Текст книги "Внучка берендеева в чародейской академии"

Не на тени глядеть надобно.

Вовсе о них думать не след, пускай себе… Архип Полуэктович говаривал, что главное – сосредоточиться на деле. А дело у меня какое? Щит сотворить…

Полыхнул огнем белым порог заговоренный, да и пропустил нежить. И с визгом ввалилась тень в избу, да только тут же затихла под рукою Ильюшкиной. Не зря оне давече дрова кололи, один взмах всего, и полетела кудлатая голова к печи… Лойко едва успел сапогом вновь к порогу ея откинуть. А в дверь уже иная пхнется…

…Узор я свой плету-выплетаю.

Из холода лютого, нитью звездною да по небосводу. Огнем, что батюшка мне дарил… водою, которая ныне вмерзла, что камень. Пусть и даст каменную твердость.

Землицей молчащею.

Хрипит мертвяк в дверях, мотает башкою, и гнилье с него сыплется, валится… ступила нога на порог, да будто бы вошла в самые доски, провалилась… Ильюшка вновь ладонь раскрытую выкинул, да только ныне мертвяк с той ладони отряхнулся будто.

И ножа, царевым человеком кинутого, выдрал. Что ему нож!

Спеши, Зослава.

Вона, еще идут… ползут к хате старостиной, будто мухи на мед.

Аль на что другое, да медом себя представлять приятней… Арей мертвяка огнем угощает, тот и вспыхивает желтым пламенем, горит, да с ног не валится.

Лойко топором своим руку костлявую сечет…

Царевы люди шаблями тычут, да споро так, мертвяков, что бабы капусту, шинкуют… да все одно много их. И куда там устоять.

Нити заклятья ложатся одно к одному.

Да медленно.

Как медленно… и все ж таки сдерживаюся, потому как ни одно дело суеты не терпит, а уж тем паче магия. И продержатся нашие… вона, Арей язык пламени живого в самые ворота кинул, полетело оно, понеслось во двор, закружило мертвяков рыжим вихрем. Только снег заскворчал. А я концы вышивки своей подобрала да и притянула один к другому.

Так оно правильней будет.

Выгнулся щит пузырем.

Накрыл и хату, и всех, кто в хате… и мертвяк, огнем объятый, только ткнулся да зашипел бессильно.

– Молодец, Зослава. – Арей мертвяку пальчиком погрозил. – Все… отбой… утром сами издохнут. Ну… п-подарочек.

Он сел подле раскрытое двери на корточки и ткнул в обрубленную руку.

– А почему на тех заклятие не подействовало? – поинтересовался Ильюшка, оную руку с пола поднявши. Покрутил, повертел да швырнул в оскаленную пасть неупокойника.

– Старые… чем старше мертвец, тем хуже он воздействию поддается. А этот еще, похоже, одаренным был. Сила из тела долго не уходит, особенно когда человек умирать не желал… да тише вы!

Это уже на баб рявкнул, которые выли в один голос, что собаки на погосте.

Дети, в юбки мамкины вцепившиеся, ужо подуспокоились да норовили из-за тех юбок повыскользнуть, поглядеть, чего ж это такого деется. Небось, не каждым днем живого мертвяка увидеть можно. Оно-то и жутко-жутенько, да только и любопытственно страсть.

Я и сама бочком к двери придвинулася.

Арей посторонился.

– Главное, про щит не забывай… будут пробовать…

Как тут забудешь-то… держу на привязи, что шар мыльный, да только щит мой, хоть и глядится тонюсеньким, прочен, ведаю. И пусть Божиня благословит тот день, когда мы с Ареем его ставить учились. Знала, что сгодится, да не ведала, что так скоро…

Щит-то прозрачный.

За ним все ладно видать, и двор старостин, и мертвяков, что по двору кружат волками голодными. Сколько ж их… Дюжины с две.

– Знаешь кого? – Арей туточки, и руку на плечо положил, успокаивает, стало быть. А я и без того спокойная, отчего и самой дивно.

– Нет.

– Хорошо.

И ответил, вопрос упреждая:

– Это значит, что местные кладбища не трогали… хватило ума своих поднимать, потому как на сельских кладбищах порой такое встречается, что… – Рукой махнул.

Своих?

Это кто ж тут свой-то?

Старуха древняя, которой, видать, еще и при жизни ноги отняло. Она и ныне-то их не чует, ползает, руки расставивши, будто паучиха. А в левой куделя зажатая, за куделею и нитка потянулась.

Девки, что хоровод устроили? Красавицами были некогда, оно и ныне видно, пусть бы и побелела кожа их, натянулася, да лики чистые, волосы прямые, длинные, этакие русалочьими зовуть… ноги босые по снегу скользять, да только мертвякам холод неведом.

– Видишь, как тела хорошо сохранились? Ни малейших следов разложения, не говоря уже о зверях… или червях.

Арею любопытственно… да и не ему одному. Мужики-то нашие ножи попрятали, скамьи, за которые похваталися, – а что, к нечисти у нас не то чтоб вовсе привычные, но без бою не далися б, – к стеночке придвинули, баб успокоили.

Дядька Панас и вовсе к дверям вышел.

– Божиня милосердная, – только охнул, на этакое непотребство глядючи. А мертвяки, будто очнувшися, разом к нему повернулись, выпятили белые зенки. – Это же ж…

– Знаете их?

– Не всех, но… вон та, которая с короткими волосьями… Полушка это, у боярыни птичницею была, да тем летом околела.

Полушку и я припомнила, только подивилась, что переменила ее смерть. Рябенькое Полушкино лицо сделалося глаже, ровней. И черты его помягчели, и сама она помолодела будто.

– А там от Осип, конюх… его по осени жеребец лягнул, да неудачне… Малька… а казали, что в лесу заблудила… искали всем миром… вот оно, выходит, как…

– Следовательно, можно с уверенностью сказать, что здесь собрались люди, принадлежавшие боярыне?

– Чего? А… ну так… всех-то я не ведаю… вона Улька… Игнат…

Мертвяки шли к дому.

Бились о щит.

Скреблися.

Скуголили жалостливо, и от голосов их немым лаем заходилися собаки. А мертвяки собак-то и не слыхали будто… и скотину всполошенную, которая в хлевах металася. Дом же манил их. Подходили, что поодиночке, что гуртом, толклися у границы…

– Знаешь, Зослава. – Лойко постучал в окошко, и мертвячка с белым, будто мукою напудренным, лицом к оному окошку прилипла. Глядела она на Лойко… от как он давече на сома копченого. Прямо ж таки глаз своих не сводила. – А я, пожалуй, должен сказать тебе спасибо…

– Должен, – отвечаю, – то и говори, боярин…

– И говорю. Спасибо тебе, Зослава…

Завсегда пожалуйста.

Потиху угомонилися бабы. Детвора и вовсе к окнам подобралася, вперлася на лавки, и только шеи тянет, чисто гусяняты малые. Шепчутся, друг дружку локтями пихають, подзуживая. А деревенские, стало быть, на наших глядят с опаскою.

Дядька Панас лысину-то отер, огляделся, вздохнул тяженько.

– И чего ж тут деется, – спросил громко, чтоб, стало быть, кажный в хате вопрос энтот слышал. И ответ тоже. Оно и верно, люди знать повинны, откелева сие бесчинствие исходит.

– А ничего… кроме того, что балуется ваша боярыня мертвою волшбой. – Арей потянул за шнурочек, что на шее висел, да вытащил бусину круглую, гладкую, вида самого обыкновенного. Не бусина даже – камень речной, каковых на дне бессчетно.

– И это… чегой?

– А вот тогой. – Арей бусину в руке стиснул. – Погоди, дядька Панас… сейчас все расскажу, только…

Не ведаю, видел ли кто еще, как бусина этая треснула.

И дымок поплыл белый, чистый.

Как дым этот Арея обвил, влез в нос и в рот, а после вдруг вылепилась из этого самого дыма белая голубка. Крыльями взмахнула и исчезла, будто бы ея и не было.

От диво…

Арей же кровавую юшку – видать, тяжко далася подобная магия – рукавом вытер. Покачнулся и на косяк оперся, дух переводя… принял чашу с квасом, которую Лойко в руки сунул, осушил в два глотка, краюхою хлеба зажевал.

Все глядели на него.

Ждали.

Мертвяки и те попритихли, будто бы им тоже любопытственно было. Арей же кивнул, чашу возвращая, пот отер и произнес:

– Поводов для беспокойства нет. Щит, как сами видите, прочный. И держать его Зослава будет столько, сколько понадобится.

Эк говорит, ажно я сама поверила.

И гордость за себя изнутри расперла, да только сразу и сперла, когда увидела, как на меня барсуковцы глядят. Будто на диво какое… и с надежей… и с радостью… это ж не я их спасла… а щит, мне просто повезло его сделать.

Я ж не магик… и не ведаю, стану ли магиком, и…

– А к рассвету, думаю, самое позднее – к полудню, появятся царевы люди и все тут зачистят, – добавил Арей.

И люд отмер.

Загомонили разом…

– А что тут, до утра сидеть? – взвизгнула Панасиха, которая вечно всем недовольная была. И ноне руки в боки вперла. – А ежель они скотину пожрут? У меня корова вон стельная…

– Ничего с твоею коровою не сделается. – Старостиха выступила вперед. – Нет им до твоей коровы дела… им люди нужны.

– Ой, мамочки…

– А чтой это будеть…

– Тихо! – рявкнул староста, да так, что мертвяки шарахнулися. – Вам чего сказано? До утра досидеть надобно… от и сидите, курицы… разошлися… Алевтин, наливай… и давайте, пели там? От и пойтя…

Дядька Панас у нас человек с норовом, про то все ведают. Ходить тихий-тихий, а после как скажеть, то хоть ты из себя вывернися, а все одно по евоному будет. От бабоньки нашие и притихли.

Алевтина же детей от лавок погнала. Нечего им на погань всякую глядеть.

– А у меня хата незапертая, – пожалилась Валюхинская невестка. – Сундуки…

– От дура, – Панасиха сплюнула да плевок спешне растерла, пока старостиха ей за этакую вольность не высказалася, – коль им корова не надобна, то твое наряды и подавне… куда им красоваться?

Кто-то хихикнул…

Тренькнули гусли… и люд потянулся к столам, сообразивши, что ничегошеньки нового туточки не будет. Кто-то еще плакал, кто-то смеялся, да чересчур уж громко, чтоб поверить в этакое веселье. Кто-то говорил, быстро, точно опасаясь, что перебьют.

А я…

Держала щит.

И чуяла, как поднимается по ту его сторону туман.

– Видишь? – шепотом спросил Арей.

Как не видеть… идет по пустым дорогам, крадется нечто, чему названия не ведаю… и оно огромно, страшно, обло и зевло, сказывал жрец.

Стоглазо.

Многозевно.

– Нехорошо, – тихо сказал Ильюшка, руки разминая. – А стрельцы и вправду…

– Должны подойти… в лесу стояли…

А леса ныне снежные.

И тропы занесло.

И ночь такая, что хочешь аль нет, да заплутаешь… только нам и остается, что надежда да молитва Божинина.

– Это боярыня, да?

– Не знаю… похоже на то…

Арей вглядывался в туман, в молочные воды его, да без кисельных берегов. А туман оный, разумный и злой, выдернутый чужою волей из сна вековечного, глядел на Арея.

– Умеешь ты, Зослава, неприятности находить. – Лойко почесался о косяк. – Вот… я, конечно, мечтал о героической смерти, но не так же ж скоро!

– Так не умирай, – огрызнулась.

Страшно.

Я ведь чую ту тварь… и голод ее, утолить который она не способна, даже если сожрет всех в Барсуках, старых и молодых, людей и скотину, птицу до последнего куренка… и не спасут от нее стрельцы царевы. Их она тоже поглотит да порадуется тому живому теплу, которое мигом истает в ледяной ея утробе.

– Так постараюсь. – Лойко потер переносицу. – Пойдем, что ли… выпьем, раз уж такое дело… сожрем чего… все не на голодное брюхо помирать. На голодное оно как-то обидней, что ли…

Глава 54,
где приходят стрельцы, а ночь отступает

Сели-то, как прежде, только тесней.

Гляжу… небось, не поверили Арею. Может, оно и хотели бы, но чужой он в наших краях… или не в том дело, а в ином. Люди тоже чуют то, жуткое, что к деревне ползет. Медленно так, да только от него не уйти, не скрыться, хоть бы и оседлать того чудо-коня, которого Кирею подарили.

Да и куда побежишь?

Вот и попрятали ножи, но так, чтоб под рукой они были, чтоб взяться, коль нужда придет. Охрана-то наша от дверей не отходить, не верят, что выдержит щит? Аль просто привычней им так? Бабоньки, те поутихли верещать. Опосля уже слезы будут, стенания, коль останется кому стенать. А ныне детей рассаживают, обнимают да целуют.

К мужикам жмуться, про страх да стыд позабывши.

Какой стыд, когда смертушка, почитай, одною ногой на пороге. От и Панасиха притихшая вдовцу нашему голову на плечико примостила, а он ее приобнял неловко этак… и знать, не зря люди баили, что зачастил тот, бобылем живший, да на главную улицу…

Леля-красавица к младшому Гульчину на колени села, глянула на всех: найдется ли кто, слово супротив сказавши. Да только кто ныне скажет? Коль живы останемся, то и придется Неклюду сватов слать, Лелины родичи энтакого позору не забудут… а она, чую, рада будет. В ином-то разе, небось, не принял бы бортник этакого зятя. У Гульчиных двор велик, но и люден. И куда единственную дочь, красавицу и разумницу, которой на роду написано меды сладкие варить, седьмою невесткой отдавать?

Вот и ныне хмурится.

А молчит.

Дети и те тихие, страшно им. Дети, что и скотина, чуют неладное.

Да только мамки спешат сунуть в ручонки что пирожки маковые, которые на утро отложенные были, что пряники, что орехи… обнимают.

Целуют.

– Ну, – поднялся дядька Панас с рогом своим воловьим. – Давайте, люди добрые, помянем, что ли… тех, которые ушли… пущай их души, коль не отпустила их еще Божиня на землю в новом обличье, стерегут детей своих да внуков… пущай приглядят за неразумными.

И голову опустил.

Поднялися чарки.

С квасом тем же хлебным. И опустилися на столы беззвучно.

– Ешьте, – дядька Панас отер пену с губ. – Пейте, гости дорогие… как оно будет… так оно и будет, судьба, стало быть, такая… да пусть никто не скажет, что барсуковцы жизни не любят… бабоньки, заводите песню, а то и вправду, что на погосте посели…

…И завели.

Одну.

И другую… и третью… и мертвяки, что мялись за порогом, стихли, будто бы слушая… Об чем пели? А об чем придется.

О девке, которой боярин статный полюбился, да так полюбился, что позабыла она мамкины наказы, босиком побегла по росе к любому, а тот и рад… был рад, пока любовь этая в тягость не стала.

…о судьбинушке бабской нелегкой.

…о кукушкиной доле.

О том, как мужик корову на ярмарке торговал, да на козу, а козу – на барана… о женке сварливой… о теще гневливой… только песня одна обрывалась, как спешили новую начать.

А то, злое, не отступалося.

Но и не близилось.

Кружило волчьею стаей, знало, что никуда-то не деться людям от него.

– Возьми. – Арей, разломивши лепешку пополам, протянул мне кусок. И кубок свой, до краев полный. И вижу по глазам, что неспроста этот дар.

Отказать?

Иным разом отказала бы… нашла бы слова или без слов понял бы он верно, все ж не дело чужую невесту сватать. Да только ныне… может статься, до утра и не дотянем.

А на пороге смерти негоже врать.

Вовсе врать негоже.

Не себе.

И приняла я хлеб его.

И квас пригубила, что многие видели. Теперь и захочешь – не отопрешься. Да только не хочу я… не сейчас.

Не когда жизни осталось на полглотка… а страшно… неужто маме моей от так же страшно было? Зачем пошла… никто б не осудил, останься она со мною… что бабам на войне делать? А она… привыкла с малых лет за дедом… а после и за мужем.

Он-то, верно, не желал.

И уговаривал остаться. И стыдил, и грозился, но… дед сказывал, что кровь берендеева особая, уж если полюбит кого, то и до смерти, и после оное… надеюсь, что вместе они. И верю, как бы страшно ни было, да не отступила матушка с заветное черты ни на шаг.

Я не опозорю имя ее.

И то, что было вовне, будто услышало, заворчало, заворочалось, вздыхая на все голоса… и успокоилось.

– Я тебя украду. – Арей пальцы мои сжал, крепко, захочешь – не вырвешься, а уж если не хочешь, то и тем паче. – Слышишь, Зослава? Если не отдаст, то украду… по старому обычаю… в степь увезет, то и там найду.

– Не увезет…

От мнилось мне, что в степь возвертаться и Кирею неохота.

Да и нужна я ему… нужна, конечно, но не для женитьбы. У него другая на сердце лежит, только мил ли он ей… ох, до чего запуталось все, будто нити да в старой корзине перемешались, переплелись. И потянешь за одну, а вытянешь весь ком. Чего с ним делать-то?

– И хорошо… все одно не позволю.

– Не позволяй…

– Оно ушло, – сказал Ильюшка, который хлеб ни с кем не спешил делить, но катал из мякиша шарик, аккуратный такой шарик. И с него глаз не сводил, точно окромя энтого шарика больше ничегошеньки в мире и не было. А теперь от потянулся по-кошачьи, поднялся и мягкою походочкой к двери пошел.

Арей за ним встал.

И разом рассыпалась та жизнь, которую я уже для себя придумала.

Что я творю?

Смерть рядышком прошла… так не пришла… а я при свидетелях Арея суженым своим назвала… не назвала, да только все верно поняли и без слов.

На пальце перстень.

А во рту горечь хлебного квасу… и главное, что на душе ни тени раскаяния, хотя ж самое время и покаяться, и о прощении Божиню попросить, потому как крепко она не любит, когда люди обещаниями раздариваются.

Я же, выходит, сразу и двоим обещалася.

И не миновать мне беседы с бабкою… и добре, ежели беседовать случится без лозины, с которою бабка дюже справно управляется.

Глянула на ее вполглазика… а она чтой-то Станьке говорит, которая вроде слушает, да только сама на Лойко смотрит. А он у окна крутится, чисто гончак, след почуявший. Вона, нос его и тот шевелится.

– Зося, – окликнул меня Илья, – подойди, пожалуйста.

От же ж человек, чуть не помер, а все одно политесу не утратил. Сразу видна царская кровь, бають, она и колера иного, да только вруть, точно ведаю. Когда Еська Ильюшке нос расквасил, то рудая потекла, обыкновенная.

Но я подошла, потому как ныне не о крови думать надобно, а о нежити.

И той твари, что притихла.

– Чуешь? – Илья прислонился к косяку.

– Что?

– А что чуешь? Закрой глаза…

Закрыла.

Оно-то верно, что с закрытыми глазами мир слухать легчей… чую… да, чую, как детвора возится. Ктой-то хнычет, ктой-то ноет, ктой-то жалится… бабы переговариваются, сплетничают, стало быть. Мужики… не то все… чую, как сапоги скрипят.

И мыши в старостином подполе возятся.

И вновь не то.

Чую, как кружат волки, не смея подобраться ближе. И тенью белою скользит сова-неясыть… и внове не то… а где то, иное, которое было. Вот только что ж было и глядело во все очи свое нелюдские. Куда подевалось? А куда б ни подевалось, да только сгинуло.

Мертвяки же…

Остались мертвяки. Бродят по двору, спотыкаются…

– Ушло оно, – сказала я, глаза раскрывая.

– Вот и я о том, – задумчиво произнес Илья, и счастливым он вовсе не выглядел. – Не нравится мне это…

– Чтоб осталось, легче было б?

– Если бы оно осталось… – Илья присел на порожек и скрозь щит мой ногу сунул, мертвяки к ней повернулися да и… только слабые стали, сами собою на бок валились. – Так вот, если бы оно осталось, мы бы точно знали, где оно есть. А теперь мы мало того что не знаем, где оно, так еще и понятия не имеем, зачем оно вообще было… и это вот… попугали и бросили.

– Он прав, Зослава. – Арей сапогами с мертвяков не дразнился, но выступил за щит и бросил огненного шара в ближайшую девку. Та и полыхнула, и повалилася, да так и осталась лежать. – Магию отозвали… они держатся на остатках. И во всем этом смысла нет никакого.

– Попугать…

От не пойму их.

Не померли, так радоваться надо! А они сидят, что сычи, пялятся друг на дружку да лбы морщат, мысли гоняя.

– Пугать… Зослава, твоя боярыня…

– Какая она моя! – Ото ж нашли, чего присвоить.

– Хорошо, – согласился Арей. – Послушай, боярыня сейчас при свидетелях дала понять, что балуется с запретной магией. Или думаешь, каждый магик способен мертвеца поднять?

Нашие некроманты способные, сам же ж говаривал!

– Наши некроманты, – Арей вновь за руку меня взял, – после первого курса клятву кровную приносят. И на каждом из них метка стоит особая, почти как клеймо. И эта метка не позволит с пути соступить… да и душу в теле удержит. Магия смерти, Зослава, слишком опасна, особенно для тех, кто не понимает, насколько она опасна. Это кажется, что получаешь в руки великую силу…

– Только хоронят некромантов чаще, чем боевиков, – тихо завершил Илья. – Зослава, поверь, что ни один… клейменый некромант не стал бы ввязываться в такие игры. Значит, он самоучка. И возникает закономерный вопрос. Он… вернее, она, столько лет пряталась, так почему именно теперь заявила вдруг?

Мертвяки валились на снег.

Затихали.

– Надо будет законсервировать, пусть наши глянут на остаточные плетения. – Илья глядел на мертвяков с немалым интересом. – Может, хотя бы со школой повезет определиться…

– А… та тварь? – Лойко подошел бесшумно. – Она тоже… не живая?

– Скорее всего… но сложно сказать. Я в некромантии как-то… не особо.

– Да неужели! Слышь, Ильюшка, а наша-то нянька чего-то да не знает…

Арей дернул плечом.

– Такие книги на особом учете стоят. Как и те, кто ими интересуется… так что да, я знаю слишком мало. Но думаю, найдутся те, кто знает… вот только зачем было привлекать их внимание? Разве что…

– Во-во, – заметил Лойко. – Чуется мне, что назад с ветерком поедьма… Зось, ты быструю езду любишь?

– Кто ж ее не любит. – Я от двери отошла.

С мертвяками и без меня разберутся, а мне с бабкой словечком-другим перемолвиться надобно… и пусть утречком мне пришлося уговаривать бабку на столичную вояжу, да ныне вот…

Как объяснить, что лучше ей тут остаться?

Да и лучше ли?

А вдруг, как отъедем, вернется оно?

И пущай говорит Арей, что ныне же от царевых людей не продохнуть станет, да… все одно… а с собою взять? Коль нужна я боярыне, то и не отступится она… и как быть?

Какую из двух бед выбрать-то?

Однако же бабка моя по-свойму решила. Подошла, взяла за косу и кулачок сухонький под нос сунула:

– Ось только попробуй тепериче тишком сбегчи!