Текст книги "Скажи красный (сборник)"

Бульвар Перова, 42

– Ну, иди уже сюда, горе мое, – расставив полные ноги в балетках, баба Хеля придирчиво наблюдает за неистовыми прыжками по асфальтовой дорожке, – ну, уже иди сюда, – она еще шире раздвигает ноги, изготовившись сомкнуть их на моей вертлявой талии. Первое – высморкаться, – вот так, не жалей, я же слышу, у тебя там осталось, – второе – не бегай ко второй парадной, – кто там сидит? кто? – умничка моя, золотко, – пра-авильно! – баба с кастрюлей на голове и баба Череп, а еще кто? – Хромая Люся, Петрова с противоположного дома, мало ей своих скамеек, и Криворучка.

Клятвенно пообещав не бегать «ко второй парадной», я наблюдаю за тем, как медленно вплывает бабы-Хелина спина в дверной проем, – авоська с селедочными хвостами бултыхается у сливочных икр, – стоит роскошная середина малороссийского лета, и баба Хеля не носит чулок, а надевает балетки на босу ногу – не балетки, а чистое наказание, жмут в пальцах, натирают нежную бабы-Хелину кожу.

Если Бог создал рай, то рай находится где-то здесь – между первым и вторым палисадником приблизительно, в сени огромной акации, на примятой, растущей как попало траве, окруженной кустарником, в спутанных ветвях которого нет-нет да попадаются кислые сизые ягодки – есть их категорически нельзя, от них могут вывалиться глаза, вырасти волчья шерсть и клыки, но разве ж можно удержаться и, зажмурившись, не прокусить тонкую синеватую кожицу…

Про рай баба Хеля, конечно же, не догадывается и потому строго-настрого запрещает переходить из первого палисадника во второй – ведь всем давно известно, что по городу ходит банда и крадет маленьких детей, и даже таких непослушных, со сбитыми коленями в зеленке. Что делает банда с маленькими девочками, баба Хеля не уточняет, но именно то, что она деликатно недоговаривает, волнует и будоражит мое воображение.

Конечно же, баба Хеля и не подозревает о том, что она давно уже не является единственным источником информации, и истиной в последней инстанции тем более. С некоторых пор я снисходительно отношусь к ее историям, потому что она уже старенькая и многого просто не понимает.

То, что баба Хеля уже старенькая, не может не печалить меня, – мне кажется, что старость – это что-то постоянное, ведь я никогда не видела бабу Хелю молодой. Баба Хеля старенькая, и она скоро умрет, – как, например, Танькина бабушка с третьего этажа.

Уже засыпая, я вижу процессию, плывущую вдоль дома и выплывающую на бульвар Перова, и слышу торжественную оглушительную музыку, – ааааааа, – кричу я и просыпаюсь, и долго вслушиваюсь в свист и храп, доносящийся с высокой кровати. Баба Хеля храпит так, как может храпеть только ОЧЕНЬ ЖИВОЙ человек, – она храпит не однообразно, а весело – с нежными переливами, с бульканьем, с клокотанием, и это гораздо страшней, чем скорбная процессия и играющий вразнобой оркестр, – баба Хеля, шепчу я, – баба Хеля, мне плохо, я умираю, проснись…

Если Бог создал рай, то он позаботился о том, чтобы в раю было вечное лето, – оно еще бывает бабьим, но я в этом мало что понимаю, – в этом году бабье лето, – сообщает мне баба Хеля, и это значит, что до резиновых бот и красных валенок еще целая вечность, а пока можно охотиться за жуками, обкладывать разноцветными стеклами «секретики» и прятаться за мусоркой, вжимаясь спиной в крашенную известью стену.

Можно играть в «казаков-разбойников», выбрав в пару самого отчаянного мальчика двора, и однажды взлететь на подножку уходящего неведомо куда автобуса, и очутиться в незнакомом районе с точно таким же гастрономом и такими же пятиэтажками, и долго блуждать по чужим улицам, повторяя, будто заклинание, вызубренное однажды и навсегда «Бульвар Перова 42 квартира 18».

Если Бог создал рай, то он населил его старушками, восседающими на лавочках у первого, второго и третьего подъезда. Эти старушки, кивающие головами в разноцветных платках, знают обо мне все – что я «бабы-Хелина» внучка, что я уже «совсем выросла», что вчера у нас были гости, что родители у меня не такие как все, что «они армяне», что они, страшно сказать, «евреи», – не слушай их, – сжимая мою руку, баба Хеля подымается по ступенькам, – ну, армяне, это так же непонятно, как индейцы, – я распускаю косы и издаю победный клич – хей-о!!!! – недавно меня водили на «Винитувождьапачей», после чего я решила, что интересней всего быть индейцем, индейкой то есть.

С индейцами все ясно, они благородные и сражаются против белых, но евреи? Если евреи – это баба Хеля, и баба Рива, и дед Йосиф, то против кого сражаться им? И смогут ли они сражаться? Смогут ли они действовать слаженно и бесстрашно против неведомого врага?

У бабы Хели вставные зубы, на кухне она часто сидит у окна и разговаривает сама с собой, ведет долгие беседы, кивает головой и пожимает плечами.

Она вспоминает эвакуацию, понимаю я и пристраиваюсь в уголке с книжкой, но листаю ее рассеянно, потому что монолог бабы Хели гораздо интересней, гораздо, – он страстный, гневный, умоляющий, напевный – в нем баба Хеля сводит счеты с кем-то явно всесильным и всезнающим, но каким-то бесчувственным, что ли…

– Ты слышишь? Ты слышишь меня? – вопрошает она и сладко прикрывает веки, – всего на секунду забывается, а потом вновь заходится, соединяя обрывки слов, междометий, – горестно раскачивается на хрупком табурете, складывает щепотью пальцы и прикладывает их к груди.

– Они хитрые и жадные, – Танька Мороз поглядывает исподлобья и добавляет, – и богатые.

Таньку Мороз я знаю сто лет, мы сто раз ссорились и мирились здесь же, под старой акацией, но поводом для ссор были гораздо более серьезные вещи, например немецкий пупс с гибкими ручками и ножками и ярко-красным морщинистым ротиком, а еще набор пластмассовой посуды для крошечной кухни, а еще – прозрачные наклейки с изображением ягод, а еще – жвачка, которую мы жевали по очереди до тех пор, пока она не превращалась в серую клейкую массу.

Жевать жвачку в одиночестве, согласитесь, просто смешно – во-первых, об этом мало кто догадается, во-вторых, так приятно, так здорово мять в пальцах толстую серую гусеничку, раскатывать колобок, делить его на две, а то и четыре части. Жевать исступленно, поглядывая друг на друга с ликованием заговорщиков… Хочешь жуйку? – небрежно выдуть огромный пузырь, втянуть его обратно и жевать, жевать, жевать…

– А ну, дай сюда, – баба Хеля шарит под подушкой и заставляет открыть рот. Больше всего она боится, что я так и усну со жвачкой, и тогда, не про нас будь сказано, – она горестно качает головой и рассказывает ужасный случай про одну глупую девочку.

Они хитрые и жадные, – ну, что-то в этом есть, – я ловко прячу свое сокровище в наволочку и засыпаю под тиканье ходиков, так и не дослушав ужасную историю до конца.

Утро начинается с истошного бабы-Хелиного «вейзмир», потому что волосы мои, от природы и так не слишком послушные, оказываются склеенными намертво. Я шарахаюсь из стороны в сторону, уклоняясь от густого гребешка, понимая, что не избежать мне судьбы одной глупой, жадной хитрой девочки, голову которой обрили налысо и густо обмазали зеленкой. А потом продали в цыганский табор, водили по улицам и показывали за деньги.

Рыбный четверг

По четвергам Красюки жарили рыбу – густое чадное облако расползалось по коридору, – от него пощипывало в глазах и в носу.

Запахивая лоснящиеся отвороты халата – бумазейного, в цветочках, на неподъемной груди, Красючка стояла у плиты, сосредоточенно помешивая в чугунной сковороде, – щеки ее пылали, по шее стекали янтарные бисеринки пота, иногда сзади на цыпочках подкрадывался сам Петро Красюк и, скалясь в золотозубой улыбке, стремительно обхватывал женину грудь тяжелыми лапами – Красючка же, в зависимости от настроения, могла игриво вильнуть бедром и шлепнуть смельчака по руке, а могла угрожающе приподнять бровь и, живо развернувшись всем корпусом, лягнуть круглым коленом, перехваченным чуть выше тугой резинкой чулка.

– Нюся, золотко, – сладкая, – Красюк чуть гнусавил и заискивающе терся о Нюсину спину, поводя дрожащими ноздрями, – я завороженно наблюдала за этой восхитительной прелюдией – сейчас уже трудно вспомнить, что так влекло и отталкивало одновременно, – острый рыбный запах, то неуловимо чарующее и страшное, что происходило на кухне в молочные утренние часы, – на плите булькало и шипело, – отставив зад, Красючка сливала остатки пережаренного масла в ведро, – на кухоньку черепашьим шагом входила Бронислава Ильинична – крохотная подсушенная девушка, – никто не знал, сколько ей лет на самом деле, – брезгливо поджав губы, демонстративно ставила чайник на свою конфорку и доставала галеты.

Появление Брониславы вызывало в Красюках приступ буйного веселья, – наверняка даже самим себе они не могли объяснить этого – превосходства румянца над бледностью, здоровья над немочью, плоти над бесплотностью.

Особенно восхищал Красючку отставленный мизинчик, – тю, глянь, – Нюся прыскала, впрочем, беззлобно, пока Бронислава с напряженной спиной ополаскивала заварничек, – супруги давились беззвучным хохотом, – ну надо же, мизинчик, – надо же.

– Бронислава Ильинична, – Красюк подмигивал супруге и галантно касался острого плечика, – не желаете ли – рыбки, – лицо его расползалось блином, – Бронислава вздрагивала и подергивала подбородком, – нет, спасибо, Петр Григорьевич – я лучше чаю попью.

– Чай, чай, – посмеивалась Красючка и, развернувшись со сковородой в вытянутых руках, внезапно замечала меня, – застывшую в двери, – шо стоишь, – заходь до нас, или тоже чай?

Оглянувшись на нашу дверь, я проскальзывала в логово Красюков, пропитанное чуждыми запахами – такими до неприличия явными, пронзительными, – с застеленной переливчатым цветастым покрывалом гигантской кроватью с никелированными шариками, с устрашающим розовым бюстгальтером, свисающим со спинки стула, с многочисленными снимками на стене – молодых и не очень лиц, старушек в повязанных плотно под подбородками платочках, удалого красавца с гармонью, двух застывших серьезных девушек с печальными глазами, – кто это, спрашивала я, – а хто его знае, – оно здесь висело, так я и оставила, пускай висить, – Красючка проворно стелила на стол, – ставилась еще одна тарелка, для гостьи, – на стул подкладывалась расшитая подушечка, – Красюк прикладывался мясистым ртом к рюмке с наливкой, тягучая жидкость лилась меж его губ, Нюся придирчиво следила за опустошением моей тарелки, – кушай, кушай, а то как Бронька будешь, ни рожи ни кожи, – я старательно подъедала, пока Красючка, подперев круглый подбородок ладонью, размягшим бабьим взглядом смотрела на мужа, – Петро… нам бы дивчинку… маленьку… або хлопчика… – а, Петро?

Осоловевшие глаза Петра останавливались на Нюсиной груди, вольготно раскинувшейся под бумазейным халатом.

– Ну, покушала? – Нюсина ладонь оказывалась на моем плече – и через минуту я уже стояла в тесном коридорчике с глуповатым остроухим «ведмедиком» в обнимку, – иди, погуляйся, деточка, – за стеной уже повизгивали пружины и какая-то маленькая девочка, а не Нюся вовсе – выводила тоненьким голоском нежные рулады, – ай, ай, – а кто-то – строгий и взрослый – взволнованно вопрошал, – гарно? так гарно?.. – и ухал как филин.

– Ты что не ешь? – на жидкий бульончик с прозрачной лапшичкой смотреть было неинтересно, – бабушка с тревогой прикладывала ладонь к моему лбу – ты не заболела, часом? – я вертела головой, отбиваясь от заботливых рук, – сознаться, что я ела у Красюков, было равносильно убийству, – бабушка надвигалась на меня с переполненной подрагивающей ложкой…

После обеда наступало время заслуженного досуга, – под сокрушительные звуки симфонической музыки Мечислав – пан Мечислав – так он велел называть себя – страдальчески морщился, возводя незабудковые глаза к потолку, – Великая Польша, моя несчастная загубленная страна… Шопен… Монюшко… Падеревский… Мошковский…

– Слушай, девочка, это великая музыка… – пан Мечислав никогда не называл меня по имени, – впрочем, как и остальных соседей, – галантно застывал, пропуская в уборную, – прошу… прошу… пани…

У трепетной и стыдливой Брониславы это вызывало приступ паники, – она осмеливалась посещать отхожее место, только когда поблизости не оказывалось убийственно вежливого пана Мечислава…

Ходили слухи, что маленький поляк пережил ужасную драму, – много лет назад, и с тех пор жил совершенно один, без друзей и родных, – на стене висел портрет миловидной молодой женщины с покатыми полуобнаженными плечами и нежным овалом лица, – а чуть ниже с маленькой фотокарточки улыбались девочки-двойняшки с туго заплетенными косами…

После прослушивания обязательной программы мы резались в карты, – Мечислав азартно вскрикивал, – жульничал, – томно прикрывал веки сухой ладошкой и по-детски бурно захлебывался обидой и восторгом.

Красюков пан Мечислав откровенно презирал…

– Ты опять была там? – Пан Мечислав воздевал острый указательный палец кверху и улыбался горестной саркастической улыбкой, – ты опять была ТАМ, девочка, – в голосе его дрожали трагические нотки, – он отворачивался к окошку и становился похож на маленькую нахохлившуюся птицу…

Ну что я могла поделать, когда все мое существо буквально разрывалось между плотским и возвышенным, – между фортепианными раскатами Игнацы Падеревского и хрустом жареной рыбешки в пахучей горнице Красюков?

Неуловимые

Лучше индейцев могли быть только Неуловимые.

И дело вовсе не в идеологии! Хотя, как сказать, – расправились мы с этой чертовой идеологией, и что?

Соотношение числа приличных людей и подонков все то же, смею вас заверить!

Зато как мы весело жили! Как звонко били копытом… Какие песни пели…

В жизни было место истинной страсти, настоящей погоне, обаятельным мерзавцам и пламенным рэволюционерам!

В своих детских мечтах я непременно оказывалась где-нибудь на баррикадах, – не с обнаженной грудью, вовсе нет, но в буденовке и с шашкой наголо.

Кстати, была у меня вполне приличная коллекция шашек, пистолетов и даже один стандартный «набор индейца» – лук с натянутой тетивой и штук пять стрел с резиновыми нашлепками-наконечниками. Лоб в этом случае перетягивался разноцветной лентой.

– По коням! – кричала я во сне и отбрасывала одеяло.

Мне никогда не было скучно. У НИХ были индейцы и бледнолицые. У НАС роль бледнолицых исполняли белогвардейцы, тоже не лишенные известного обаяния. Взять хотя бы Копеляна и Джигарханяна. Ну вот, опять на «ян»…

Я была одержима страстями. К белобрысому Даньке и огненному цыганенку Яшке. Я очень жалела, что родилась девочкой. Девочке полагалось быть тихой, синеглазой, повязанной белым платочком.

Девочка должна была ждать и мириться с обстоятельствами, а вовсе не размахивать шашкой и носиться по крышам домов.

Поэтому меня не покидала надежда, призрачная, конечно, что в один прекрасный день…

Что однажды я проснусь настоящим Неуловимым. Белобрысым, как Данька, звенящим серьгой в ухе, как Яшка. Стремительным, как вороной конь красноармейца. Бескомпромиссным, как сама справедливость. Жарким, как алое знамя революции.

Школа для умных

Да, пиджачки на мальчиках были неопределенного мышиного цвета, а крышки у парт откидывались с трудом.

Пахло мастикой и свежей краской.

В том же году мышиный цвет исчез, а появился коричневый.

Я очень переживала, что классной будет старая тетка со злым лицом. Но – о, радость! – классной оказалась молоденькая, пшенично-кримпленовая, с торжествующей улыбкой и крепкими загорелыми икрами ног.

Ужасно хотелось, чтоб заметили. Что я умею читать и вообще. Гольфы, накрахмаленный фартук. Все новенькое. В пенале – резиночки, карандаши, все грохочет так сладко, – тяну руку вверх, выкрикиваю с места. Ах, я самая умная, ведь правда же? И голос звонкий. Но учительница чем-то недовольна. Что-то не так. А что, не пойму…

У меня красный ранец. Его несет Саша Геллер, толстый кудрявый мальчик. В классе его дразнят Гитлером.

Через много лет он погибнет в Ариэле, в автомобильной катастрофе. Я так и не отдам ему книжку. «Три толстяка». А у него останется моя, названия не помню.

С Сашей у нас был… роман не роман… но что-то такое. Волнующее. После школы мы брели не торопясь, болтали о всякой всячине, – вольные птицы, – пока все корпели над букварями, мы уже парили над строчками, делились прочитанным.

* * *

Первый день в школе прошел на ура.

Ну, во-первых, выяснилось, что я знаю всё. Или почти всё. Сейчас подозреваю, что моя вытянутая рука в некоторой степени раздражала «такую красивенькую, – мам, посмотри, ну, правда же, самую-самую?» Светлану Николаевну, – с уложенным соломенным домиком на голове, – перламутровыми губами и круглым лицом. Вертлявая темноглазая девчонка, – победно встряхивая косичками, не дожидаясь благосклонного учительского кивка, – прямо с места радостно выкрикивала буквы, – слоги и слова, – в очередной раз, Светлана Николаевна, улыбаясь особенно ласковой улыбкой, похвалила меня и моих родителей.

После сказанного она почти перестала меня замечать. Хотя я по-прежнему яростно тянула руку и нетерпеливо раскачивалась из стороны в сторону.

После первого урока началось самое интересное.

Первоклашки сбились в кучу в самом углу коридора, – это было ужасно весело, – куча мальчишек с разбегу наваливалась на визжащую девчачью массу, – визжащую громко, – но отнюдь не желающую покидать поле брани, – оглушительный звонок прервал военные действия, – счастливые, с красными лицами и формой чуть ли не задом наперед мы ввалились в класс. Это был урок математики, – и тут, надо признаться, я уже не так ретиво тянула руку – математика и по сей день мое слабое место.

За одной партой со мной сидел темноглазый тихий мальчик, он не снимал напряженных ладошек с промокашки и на вопросы учительницы отвечал с заминкой – позже выяснилось, что он заикается. Мальчика звали Саша, у него была добрая улыбка, через месяц нас рассадили – мы слишком увлеченно шептались, шуршали фантиками, обменивались ручками, резинками – в ранце моем иногда появлялась особенно любимая игрушка – какой-нибудь одноухий мишка, которого просто невозможно было оставить дома, – и тогда возня под партой становилась невыносимой – виновница отправлялась в угол, – но и оттуда продолжала вести диалог, корчить рожицы и хихикать.

Имидж самой умной девочки держался недолго – какие-то очевидно простые вещи не укладывались в моей голове, – например, я долго не могла уяснить, в какую сторону пишутся некоторые буквы, то есть само написание выглядело безукоризненным, если не учитывать, что буква была повернута совсем не в ту сторону. После десятой строчки, исписанной буквой Б, но повернутой не вправо, а влево, Светлана Николаевна попросила меня прийти с мамой. В очень мягкой форме, – мама была просто в ужасе, – моя обожаемая учительница, складывая хорошенькие губки сердечком, объяснила маме, что есть такие специальные школы…

– Понимаете, – откашлялась С. Н., – вашему ребенку нужна ОСОБАЯ школа, – произнося слово «ОСОБАЯ», она выразительно заглянула маме в глаза. СПЕЦИАЛЬНАЯ школа, подчеркнула она на полтона выше и уверенней. Пока мама, вся из себя бледная, испуганно кивала головой, я зачарованно наблюдала за порхающими пылинками над головой нашей классной – такой молодой, с золотым начесом и золотым же зубиком, кокетливо проступающим всякий раз, когда училка была довольна. А довольна она бывала нечасто. Ну, допустим, в тех случаях, когда вместо мам приходили папы. С папами Светланочка Николаевна запрокидывала шею, склоняла голову к плечу, загадочно щурила дымчатый глаз, и вообще. С мамами было иначе. Мамам она строго выговаривала.

– Передай привет своему папе, – улыбалась она странной, очень странной улыбкой, – что? над диссертацией работает? – ну, не стала я ей объяснять, что, кроме диссертации, мой папа иногда танцует рок-н-ролл или твист, – происходит это чаще по утрам, когда я еще полусплю, – особенно здорово, когда он раскручивает маму одной рукой и швыряет ее в другой угол нашей комнатушки, довольно скромной, но ужасно захламленной. Еще бы – диван, моя кровать, печатная машинка, книжные полки до потолка, – в углу – похожий на уснувшее чудище, огромный магнитофон, – и повсюду – ленты, ленты, – да, бобины, – именно так это называется. Иногда я просто так наматываю ленту на палец или отрываю кусочек – именно поэтому Сальваторе Адамо внезапно захлебывается собственной песней, но, преодолев некоторые трудности, перескакивает куплет либо взрывается скороговоркой Жильбера Беко – ленты рвутся, склеиваются, и так получается даже интересней.

Я уверена, что моя мама – француженка. Ну, во-первых, она говорит по-французски и душится французскими духами. Во-вторых, она маленькая, изящная и совсем непохожа на других мам.

Она очень быстро ходит, много танцует и смеется. Так смеются только французские актрисы, – во весь жемчужный рот, – ну, может быть, еще Наталья Варлей из «Кавказской пленницы».

А главное, она не ругает за двойки. Только немного расстраивается, вот как сейчас, когда Светланочка Николаевна говорит о СПЕЦИАЛЬНОЙ школе.

* * *

Домой мы шли молча, – мама крепко сжимала мою руку, но я как-то не очень переживала, – я ничего не знала про специальные школы, – возможно, я даже думала, что это такие специальные школы для очень умных детей.