если ошибешься…

Щит стоял.

Ни пыхать огнем, ни рассыпаться не собирался.

– … от нас и пепла не останется… Никогда так больше не делай, ладно?

Я кивнула.

Так не буду. Буду иначей, потому как понравилося мне это дело, без пальцев растопыренных и древнего языку, на котором я собственный, Божинею даденный, язык едва ль не вывернула, но с нитями.

Шитьем.

А что, шитье – оно самое что ни на есть женское дело. Нитки ж правильно подбирать меня с детских годочков учили…

– И сделай с ним что-нибудь… хотя погоди… потренируемся, если не развалится до вечера.

Не развалился.

Из возка вот его с трудом превеликим выковыряли. И тянули, и пихали, матерясь душевно… особенно Лойко старался, можно подумать, что и не боярин, такие выверты давал… нашим мужикам, чай, понравилося б…

После поставили посеред поляны и начали изгаляться.

То огнем пулялися, то ветром били, что бревном… щит гудел, да стоял, где велено было… после уж Ильюшка с ним присел, запустил руки по самыя локти… поначалу-то его шибануло маленько, ажно волосы заскрипели, а после ничего, приноровился.

Я тоже села.

Любопытственно мне было, чего он там делает…

– Самовосстанавливающийся контур. – Илья пальцами шевелил, ниточки трогал, бережно так, ласково. – Я о таком только читал. Теоретически его резерв невелик, но в сочетании с функцией поглощения энергии…

Я из сказанного разумела слово через два.

Да Илье разумение мое без надобности.

Увлекся, стало быть. На коленке тетрадку примостил, перышко… и рисовать взялся. Только как-то оно… неправильно.

– Дай я, – не выдержала я, когда он заместо широкое линии узенькую намалевал.

– А не жалко? – Илья от щита аж повернулся.

– Чего?

– Разработки. На ней курсовую можно построить…

Тю, это он про рисунок? Не жалко… есть мастерицы, которые свое узоры втайне ото всех хранят, да только я не из таких.

– От и построишь. А я… все одно случайно вышло.

– И вправду, стало быть, над вами Божиня стоит… – покачал головой Илья, но тетрадочку дал. – Чтобы такое и случайно… ты его сама, главное, запомни. Чую, пригодится.

В Барсуки мы въезжали ближе к полудню. От как свернули с тракту, так у меня всякую мыслю об учебе из головы-то и повынесло. Поелику мыслей тех было и немного, то Арей рукою махнул… мол, делай, чего хочешь.

И из возка выбрался.

Верхами пошел… а я… я ерзала, подпрыгивала прям-таки, ажно хотелося к кучеру пересести да и пустить шестерик бегом, чтоб летели кони белые, несли возок мой предивный по барсуковским буеракам, по улочке главной. Хотя ж после вспомнилася ямина, которая аккурат напротив михрюхинского дома кажный год появлялася. И засыпали ее по весне песком, и каменьем мелким, ровняли-выравнивали, да все одно каждую осень внове выползала.

Не, ежель сядет возок колесом в тую ямину, то и всякая благолепность с моего въезду выйдет.

Смех один получится.

Лучше уж неспешне… а что… спереди троица конных. Да каких! Лойко вон, пущай по всем сугробам валяный, но принарядился ноне. Шубейку короткую расстегнул, чтоб видать было кафтан золотой да пояс расшитый, и шаблю, что с поясу свисала. Конь его гордо идет, упряжь каменьями драгоценными посверкивает… и Ильюшка, даром что книжник, а солидно глядится.

Арею коня доброго дали.

И пущай сам он небогато одет, да все одно видный хлопец.

За конными – возок мой о шестерых конях, да кучер поважный… а сзаду еще конных… вот только подумалося, чего мне с ними делать-то? В столицу отправлять? Так, чую, без меня не возвернутся. И значит, на постой ставить надобно, со старостою сговариваться…

И возок убирать.

Коней… они-то к конюшням боярским привычныя, а ну как занедужуть в сараях обыкновенных? И тех сараев столько не наберется… сена опять же, зерна… ой, чую, введу я родные Барсуки в великое разорение, за которое мне ж платить нужда выйдет, потому как иначе не миновать обид.

А обижать людей родных – нехорошо.

И мне б о том загодя подумать, а я все о вышиваниях, щитах… дурища ученая… выглянула в окошко, чтоб Ильюшку кликнуть. Он книгочей, головастый, да и с того разу, как ему щита своего намалевала, то ко мне подобрел. Вчера вечерочком ажно присел и выспрашивать стал, мол, как я вижу, ежели в этом щите кое-чего изменить.

Усовершенствовать.

А я что?

Попробовать предложила… Арей же пробовать запретил. Кинул только:

– Погодите. Вернемся, и на полигоне уже пробуйте, хоть испробуйтесь.

Так вновь не об том… о конях и конниках, которых на довольствие определить надобно… только поздно я одумалася: показались Барсуки.

И от родной их картины – стоят хаты, снегом укрытые по самые окна, пыхают дымом из труб, теплом исходят – в грудях защемило.

Ажно слеза на глаз навернулась.

На левый.

А может, соринка просто попала… я ее смахнула. Буде. Еду царицею… а где это видано, чтоб царицы плакали? Не, неможно…

– Зослава. – Лойко попридежал жеребца. – Вот скажи… куда ты нас притащила-то?

А то он не ведает!

– В Барсуки, – с гордостью ответила я. – В Большие…

– В большие – это хорошо… в малых, небось, было бы еще хуже…

От же ж… не угодишь ему… надо будет сказать, чтоб к боярыне нашей в гости наведался. Она радая будет. Домина у ей здоровущая, места для гостей много… и конников пущай с собой прихватит, для сбережения его, боярское, особы…

Мыслю додумать не успела.

– Едуть! – заголосил кто-то тоненько, а после с плоту скатился человечек.

Пальчиных малой? Или Нисюковых? Главное, спрытный, понесся по улочке, крича:

– Едуть! Гости едуть!

И глосище-то! Тонкий, да звонкий, кони и те оглохли… а на улицу выходили люди. Первыми-то дети, конечно. Им-то все любопытственно, да так, что с любопытствием этим не справится ни мамкина оплеуха, ни тятькин ремень. Кто в шубе, кто в рубахе, как дома валялся… кто в валенках чужих, преогромных, а кто и босой по снегу к забору летит.

Только слышится вдогонку:

– Куды ты, ирод!

А этот ирод уже по забору карабкается, сядет наверху, что кошак вольный, да глядит круглыми глазищами совиными. Оно ж верно, диво дивное, этакого отродясь не видывали.

За детями и взрослые спешат.

Лойко же, хитрован этакий, коня на дыбки поднял, свистнул по-разбойничьи, да руку за пазуху сунул.

– Ловите, кто смелый!

Полетели леденцы сахарные на сугробы искрами разноцветными. Детвора-то и кинулася, небось, трусом никому прослыть неохота… да и леденцы – радость редкая, добре, ежель раз в год мамка с тятькою с ярмарки привезут.

Тут же задарма.

А Лойко знай хохочет и кидает горсть за горстью на радость детворе…

У Мисюковых коня попридержал, глянул на молодшенькую их – ей только третий годок минул – и спросил:

– А ты что не спешишь?

Мисюкова, которая на чужаков поглазеть вышла, да не одна – с черною курицей, едва ль ее не большей, – глянула на него с укоризною. Дескать, сам дурак, дяденька, коль не разумеешь – а девка-то с малолетства разумницей росла, – и говорит этак серьезно:

– Нельзя мне. Маленькая еще. Затопчуть.

Лойко ажно смутился.

Но ненадолго. Вытащил горсть и велел:

– Подставляй подол… только чур с другими малыми поделиться.

Мисюкова и кивнула. Она поделится. И все-то у нее по справедливости будет… наши приговаривали, что этакую разумницу только в старостихи и отдавать.

А мы остановилися у колодца.

И как-то вот разом охватила меня робость небывалая, будто бы и не домой воротилася, а в чужую страну сослали. Как теперь людям-то показаться? И не показаться нельзя. Старшие мелюзгу разогнали по хатам, чтоб, значит, погрелися те… но надолго не удержат, глазом моргнуть не успеешь, вновь повысовывают любопытные носы.

К возку спешил староста, да некрасиво спешил, на бегу рубаху в порты заправляя. Почти босой, в тулупе, на рубаху накинутом.

– Дядьку Панас! – крикнула я и выскочила навстречу. – Дядьку Панас, это ж я!

Он ажно споткнулся.

Благо, не упал, а то и вовсе нехорошо б получилось.

– Зослава?!

– Я… дядьку Панас… я потом всего расскажу… а у меня к вам дело… и гостинцев привезла… и пойдем до хаты, а то замерзнете, после спина зновку болеть начнет… бабка писала, что вы надорвалися. Я ж вам казала, что неможно тяжелое подымать. А вы телегу толкали!

– Так села ж, Зослава, в яму клятущую и села! – он глядел на меня сторожко, будто не до конца поверить готовый был, что я – это и вправду я.

– Так позвали б кого…

– Я и позвал… а потом…

– Подмогчи полез.

– А то… молодые же ж… бестолковые… пихают, пихают, а ее с накату надобно… значит, возвернулася?

– Так… вакации…

– А… – Он на возок мизинчиком показал, с опасочкою, будто поджидая, что вылезет из него… кто?

Кто-нибудь этакий, боярского роду-племени да гордости немалое, пред которым и спину гнуть надобно, хоть бы и вольным человеком был дядька Панас, как и все иные барсуковцы.

– Да… после расскажу… мне бы… людей по хатам, чтоб не померзли. И коней поставить куда… я заплачу. За все заплачу…

Дядька Панас задумался. Не то что я боялась отказу – не откажет, он мужик разумный, и лишнего со своих не попросит. А что думает, так о делах.

– Значится, этих троих ко мне веди… коня одного возьму, сами поглядите, какого… к вам троих поставить можно… у вас сарай просторный. Может, и возок твой загоните, чтоб не помок.

И верно, был конь и у тятьки, и у деда… и воз, и телега… да только продать пришлось, потому как к чему телега без коня, а конь – без хозяина.

– Маланька! – заорал дед Панас. – Ходь сюды… возьми кого на постой… скольких?

Маланька на конников глянула без опаски, она баба спрытная, живая, даром что прошлым годом овдовела.

– Да двоих приму…

– Туська… Одного к Бирюковым…

Дядька Панас командовал громко, а я… я глядела на людей, да бабки своей не видела… и все село, почитай, явилося, даже старшая Гручиха, которая вечно плакалася, что ноженьки ее не ходют.

Дошла.

А бабки… неужто приключилось что? Дядька Панас сказал бы… а он…

– Иди ко мне, Зослава… отдохни с дороги… а бабку твою еще вчерась в Витюшки кликнули. Там бортничихина невестка рожать вздумала…

И отлегло прямо.

В глазах посветлело… рожать… рожать – это хорошо… правда, дело небыстрое, но коль Божиня сподобится, то возвернут сегодня бабку. Уж я-то витюшковцев знаю, с почетом примут, с почетом проводят.

А в доме дядьки Панаса натоплено было жарко – не продохнуть.

Аль то с морозу мне померещилося?

– Заходите, гости дорогие. – Старостиха-то успела принарядиться, и рубашку надела вышиваную, и юбку трехцветную. Волосы платком цветастым прикрыла, на шее – бусы красные в три ряда, в ушах – серьги тяжеленные.

И сама-то она, Алевтина Саввишна, женщина хоть и не молодая, но видная.

Гостей встретила с поклоном.

Кваску домашнего поднесла, коий Лойко выпил и поклонился за ласку… экий он вдруг вежливый. Ажно боязно, как бы не учинил беды какой. Илья, тот пил медленно, да все оглядывался, не с брезгливостью, как того боялась, с любопытством.

Видать, не случалось ему прежде в избах бывать.

Поднесла тетка Алевтина и Арею кваса… в лицо глянула и прям побелела все… ото ж… а мне-то мнилося, что на азарина он и не похожий.

– Спасибо за ласку, хозяйка. – Тот кубок с квасом из рук онемевших вынул и на стол поставил. – Пойду я, пожалуй… на улице… подышу.

– Я тебе подышу! – Тетка Алевтина с белое на красную стала. – Не продышался еще? Вона, рожа вся красная…

Лойко хмыкнул.

А она полотенчико так перехватила за концы.

– Надышится он… после околеет с передыху, да хорони его с честными людями! Руки мойте да за стол идитя… и квас пей. Чай, не потравленный…

Да полотенчиком этим Арею по руке шлепнула. Не больно, знаю, но обидно. Только Арей обижаться и не подумал. Поклонился. Квас принял да выпил до капельки… а там уже и мне налили. Квас у тетки Алевтины свой, на закваске, которую еще ее бабка ставила. И крепче оное закваски во всех Барсуках нету.

На ржаных корочках ставленный.

С медком, с травами душистыми, квас этот в летку холодит, а зимою-то и греет… от него и сил прибавляется, и на сердце спокойно.

– Садитеся вон туда. – Тетка на лавки полотенцем махнула. – А ты, Зославушка, подсоби… ох, мы уж тебя, грешным делом, и не ждали… видано ли, туда ехать, сюда ехать… да по зиме… а ты вона как…

В печи шумел огонь.

И пусть не ждали нас, да полны были погреба тетки Алевтины. Сыскались в них и грузди черные, соленые, и моченые яблоки, капустка с клюквяными красными глазами.

Возлег на праздничное расписное блюдо копченый гусь, да такой, что не гусь – порося целое, как поднять его. А тетка Алевтина уже сомятину режет тонюсенькими ломтиками. Она-то жирная, на березовой щепе томленая, ароматная – страсть… вона, Лойко на сомятину глядит, да с такою любовью, с какою, верно, ни на одну девку не глядел.

А что, тетка Алевтина у нас по коптильному делу известная мастерица. Уж на что девки крутилися-вертелися, силясь вызнать, чего она в щепу добавляет, какими травами дичину аль рыбу натирает, да не вышло ничего. Только у старостихи получалось мясо столь духмяное да со слезою. Я же сыры режу, что молодые, только-только ставленные, крохие – тронуть страшно, что старые, потемневшие, да со своим духом.

Из печи и горшок со щами появился.

И пироги.

– Прошу, гости дорогие, за стол. – Это уже староста возвернулся, и не с пустыми руками, небось, к деду Вязилю ходил за настойкой. Он-то ея на меду делает, да тоже с травками, с наговорами, от которых не только хмель в голову шибает, но и на душе леконько становится.

И многие рады были б пригубить, да свою настоечку дед берег… вот и старосте для особого случаю бутылечку отжалел не самую великую.

Уговаривать не пришлось.

Сели.

Дядька Панас, стало быть, во главе стола, как и положено хозяину. Илья – по правую руку его. Лойко по левую, не потому, мыслю, что старшинство Ильюшино признал, а чтоб к сому да поближе. За ним и я присела… Арей то мялся, то на стол глядел, то на дверь, пока тетка Алевтина ему по хребту полотенчиком своим не переехала.

– Особо звать надобно? – спросила она, брови насупивши. А насупленных бровей тетки Алевтины и дядька Панас опасался. Арей вот тоже пыл подрастерял, на местечко сел тихенечко и чарку, до краев медовою настойкой наполненную, принял.

– Ну… – Староста только крякнул да на хозяйку свою покосился, ничего ль не скажет? – Будьма… за здоровье ваше, гости дорогие…

Чарочку опрокинул.

Вздрогнул.

Да хлебом занюхал. Оно и верно, я-то только одного раза тую настойку попробовала, из любопытствия, после целый день отдыхаться не могла. Потому-то и рюмку свою тетке Алевтине подставила. Она вино делает из вишень да малины, сладкое, ароматное, самое оно – сердце девичье потешить. Его-то мы и пригубили.

Лойко же, воспоследовав примеру деда Панаса, ажно пополам согнулся. А староста наш, сердешный человек, боярина по спинке похлопал.

– Ты дыши, паря, – присоветовал. И ржаную горбушку сунул. – На от, занюхай… вторая, она легче пойдет.

Илья чарку глядел-разглядывал. Да, не сыскав ничего, решился. Этот сгибаться не стал, а с виду-то хилый, но хлеб так нюхал, что едва горбушку в нос не запихал.

Арей же выпил, со старосты взгляду не спуская, но при том не поморщился даже.

Крепкий.

И дядька Панас заценил.

– Молодец… груздя скушай. Сам собирал… груздь черный после настоечки – самое оно… солененький и хрустит.

И то дело, грузди у тетки Алевтины отменные выходили. Она их в дубовых бочках, которые в приданое привезла, – еще от ее мамки осталися, – ставила. А те бочки уже сами просолилися насквозь, и потому грузди выходили ядреными, хрусткими.

Ешь таких – не наешься…

Тетка ж Алевтина щей разлила… ели молча, сосредоточенно. А то, тут вам не столовая студенческая, дядька же Панас по второй разлил…

– Не гони, – нахмурилась тетка Алевтина. – Поспеете еще…

– Оно-то верно. – После настоечки староста наш становился благостен и со всем согласен. Ел он мало, больше баловался, знать, сыт был. – А ты, Зославушка, сказывай… как оно, в столицах…

– По-разному… – Лойко сома жевал да пальцы облизывал, не чинясь того. – Где-то хорошо, где-то плохо… как везде. Но такой рыбы я там точно не пробовал!

Тетка Алевтина зарделась.

Приятственно ей было.

– И настойка знатная… у отца на что погреба огромные… а и еще налейте…

– Ты закусывай, сынку…

– Закусываю…

– Ты получше закусывай… от ишшо рыбки возьми. Сома этого мы с мужиками летось подняли… в бочаге жил. Я тебе скажу, такая скотина, что думали, не взопрем на воза! Двадцать пудов!

– Врешь!

Лойко рюмочку поднял.

– Да чтоб мне век рыбы не едать! – Дядька Панас не обиделся. – Харя – во! Человека заглынуть мог бы…

Лойко головою покачал, дивясь этакому чудищу.

– У вас там такого, небось, нема…

– Нема, – согласился боярин, и настоечке должное отдал, на сей раз не согнулся, занюхнул только. – Ох, нема… чую, хороши будут вакации…

– Что, тож студиозус? – Тетка Алевтина тарелочку с пирогами к Ильюшке подвинула. – Ешь, боярин, а то больно выхудл… и ты жуй, не гляди, чай, не потравим…

Это уже Арею, он только усмехнулся и заметил:

– Меня потравить сложно…

– Ну… это ежели не умеючи, – отмахнулась тетка Алевтина. – Небось, на каждую тварь своя травка Мораной дадена…

На тварь Арей нисколечко не обиделся. И тетке не поверил.

А зазря.

Тетка Алевтина про иные травы поболе бабки моей ведала. Оно ведь и есть так, что у каждое былинки два обличия есть. То, что Божинею дадено, явное, да то, которое сестрицею ейной единоутробною сотворено. И то обличье тайное, не каждому явится, надобно знать и час, и день, когда трава, пускай бы самая обыкновенная, навроде пастушьей сумки, силу мертвую обретает.

И слово, которым силу эту запечатать можно.

Про старостиху у нас всякого сказывали, и когда я, малая, выспрашивать бабку начала, что в том правда, та велела не лезть к тетке Алевтине. Мол, каждому свой урок миром нынешним даден.

А тут вдруг страшно стало. Ну как и вправду сыщется в сенях ее, помеж пучков с мятою да душицею, особый пук травы неведомой, заговоренное мертвым словом? И будет она безвредною для всех, окромя Арея…

Подумала так и устыдилась.

Тетка Арея квасом потчевала. И сама ж хлеб поднесла. И не переступит она, старостиха, Божининого закону, по которому свят гость, под крышу принятый.

Ели.

Говорили.

Дядька Панас про рыбалку, до которое дюже охотником был, про лес местечковый, где ноне волки завелися, и пущай никого не трогают, но все знают, уж коль пришла стая, то сие надолго… мужики-то ходили, капканы ставили, да стая хитра.

Воют.

Кружат. И не ловятся. Иным-то разом весь снег истопчуть, будто здекуются. Лойко головою качал, а глаза-то поблескивали, не то от настоечки, не то от забавы… волков-то загонять самое оно для Лойковой непоседливой душеньки.

Илья ж хмурился.

Арей ел молча. А тетка Алевтина, рядышком примостившися, знай подкладывала в тарелку…

– Схуд, болезный… и давно ты в энтой Акадэмии…

– Пятый годок уже…

– Пятый, значится. – Она подперла пухлую щеку кулаком, тоже пухлым, да этая пухлявость не мешала теткиным рукам силу иметь. И с силою оной не только дядька Панас считался. – Совсем обтощал… жуй, гостюшка дорогой… жуй…

Арей и жевал, на тетку искоса поглядывая.

Я ж молчала.

Слухала всех и разом, и до того тепло мне было на душе, спокойно. Домой возвернулася, как есть, и нет во всем свете места Барсуков роднее… терем боярский? Навошто он мне надобен?

Тут мое место.

– Алевтина Саввишна. – К старостихе я обращалася вежливо, потому как ценила тетка Алевтина этакое обхождение. – А где Боряна…

Потому как дивно, что час минул, а не явилася старостина сестрица, чтоб за стол сести да видом своим аппетиту убавить. Она-то, сама тоща, ела мало, клевала по крошечке, да с видом этаким, что разом совестно становилося, что в тебя много лезет.

– Так бабка не написала? Сосватали ее!

От так новость! Чтоб Боряну да сосватали?! Да кто ж это такой сыскался? Ее ж норов не только в Барсуках ведають…

– С самой боярское усадьбы эконом явился… домоправительница-то у боярыни стара уже стала, глазами слаба, да и розумом. – Тетка Алевтина пересела ко мне, и Арей вздохнул с немалым облегчением. Не то боялся он старостихи, не то стеснялся. Разве ж поймешь? Главное, что тетка Алевтина пальчиком погрозила и велела строго:

– Ешь. Я за тобой гляжу… так от, мы-то и не чаяли… а по первому снежку явился… весь такой солидный. С животом.

Она показала, каков живот у нового сродственника, и все закивали, соглашаясь, что с этаким животом жених точно солиден.

– И давай говорить, что на ярмарке в том годе встретилися… и что в медах она смыслит, и в копчениях… и вся такая разумная… а я-то думала, чтой-то наша Борянка в усадьбу зачастила. То ей пуху туда отвезть надобно, то маслица нашего просят, будто своих маслобоен нетушки… и главное, деньгой платют за все… вот и отдали. Нехай себе живут…

А и вправду, нехай живут.

Стало быть, и ей срок пришел. Верно говорят люди, что каждому человеку Божиня свою пару создала, только поди ты, отыщи ее, пойми сердцем, что твое это… и коль вышло сие у Боряны, то только порадуюся за нее.

Жаль, подарка не привезла достойного…

О подарках вспомнила, то и о сумках своих! Вскочила, да только тетка Алевтина за рукав уцепила, дернула.

– Посиди ужо, егоза… поспеется оно… а без Боряны-то попустело… поразлетались сыны мои… кажный по своему дому…

…а дочку-то они еще позатым годом в Вершовичи отдали. Опосля бабка еще на роды ездила, писем свезла, гостинцев всяких… у тетки Алевтины, ежель посчитать, внуков шестеро.

И хата пустая.

– Говорила я молодшему, чтоб шел к нам жить, да не захотели… боится, что с невесткою залаемся, – пожалилась тетка Алевтина. А головою покивала: лаяться аль нет, но всякому ведомо, что двум хозяйкам у одной печи места не хватит, пускай даже печь оная с избу величиною станет. – Так от и живем, Зослава… я там велела, чтоб печь тебе растопили… но погодь, пока оно прогреется. И пирогов дам… с утра опару поставила, как сердцем чуяла…

Ага, а у нас пирогов-то нема, нешто я бабку свою не ведаю? Не бывало такого, чтоб вовсе в хате снеди не сыскалось. И погреба у нас, пущай не столь велики, как старостины, да и не пустые.