Текст книги "Механическое сердце. Черный принц"

Глава 12

Белые фрезии и ветвь аспарагуса. Ель. Можжевельник, украсившийся черными бусинами ягод. Остролист. И ленты. Ужин вдвоем. Кейрен, задумавшийся и в этой задумчивости грызущий вилку.

– Поранишься. – Таннис подперла ладонью подбородок и смотрела на него.

Забавный.

И родной.

Снова вечер и снова для двоих, который уже кряду. Он возвращается рано и приносит цветы, очередной букет или венок, а с ним – бархатную коробочку.

– Мне захотелось сделать подарок. – Кейрен оставляет коробочку на столе и отступает, наблюдая за Таннис. Ей хочется радоваться подаркам, но… тонкий лед прогибается под ногами.

Таннис слышит треск. И его ложь, пусть не произнесенную вслух, но меж тем явную. Она так боится задавать вопрос, поскольку ответ предопределен. И, открывая коробочку, радуется, только Кейрен тоже остро чувствует притворство и просит:

– Оставь.

Оставляет… и этих коробочек собралась уже дюжина. Серьги с зеленым хризолитом… он забыл, что у Таннис не проколоты уши. И хризолитовый же браслет… ожерелье из янтаря. Янтарь ей нравится, и, оставаясь одна, Таннис берет ожерелье в руки. Металл обвивает запястье, холодный, что змея, а Таннис гладит широкие звенья, пока камень не согреется ее теплом.

Гранатовый гарнитур.

И кольцо с крупным топазом… жемчужная нить… и снова серьги.

Бездна украшений, с которыми Таннис не представляет, что делать. А в ушах стоит зудящий голос матушки, твердящей, что подарки надо брать. Пригодятся.

Пустое.

И ночь, подкрадываясь, заглядывает в окна, рассыпает огни на речных берегах и в доме напротив. А Кейрен гасит газовые рожки, остается лишь белая восковая свеча и тонкий язычок огня на ее вершине.

– Я боюсь темноты, – признается он.

И Таннис подходит к нему, становится за спиной, обнимает. Он же накрывает ее руки своими, точно опасаясь, что она сбежит, смотрит на свечу.

– И я боюсь огня.

Он встает, всегда резко, хватает ее, кружит. И Таннис молча цепляется за шею. Ей тоже страшно. Она боится однажды остаться в темноте одна.

– Ты моя… – Кейрен вдруг теряет былую сноровку и путается в одежде, он спешит, и Таннис тоже. Она словно больна, тяжело, безысходно, оттого и голова кружится, оттого и дышать не способна сама.

Вдвоем.

Вдвоем все легче. И в темноте кожа Кейрена бела, а ее так и осталась смуглой.

– Я не отдам тебя… не позволю уйти… – Его шепот горячий, но Таннис все равно дрожит.

Прячется. Находит. Тянется к его губам, чтобы, дотянувшись, прикусить. Пытается удержаться, цепляясь за острые плечи. Смеется безумным странным смехом и считает вдохи. И выдохи. На двоих.

Только так и получится жить… еще немного.

День или два.

Но эта ночь длится дольше обычного, и Кейрен, лежа на животе, разглядывает свечу. Он широко расставил локти, а голову положил на руки, и Таннис, сев рядом, гладит его. Кейрен щурится. Она не видит его лица, но все равно знает – щурится, отчего от глаз разбегаются тонкие морщинки.

– Я боюсь огня… – Глухой голос, шепот и пух, застрявший в темных его волосах. Перо на плече, длинное, рыжее, которое Таннис снимает. – Я никому не рассказывал об этом своем страхе, даже родителям…

Перо мягкое и скользит по коже.

– В Каменном логе я видел… мой год был неудачным, многие ушли. Честно говоря, я и сам думал… нет, надеялся, конечно, на лучшее, но видел, что меня не хотят отпускать. Мама уговаривала… отец опять же… они не верили, что жила примет меня.

Под лопатками тени, а сами лопатки широкие, острые. И над левой – родинка, не такая, как на лице. Перо описывает полукруг.

– Отец сказал, что запрещает… а я ответил, что он не имеет права. Это мой выбор, и… я не хочу остаток жизни быть… это как калека или хуже. Добровольная слепота, понимаешь?

– Понимаю.

Таннис и вправду понимает. Она не знает, как объяснить себе собственную способность слышать Кейрена. И наклоняется, касается плеча губами.

– Спасибо… я пошел. Боялся… все боятся, но я был почти уверен, что не вернусь.

– Но все равно пошел?

– Да.

Перо чертит путь по позвоночнику. Вершины и впадины… впадины и вершины.

– И ты вернулся…

– О да, – он переворачивается на спину и, схватив Таннис, тянет на себя, – вернулся. Я слышал зов, но устоял. Это было легко… чем слабее, тем легче устоять. У меня слабая кровь, и я не собирался подходить близко, но я видел, как сгорали другие. Там жарко, как… не знаю, где еще возможен такой жар. Раскаленная земля, и камень порой плавится. А иногда застывает, но ненадолго… живое пламя пробивается к поверхности земли, течет рекой… водовороты… и острова… ручьи.

В его открытых глазах отражалась Таннис.

И желтый огонь, который остался в Каменном логе. Этот огонь был не чета тому, свечному, прирученному и безопасному.

– В воздухе кружится пепел, это по-своему красиво… если бы не умирали. Я видел, как сгорают другие, не способные справиться с силой. Ее много, и она живая, Таннис. Она зовет… она наполняет и переполняет тебя, и человеческое тело не способно вместить ее. Тогда это тело меняется. В первый раз было очень больно. Я… все-таки был нездоров.

И лицо острое, нервное. Таннис знает его, но продолжает изучать. Тонкий нос. Скулы. И щеки горячие… виски, испарина на них. Холодные щеки… губы жесткие…

Клыки.

– Мне показалось, что кожа сгорает… она плавилась и сползала лохмотьями. Малейшее движение, и кожа рвалась, а с ней рвались и мышцы. Я же выл от боли, проклиная все. Думал лишь о том, когда же наконец умру. Но жил… рядом кто-то горел… запах такой… жареное мясо… паленое… волосы… факелом вспыхнули и… дальше он горел молча. А я кричал… и чувствовал, как глаза закипают.

– Кейрен…

Все закончилось.

Он ловит ее пальцы и, прикусив, отпускает.

– Я ослеп… и оглох… и одурел от боли, но продолжал жить. А потом вдруг понял, что изменился, стал… псом. – Он судорожно выдыхает. – И все равно с той поры боюсь огня. Порой он мне снится… сейчас – чаще…

– Ты выжил.

– Выжил. – Он стряхивает воспоминания и ее и переворачивается, вдавливая в перину, которая вдруг становится жесткой. – Я снова выжил. И я буду жить.

– Отпусти…

– Ни за что. – Кейрен перехватывает ее руки. – Ты моя, слышишь? Моя и только…

Скоро.

Часы на полке остановились, Таннис забыла их завести, а может, забывчивость эта – дань слабой надежде, что с ними остановится и время.

Есть оно… есть у обоих. Пока еще.

Время иссякает в полдень. Его крадет девушка в желтом пальто и меховом капоре. У ног ее стоит потертый саквояж, а в руке девушка дверной молоток держит. И Таннис разглядывает ее, а она в свою очередь разглядывает Таннис.

– Здравствуйте. – Девушка протянула молоток. – А я уже испугалась, что вас нет дома. Получилось бы крайне неудобно.

– Здравствуйте.

Девушка молода.

…и не человек.

– Люта из рода Зеленой Сурьмы, – представилась она и с тяжелым вздохом добавила: – Невеста Кейрена… и, если вы разрешите мне войти, я все объясню.

Люта.

Из рода Зеленой Сурьмы.

Невеста.

Земля покачнулась под ногами, но Таннис в очередной раз устояла. И даже сумела сказать:

– Конечно. Заходите.

И девушка, подхватив саквояж, вошла.

Люта.

Невеста… она подходит ему. Невысокая. Изящная. С глазами цвета змеиного камня и светлыми длинными волосами, которым не нужен шиньон. Леди, настоящая леди.

– Он вам не сказал, да? – Люта развязала капор и пальто устроила на вешалке. – Простите, я думала, что если уж объявление в «Хронике» дали, то точно все уже знают.

Наверное, если бы Таннис читала «Светскую хронику», то… ее счастье закончилось бы раньше.

– Мне действительно жаль… я… я подумала, что здесь меня точно не найдут.

– Кто?

– Никто. – Люта вздохнула и призналась: – Я совершенно не хочу выходить за него замуж. И ему тоже не хочется жениться на мне. И я не понимаю, кому вообще эта свадьба нужна?

Никому.

Надо дышать, и головокружение пройдет. И все рано или поздно пройдет, что туман перед глазами, что ноющая боль в груди. Таннис ведь знала…

– Я решила сбежать. – Люта сдула длинный локон, который выбился из прически и повис, касаясь кончика носа. – Кейрен мне поможет. Нужно лишь подождать его… вам плохо? Вы очень бледны… и, наверное, вам нужно сесть. Мама говорит, что я совершенно лишена чувства такта. И что мне следует бросить заниматься всякими глупостями и начать думать о семье.

…семья, которой у Таннис никогда не будет.

Будет.

Она ведь давно все решила, осталось лишь решение исполнить. И если у этой девчонки в клетчатом платье хватило силы духа сбежать из дому, то и Таннис сумеет уйти.

Найти кого-то… своего круга, так, кажется, принято говорить? Булочника. Или владельца мясной лавки… вдовца, обремененного детьми и небольшим, но стабильным доходом. Ее приданое, те самые деньги, что хранились в банке, пойдет на обустройство дома и расширение торговли, их хватит, чтобы будущий муж закрыл глаза на прошлое Таннис. А она… она иногда позволит себе вспоминать этот безумный год.

Время, когда Таннис и вправду была счастлива.

– …но это же не глупости! – Гостья прошла на кухню. – Почему я должна возиться с вышивкой и кружевом, если у меня не получается ни то, ни другое. А букеты из цветочных перьев? О да, леди Сольвейг создает букеты удивительной красоты…

…леди Сольвейг, матушка Кейрена, упоминая о которой, он начинал хмуриться.

– И она, наверное, думает, что теперь мы будем составлять их вместе, – доверительно произнесла Люта. И головой тряхнула, отчего гребень, удерживавший прическу, выскользнул, и волосы растрепались. – Но я как представила… всю оставшуюся жизнь следить за тем, хорошо ли начищено серебро, вытерта ли пыль… устраивать приемы… и карточки гостевые подписывать. И букеты, куда без букетов… леди просто неприлично быть настолько бесталанной…

Эта девочка присела у плиты. Старую Кейрен велел выкинуть, ее приходилось топить углем, и угольная пыль оседала на полу, на юбках Таннис, на одежде Кейрена, на столешнице и стенах кухоньки. Он же принес бронзовку на кристаллах.

– Интересно… – Люта откинула волосы и наклонилась. – Шестерка, да? У нас дома стоят две по двадцать четыре…

Она откинула дверцу и сунула руку в переплетение хрустальных патрубков, которые отходили от металлических дисков. Корни оплетали гнездо с кристаллами.

Эта печь грела медленней, и замена кристаллов стоила приличных денег.

– Устаревшая модель, неудобная, с крайне низким коэффициентом пользы… но если кое-что подрегулировать… вы не принесете мне саквояж?

В саквояже Люты, признаться, довольно увесистом, помимо белья и запасного платья – его Люта выложила на пол, – обнаружился широкий пояс с инструментами.

– Теплоемкость металла недостаточно высокая, – доверительно произнесла она, раскатывая полотно. – И теплопотери проводников ужасают. Я пробовала дома обернуть изолятом. А заодно и сократить длину проводящего элемента…

Она раздраженно откинула волосы.

– …и почти подготовила заявку на патент. – Люта вздохнула и почесала нос металлическим крюком. – У меня уже полдюжины патентов имеется… правда, они все на имя брата, потому что, видите ли, женщина не в состоянии придумать что-то достойное внимания королевской комиссии.

Она фыркнула и крюк едва не выронила. На носу же остались пятна.

– И вот я представила, что всю оставшуюся жизнь мне придется возиться с букетами, приглашениями и прочей ерундой… я просто поняла, что через год уже сойду с ума. В лучшем случае.

– А в худшем?

Таннис села на пол. Она должна была бы ненавидеть эту девушку, но не получалось.

– В худшем, – в бледно-зеленых глазах мелькнула тоска, – в худшем, леди Сольвейг сделает из меня свое подобие… это как душу убить. Понимаешь?

Понимает, душа Таннис сгорала и все никак не могла сгореть.

– И главное, я в упор не вижу, зачем это нужно? – Люта шмыгнула носом, и стало ясно, что она вот-вот расплачется. – Конфетку хочешь?

Она вытащила коробку из-под вороха юбок.

– Я всегда сладкое ем, когда волнуюсь. А мама запрещает. Говорит, что я располнею и вообще пора взрослеть… но я уже взрослая! Меня знают… не меня, а брата… но писала-то я! Меня даже приглашали работать в королевской лаборатории, но… пришлось отказаться. Я ведь женщина.

Конфеты были кислыми.

– И в результате я должна бросить дело, которое мне нравится и которое у меня получается, и выйти за того, кого не люблю и не полюблю…

– Кейрен хороший.

– Знаю, – согласилась Люта. – Но с ним же говорить не о чем! Я пыталась, честно, но он меня не понимает. Смотрит, кивает вежливо, но я же вижу по глазам, что не понимает. Наверное, я его тоже не понимаю… эта его работа… по-моему, она отупляет. Впрочем, вряд ли он особым умом отличался, иначе бы не пошел в полицию… папе это не нравится. Он бы предпочел военного, но по мне, что военные, что полицейские – никакой разницы. У меня кузен из военных. Он такая… бестолочь. Просто злости не хватает, когда появляется. А раньше вроде нормальным был. Но тебе ведь с ним интересно? Я про Кейрена, а не про кузена, с кузеном ты не знакома… и к лучшему.

Таннис кивнула.

Интересно. И больно, потому что девочка не понимает: ей не позволят бежать.

Люта сморщила носик.

– Я бы поняла, будь я сама сильной крови… так ведь и оборачиваюсь-то с трудом. И Кейрен не лучше… ты же видела его, да?

– Видела.

Синего зверя с горячей сухой чешуей. Голенастого, с виду неуклюжего, тощего. Он утверждал, что вовсе не тощий, а поджарый. Как гончая.

– Он и вправду синего цвета?

– Лазурного.

Люта несколько секунд молчала, грызла карамельки как-то зло, остервенело даже.

– И вот зачем нас сводить? – сказала она наконец. – Как будто бы их союз нельзя заключить иначе… не понимаю.

Она закрыла печь и вытерла руки о шерстяную юбку.

– Мы все будем несчастны. Ради чего?

Таннис не знала ответа на ее вопрос. И мелькнула безумная мысль помочь девчонке. Пусть бежит, к любовнику ли, к черту рогатому, но когда о побеге узнают, случится скандал. А скандал – хороший повод разорвать помолвку. И Кейрен получит свободу.

Как надолго?

Найдется другая девица достаточно благородных кровей, чтобы это устроило леди Сольвейг. И состоится новая помолвка, а там и свадьба…

– И куда ты собираешься?

– За Перевал. – Люта сдула прядку. – Здесь меня точно станут искать, а там… я все продумала.

Вряд ли. Она не представляет себе, что такое – жизнь в одиночку.

– Поселюсь в каком-нибудь тихом городке, открою свое дело… мастера везде нужны…

…не те, которые в юбках.

– У меня ведь получится?

И сама себе ответила:

– Конечно, получится! Но это несправедливо, что так… прятаться. Но я сумею! Веришь?

Люта сжала кулачки.

– Верю. Правда я… всего лишь человек.

– И женщина.

Женщина, верно, которая не представляет, чем заполнить пустоту в груди. Слезами? Слез нет, закончились. Криком бы… кричать, до сорванных связок, до горла треснувшего, как старая заводская труба, до глухоты, немоты.

Ножа в сердце.

Глупости.

Все проходит, и это пройдет.

В новой жизни Таннис попытается стать счастливой. Ребенка родит… лучше бы мальчика, мужчинам действительно проще… или двоих… столько, сколько получится, главное, чтобы выжили. Она будет возить детей к морю, ведь морской воздух полезен. И купит себе миткалевое бурое платье, подобающее матери большого семейства, полдюжины фартуков к нему. Фартуки придется вываривать в щелоке, а потом крахмалить… и чепец тоже, добропорядочные женщины носят жесткие чепцы.

…и вычеркивают из памяти все, что способно разрушить иллюзию добропорядочности.

Кейрен вернулся поздно.

И без цветов.

Он выглядел растерянным и расстроенным, но, переступив порог дома, выдохнул с облегчением:

– Люта!

– Я подумала, что здесь меня искать не станут.

Пили чай, и Люта, избавившись от шерстяных чулок – колются ведь, – надела домашние туфли Таннис. Туфли эти были слишком велики, и то и дело сползали с изящной ножки.

– Не стали бы, точно. – Кейрен сунул пятерню в волосы. Он смотрел на Таннис.

Виновато?

С отчаянием? С болью, спрятать которую не умел?

– Прости, я… все объясню… попробую объяснить. Сумею… или не сумею.

Близкий далекий человек, который вскоре станет недостижимо далеким.

– Люта, собирайся. Поедем.

– Куда? – Она нахмурилась, дернула ногой, и туфля упала.

– Домой. Твои родители с ума сходят.

– И ты вот так просто вернешь меня?

– Предлагаешь помочь в этой затее?

– Именно! – Она сжала кулачки. – Помоги перебраться за Перевал и…

– И что ты собираешься там делать?

– Жить!

Таннис чувствовала себя лишней.

Уже.

А после их свадьбы… Люта красива. Она из его круга. И познакомится с Кейреном получше… с ним разговаривать не о чем? Увидит, что ошибалась.

А он… как скоро он заметит, насколько хороша его жена?

Когда-нибудь…

И решение, принятое Таннис, правильно. Она – не Люта, она умеет выживать, не важно, в городе или за Перевалом… и вправду уехать? Кейрен искать станет.

Ей бы хотелось, чтобы искал.

И нашел.

И… из этого ничего хорошего не получится. А за Перевалом другой мир, но там тоже есть города, а в городах – лавки, и ведь женщины держат лавки сами… можно приобрести какую-нибудь, попроще… на это денег хватит. Да, собственная лавка и никакого мужа. Стоило представить, как к ней прикасается другой мужчина, и к горлу подкатывала тошнота.

А псы ругались.

Люта говорила что-то тонким, ломающимся голосом, яростно и обиженно, но Таннис почему-то не могла разобрать ни слова. В голове шумело.

– Люта, – голос Кейрена прорывался сквозь шум, – ты вернешься домой, даже если мне придется отвезти тебя силой.

– Ты… трус! – Она швырнула в Кейрена сахарницей, но он увернулся. И сахарница, ударившись о стену, раскололась. Сахар рассыпался… сахар ныне дорогой, а сахарница Таннис нравилась.

Кейрен ее на зимней ярмарке выиграл.

– Быть может, я и трус. – Он встал над Лютой.

Злится. И на щеках появились синие дорожки, которые смахнуть бы, успокаивая. Подойти сзади, обнять, прижаться к широкой спине и просто стоять, не говоря ни слова.

Муж? Таннис не нужен другой мужчина. А этот никогда не будет принадлежать ей.

– Но ты не представляешь, что такое реальная жизнь. – Он отобрал чайник, который готов был полететь в него следом за сахарницей. – Такая, в которой тебя могут ограбить, убить, изнасиловать. И я, Люта, не собираюсь брать на себя такую ответственность. Пожалуйста, прояви благоразумие.

…смирись.

И когда Люта расплакалась, он обнял ее. Вот только поверх ее головы глядел на Таннис.

– Почему? – Люта всхлипывала. – Я думала, ты другой, а ты…

– Есть долг перед родом. У тебя. И у меня.

– Мы будем несчастны… мы все будем несчастны… и кому от этого станет легче?

– Не знаю. – Кейрен выпустил ее и, подав носовой платок, велел: – Собирайся.

Ушли.

И в тишине квартиры, которая вдруг показалась Таннис неоправданно огромной, неудобной для одной нее, закружилась голова. Таннис вцепилась в спинку стула, дышала ртом, часто сглатывала, убеждая себя, что нужно переждать.

Перетерпеть.

Она сильная и справится сама… там, за морем… муж? В бездну мужа… всех мужчин, включая Кейрена… она лучше собаку заведет… нет, кошку… дюжину кошек разной масти, как и подобает старой деве. И кресло-качалку. Платок пуховой.

Очочки.

За очочками глаза хорошо прятать и самой прятаться. Спрятаться хотелось, и Таннис забралась в постель, свернулась калачиком и прижала к животу подушку. Так и лежала, с открытыми глазами, уставившись в одну точку на стене.

…точка-бабочка.

Золотистые крылья. И ромашки… обои выбирали вдвоем, потому что прежние начали отслаиваться. И Кейрен сказал, что это хороший повод сделать ремонт. Квартира-то старая, тогда Таннис еще опасалась покидать ее. Но он уверил, что уже можно.

Недалеко.

В магазин, и молодящийся продавец в сером пиджаке листал альбом, рассказывая про мануфактуру, которая, леди, поверьте, существует уже более двухсот лет… шелкография? Нет, шелк слишком дорого? А вот бумажные, сурьмой крашенные… все знают, что именно сурьма дает такой насыщенный зеленый колер, который не выгорит на солнце… опасно? Ах, мисс, не стоит слушать досужие сплетни…

…бабочек увидела Таннис.

Влюбилась сразу.

Бабочки и ромашки… это несерьезно, это больше подойдет совсем юной леди… а ей хотелось быть юной, и Кейрен согласился, что бабочки с ромашками будут замечательно смотреться.

А вечером принес брошь, золотую бабочку с расписанными эмалью крыльями.

– Извини, – сказал, – ромашки не нашел…

Бабочка останется.

Должно же у нее хоть что-то остаться?

– Прости. – Кейрен присел у кровати. А Таннис не слышала, как он вошел. – Я должен был сказать, да?

– Наверное.

У нее нет права требовать что-либо, она и не собирается.

– Я боялся, что все будет… так.

Он наклонился, уткнулся головой в скрещенные руки. Волосы мокрые… дождь? Или снег уже? Зима близко, а зимой солнца мало.

– Я не отпущу тебя… ты же понимаешь, что не отпущу. Не смогу.

И руки холодные. Перчатки потерял, пальцы вот побелели, ногти же сделались синими. И белые лунки на них проступили… потом будет жаловаться, что кожа сухой стала, трескается.

– Таннис, скажи что-нибудь… ты злишься?

– Нет.

И вправду это не злость.

– Я… хотел бы, чтобы все было иначе.

Жесткая ость волоса торчит, а пух слипся. И Таннис разбирает пряди неповоротливыми пальцами.

– Ты должен.

– Должен… я цветов не принес… но они не спасли бы, верно?

– Верно.

Вместо цветов Кейрен принес резкие запахи осени. Его глаза – лужи, в них тонет город. Его щеки – холодный камень стен, с которым придется расстаться.

Она уедет к морю.

И купит дом на берегу, непременно с красной черепичной крышей. Она будет вставать затемно, не в силах одолеть старую привычку, и выходить на берег. Поставит под навесом стул и столик.

…Кейрен, перехватив ее руку, целует. Холодные губы скользят по запястью, и надо бы оттолкнуть, сказать, чтобы убирался прочь… заплакать…

И потерять время, которого уже почти не осталось?

Там, на неведомом берегу, у Таннис будет уйма дней, а в переложении на часы и минуты вовсе бесконечность. И старая дровяная плита с дурным характером. Чугунная сковорода. Песок. И молотый кофе… Кофе Таннис не любит, но привыкнет.

Сейчас и здесь она цепляется за Кейрена, губами собирая воду с щек его, с колючих ресниц, с горячей воспаленной чешуи, что исчезает, стоит лишь прикоснуться.

– Я не позволю тебе уйти.

Шепот. И грохот его пульса. Узкие плечи и промокшая насквозь рубашка.

– Ты пешком шел?

– Бежал…

– Дождь?

– И снег тоже… я боялся, что опоздаю, что ты уйдешь… след остынет. Если бы ты ушла, я бы тебя нашел…

Таннис осталась.

Еще несколько дней. Еще несколько слов. И прикушенная, до крови прокушенная губа. Его кровь солона, как вода того безымянного моря, на берегу которого Таннис поставит дом.

И глядя на темные воды, станет вспоминать о нем.

– А экипаж почему не взял? – Ткань прилипла к коже, и Кейрен дрожит от холода и не только. Эту дрожь не унять прикосновением, но Таннис пытается.

– Не подумал… я так боялся не успеть.

Шепот.

Шелест. И треск рвущейся ткани, он освобождается от нее, торопится и в то же время медлит, не спеша избавить Таннис от платья. Пуговица за пуговицей. Горячее дыхание по коже.

– Я здесь…

…пока еще.

– Ты здесь, – он повторяет, отстраняясь, касаясь нежно. Болезненная ласка.

Беспокойное сердце.

– Я хотел бы сказать, что все будет по-прежнему, что ничего не изменится для нас… – Он не отводит взгляд.

…Таннис ненавидит осень за то, что осень прячет солнце.

– Но ты не будешь.

– Я не хочу лгать тебе. Другим, но только не тебе… простишь?

Простила, уже давно.

От остального Таннис спрячется на берегу. Пусть песок будет белым, как его кожа… и таким же шершавым… камни-чешуя… кости-дерево… и бездна времени для нее одной.

То, которое отведено двоим, заканчивается.

Только Кейрен не спешит отпускать ее.

– Что мне сделать, чтобы ты была счастлива? – Он лежит, прижав Таннис к себе, и слышно, как колотится его сердце.

– Останься… хотя бы сегодня останься.

Сегодня.

И завтра. Последние дни, которые, как назло, становятся короче, словно кто-то свыше подгоняет время. И бабочки тускнеют. Да и ромашки – лишь рисунок.

Есть день.

И еще один… снег за окном. Клетчатый плед с винным пятном, и голова Кейрена у нее на коленях. Сон его тревожный, зыбкий, во сне он тоже стережет Таннис, но, рано или поздно, ему придется уйти на день или два… двух дней хватит, чтобы уехать из города.

К морю.

Переплетенные пальцы рук, и полудрема, в которой проступает берег, белый-белый с влажной кромкой воды. И есть дом. Навес с креслом… рассвет и кофе.

Кто-то, стоящий за спиной Таннис.

Пускай… мечтам позволена свобода.

– Я вернусь как только смогу. – Кейрен не хочет уходить.

Уикенд за городом. Семья требует, долг, от которого не выйдет откреститься, но он все равно тянет до последнего, не спеша покидать дом и Таннис. А на пороге обнимает, держит долго, целует…

– Запах останется. – Таннис, не выдержав, касается волос.

– Пускай… ты моя.

…только пока сама хотела этого. Но она не скажет вслух. И позволит ему поверить, что дождется. Наверное, это предательство, но Кейрен и вправду не позволит ей уйти.

– Прости… – шепчет она в спину.

А саквояж уже собран. Вещей немного, а из подарков Таннис возьмет лишь золотую бабочку с расписанными эмалью крыльями. На память.

Дилижанс отправится в полдень. Таннис успеет снять деньги со счета… и письмо написать. Нехорошо уходить, не попрощавшись, но… он простит.

Поймет.

Когда-нибудь он тоже отыщет свой берег.

Ее перехватили на вокзале.

Саквояж вдруг вывернулся из руки, а сама рука оказалась в тисках чьих-то пальцев.

– Здравствуй, дорогая, – раздался над ухом такой омерзительно знакомый голос. – Не ждала?

Таннис сжалась, предчувствуя удар. Но удара не последовало.

– Идем, – велел Грент. – Кое-кто очень хочет встретиться с тобой…