Текст книги "Скажи красный (сборник)"

Свой среди своих

А еще по двору носилась девочка в красном платье, и женский голос надрывался – Каааринэээээ… Кааарииинэээ. А ему вторил ломкий, мальчишеский, явно старшего брата.

Девочка не собиралась обнаруживать своего местонахождения, но я отчетливо видела мелькающий за гаражами лоскут красного и две подпрыгивающие косички.

В этот мой приезд все было иначе. Я редко узнавала одноклассников, соседские дети выросли и родили своих детей. В пустующие квартиры вселились новые жильцы.

В доме напротив появились курды. А в доме за гаражами – армяне.

Двор стал разноязыким и шумным. Дети носились под окнами, – ссорились, мирились, что-то бурно выясняли, напоминая стаю галчат.

Замечательная девочка Каринэ была явно младшей и явно непослушной. С нее начинался день и ею же заканчивался.

С появлением инородцев что-то там сместилось в метеорологических инстанциях. Лето стало долгим и жарким, зима – мокрой и несерьезной.

Они поселились надолго. На четырех наспех сколоченных лавках сохнут ковры, клубится пух, – в распахнутых настежь окнах проветриваются одеяла. Нахохлившиеся седобородые старцы греются на солнце, перебирают янтарные четки.

– Ахчик! – многоголосое эхо разносится по двору, перекликается разными голосами, преимущественно женскими.

Тем летом я заметила, что папа часто стоит у раскрытого окна, а по лицу его блуждает улыбка. Может, ему казалось, что время повернулось вспять и многонациональный город детства существует не только в воспоминаниях?

К осени двор взорвался свадьбами. Вы были на армянской свадьбе? Вы слышали истошное соло кларнета, заполошный вопль зурны? Соло, от которого кровь стынет в жилах. Если это, разумеется, кровь, а не вода.

В нашем дворе уже нескольких девочек зовут Каринэ. Есть Каринэ большая, и есть Каринэ маленькая. Пройдет зима, наступит долгое лето. Двор укроется коврами и пестрыми стегаными одеялами. За гаражами вновь вспыхнет алый лоскут, и чей-то голос позовет – Ка-ри-нэ, Каринэ…

Анамнез

Я знаю, что снится людям, страдающим удушьем по разного рода причинам.

Им снятся запертые двери и долгий стук.

Или они пытаются продеть голову в тесный ворот. Или голова уже продета, а дальше – стоп. Увязли руки.

Или они носятся по комнате (камере) связанные, с кляпом во рту.

Ну, это еще не самое ужасное.

Несколько лет назад мне часто снился один и тот же сон. Будто горло мое заливают цементом. То есть цементом ОНО становилось по мере поступления. Веселенькие ощущения, я вам доложу!

Нет, бывало и повеселее!

Ну, например, сон, в котором меня целует мой репетитор по математике, милейший и смешнейший Евгений Исаевич Абелев, секс-символ моей мятежной юности. Лысый, близорукий, пришепетывающий и нежно обожаемый издалека.

В Евгения Исаевича я влюбилась моментально. Какая, к дьяволу, математика, когда жаркое дыхание за спиной и полный участия взгляд влажных глаз, – я шла на уроки, как на бал, – долго вертелась перед зеркалом, пытаясь соорудить нечто убийственно прекрасное из непослушных волос.

Чтоб наверняка. Чтобы хотя бы один раз неподражаемый Евгений Исаевич, забыв о проклятом учебнике Сканави, взглянул на меня…

Понимаете?

Как на женщину, черт побери, как на женщину…

Евгений Исаевич понимал, с кем он имеет дело. Только его участливая ладонь на моем колене могла сдвинуть дело с мертвой точки.

Карина, открой голову! – вопил он и носился по комнате, сжимая свою собственную, неправильной грушеобразной формы.

Близость Евгения Исаевича заставляла творить чудеса.

Я пропахала задачник Сканави вдоль и поперек. Не сходя с места, расправлялась с синусами, не говоря уже о косинусах.

К концу года изощренные упражнения Сканави отлетали от зубов, – я небрежно разбирала сложнейшие геометрические задачи, – ничто так не дисциплинирует ленивый женский ум, как одобрение любимого мужчины.

Евгений Исаевич знал, что пребывающей в мечтательной коме отроковице нужна крепкая мужская рука. Когда рука его оказывалась на моем колене, я роняла карандаш, тетрадь, теряла голову, слух, зрение.

Но через каких-нибудь пять минут ГОЛОВА ОТКРЫВАЛАСЬ.

Но это что!

А сны с самолетами!

А сборы в дорогу! А чемоданы, ползущие по багажной ленте! Лопающиеся от натуги, от переизбытка вещей саквояжи! А замерзшие таксы в отсеке! А пробитые иллюминаторы!

А случайные мужчины в номерах!

Это незабываемые сны. Созвучные разве что ладони Евгения Исаевича на моем колене.

Мужчины эти многолики и вездесущи. В снах случается, в основном, то, чего никогда! ни под каким видом! не может произойти в реальной жизни.

Только во сне возможна трепетнейшая встреча с «удаленным» персонажем – удаленным мною по разного рода причинам, и, как правило, навсегда.

Только во сне возможно прекрасное завершение истории, потерявшей вкус, смысл и сюжет. Истаивающей в зыбкой фазе предутренней агонии.

Что, безусловно, предпочтительней остывающего в глотке цемента или смирительной рубашки с зашитым воротом.

Там, за закрытыми ставнями

Эта девушка, сидящая на подоконнике у окна с распахнутыми ставнями.

Да, помимо стекол были ставни, либо наглухо задраенные (на время полуденной сиесты), либо распахнутые во двор.

Окна первого этажа выходили на уютную площадку между домами, с мощным стволом акации в самом центре и мощной же кроной, образующей прохладную тень.

Подол. Подвальные помещения, зарешеченные окна, за окнами непременно кто-то жил, всегда жил, – какие-нибудь старушки, а то и целые семьи, – всегда казалось, что живут эти подвалы жизнью таинственной, непостижимой.

Вот я, допустим, идущая по улице с тетей, идущая по улице в красных ботинках и шапочке «лебединая верность», совершенно особенная девочка, нарядная, подпрыгивающая на одной ножке, предвкушающая катание на пароходе и обилие всяческих чудес, – например, покупку вязких огурчиков из теста либо сладкой же ваты, – я, живущая в замечательной пятиэтажке, на втором этаже с балконом, увитым листьями дикого винограда, с любопытством, со сладким замиранием заглядывала в окна с крошечными форточками, занавешенные желтоватыми занавесками, освещенные либо темные, – на окнах были решетки, но главное – оттуда тянуло… тяжелым, неистребимым, сырым и холодным.

Именно дух. Дух старого Подола. С запахами цветущих лип, речного вокзала, ладана, нафталиновых шариков, плесени. С запахами елочных базаров, первого снега, истаивающего на языке. Запах двора. Едкий – кошачий, острый – тарани, сладкий – клубничных пенок и приторного вишневого компота. Погреба, в котором чего только нет. Нагретой полуденным жаром железной двери, о край которой я рассекла лоб. Раскидистой шелковицы, которая сама по себе соблазн, искушение… Тут и там возникающими колоритными фигурами батюшек, монашек, просто старушек, чаще согбенных, с бледными «подвальными» лицами, несущих на себе, в себе – этот самый «дух», невыветриваемый, живучий, вечный.

Ступенек было три, ровно три, – сбитых, продавленных, – налево по коридору располагалась довольно вместительная кухня, на которой всегда что-то происходило – некое действо, почти сатанинское, сопровождаемое адским кипением под алюминиевыми крышками. Чугунные сковородки висели в ряд, формой и значительностью соперничая с беспрестанно вещающей черной тарелкой. В тарелке всегда происходило важное. Например, гимн Советского Союза. Или радиоспектакль «Таня». Или нечто под гармонь, залихватское, притоптывающее, – либо продольное, горизонтальное, бескрайнее, как степь, привольное, как колхозное поле.

Это было очень правильно организованное пространство, – во всяком случае, мне оно казалось идеальным.

Меня ждали. Меня всегда ждали.

Я была главный гость. Стоило проехать полгорода, чтобы стать центром Вселенной. Центром Вселенной на улице Георгия Ливера, бывшей Притиско-Никольской.

А кто к нам пришел! – наскоро вытертые руки обнимали меня и вели по узкому коридору в дальнюю комнату. По мере моего продвижения справа и слева приоткрывались двери, – а кто к нам пришел! – важную гостью гладили по голове, угощали, привечали и всячески любили.

По дороге я успевала дотянуться до взъерошенной Муськиной спины. Муська была ангорской, легкой как пух. Правда, чуть позже она трансформировалась в тяжеловесного хищника, рыжего сибиряка, дамского угодника и редкого прощелыгу.

В дальней комнате царил привычный полумрак. Ставни, как правило, были прикрыты, а большой и яркий свет зажигался во время вечернего чаепития.

Чаепитие было настоящим.

С подстаканниками, синими блюдцами, тяжелой сахарницей. Чай в стаканах обжигал губы и язык, – взрослые отдувались и потели, мне же позволено было прихлебывать из блюдца.

Стол был огромным, стулья – с высокими спинками, кожаными сиденьями. Это были очень прочные стулья, сделанные на совесть.

Все в этом доме было прочным. И у всего было свое место. У кушетки, у огромной печи, выложенной изразцами цвета топленого молока. У маленьких тугих подушек-думочек. У настенных часов, которые показывали очень точное время. Время было безразмерным, медленным – оно разматывалось, точно огромный клубок, струилось, будто песок.

У маленьких ходиков с гирькой. Ходикам полагалось быть несерьезными. Запаздывать, забегать вперед. Вздыхая, дед Иосиф взбирался на стул и подтягивал гирьку.

Корзина, картина, картонка, – напевал он, лукаво поглядывая в мою сторону. В третий раз «корзина» звучала как «Карина» – в этом месте я смеялась, давала ущипнуть себя за щеку, и все оставались довольны.

Картина тоже висела на своем месте. Это была правильная картина, изображающая сидящую на подоконнике кудрявую девушку с поджатыми к груди коленями. Возможно, девушка мечтала о чем-то недостижимом. Например, о любви. О прекрасном принце. О хрустальных башмачках и крепдешиновом платье на выпускной бал. Я долго смотрела на нее, очень долго, пока мне не начинало казаться, что эта девушка и я – одно целое. Целую вечность мы сидим вот так и смотрим во двор, мечтательно прикрыв глаза.

За окном – зима, весна, лето. Сугробы вровень с окном, майские жуки, бельевые веревки, душевая кабинка. Шумные соседи. Фаина с пятого этажа. Давид – ухо-горло-нос с третьего. Стук костяшек домино. Паутина под крыльцом, подвал, заколоченный досками, кошки, много кошек, разноцветных, разномастных, шныряющих, драчливых, дремлющих, загадочных, как сфинксы.

Через дорогу – трамвайная линия, будка сапожника, военная часть.

Скоро всего этого не будет.

Ходики, тикающие над моей головой, показывают настоящее время. Самое надежное в мире.

Над круглым столом вспыхивает лампа. Стол накрыт, и никто никуда не торопится. Чай слишком горячий, но для этого есть блюдце – на дне его отражаются янтарные блики. Можно пить не торопясь, а потом подойти к окну, легонько потянуть за крючок.

Девушка с картины продолжает всматриваться в даль. Похоже, она все еще ждет чего-то…

Еще немного – она разомкнет сцепленные на коленях пальцы и опустит ноги на землю. И побежит. Интересно, как быстро умеют бегать мечтательные девушки с волнистыми волосами?

Я буду долго смотреть ей вслед и думать, что она – это я, а я – это она.

Пока не опустятся сумерки и не захлопнутся ставни.

Я не жалею ни о чем

Покажи реснички. Закрой глазки и покажи реснички, – говорят они, и я послушно закрываю. Это так естественно – стоять с закрытыми глазами и позволять собой любоваться. Какие реснички, – говорят они. Я готова стоять так вечность.

Для будущей балерины нет ничего привычней раскачивания на кончиках пальцев и трепыхания опущенных век.

А если еще вытянуть шею и поднять руки, то получится Майя Плисецкая. «Лебединое озеро». Я смотрела его трижды. Неслучайно, конечно же. Всем уже давно ясно, что перед ними будущая балерина.

Или клоун.

Потому что клоуном быть тоже здорово. Корчить рожи или набирать полный рот воды и разбрызгивать, выпучив глаза. Ужасно смешно. Или делать такие волнообразные движения руками. И вторить собственной тени. Ловить алую розу, летящую из третьего ряда. Плакать черными нарисованными на щеках слезами. Жонглировать горящими факелами. Раскачиваться на проволоке под напряженное молчание зала. Прижимать руки к груди. Я буду Енгибаров. Я буду грустный клоун.

Немножко Енгибаров, немножко Плисецкая.

Я буду пробегать по сцене в черной, а потом – в белой пачке, и руки мои будут прекрасны – длинные, гибкие, точно два лебедя.

А потом я достану шарик от пинг-понга и проглочу его. Я выкачу шарик откуда-то из-за уха и, плавно перебирая ногами, уйду за кулисы.

Я буду девочка на шаре. Нет, гуттаперчевый мальчик.

Я долго плачу над судьбой гуттаперчевого мальчика. Алле-гоп! – слезы капают на желтые страницы, буквы расползаются и троятся.

Я буду писателем. Я буду сидеть за письменным столом и писать книги. Хотя нет. Писатель – это мужчина с бородой и желчным взглядом из-под пенсне.

Пенсне.

Я плачу навзрыд в кабинете врача. Очки. Неужели я все-таки буду писателем? Нет. Ходить в очках, точно ученая божья коровка.

Я стою на балконе в специальных очках «для дали». Четыре пары. По десять минут на каждую. Стекла толстые, мутные – и от этого даль приобретает весьма неопределенные очертания.

Меня больше не просят закрыть глаза и показать реснички. Красота моя осталась в прошлом, как и мечты о балете.

Там, за дверью, – похожие на прозрачных мотыльков девочки. Все, что они делают, – это праздник. Каждый прыжок, каждое движение. Они шелестят чешками и приседают. Ниже. Еще ниже. Нет ничего слаще божественного изнурения этих лиц, глаз, развернутых ключиц, дрожащих от напряжения ног.

Через годик, приходите через годик, – улыбается сухопарая женщина. У нее втянутые щеки и очень прямая спина.

Что хорошего, – говорит мама, – адский труд! В тридцать лет ты уже старуха, ты никому не нужна.

Старая балерина. Лучше быть старой балериной, чем просто старой, – кричу я, – мне снятся похожие на моль порхающие по сцене старушки. Они танцуют па-де-де из балета «Щелкунчик».

Через год. Целый год! Через год я вырасту из чешек и гимнастического трико. Я просто вырасту.

Вы опоздали, – улыбнется женщина-моль и погладит меня по волосам. Немножко поздно, совсем чуть-чуть, самую малость. Зато вы успеваете на танцы. В соседнем зале веселые розовощекие дети притоптывают и прихлопывают под аккордеон.

Здесь нет Майи Плисецкой. И никогда не будет.

Теперь мечтаю о Нем. Мечты эти робкие, тревожные, чаще грустные, чем веселые.

Вряд ли он посмотрит на грустную девочку в смешных очках.

Я мечтаю о длинных ногах и задорных кудряшках. Нет, не кудряшках. Пускай они будут прямыми как солома. Я буду похожа на вожатую Леночку. Леночка носит такую юбку… Когда она поднимается по лестнице, внизу выстраивается шеренга. Пионеры отдают салют и густо краснеют. Леночка невозмутима. Она переставляет свои стройные ножки, чуть придерживая пальцами юбку на бедрах. Ее не в чем упрекнуть. Она несет себя на третий этаж, и школа провожает это восхождение вздохом. Вздыхают в основном училки. Старшеклассники нервно курят в туалетах.

Я буду беззащитной и хрупкой. Недосягаемой. Он сам захочет подойти, но я буду занята.

Не сегодня, – скажу я томно и посмотрю вот так, сквозь ресницы. Многие взрослые женщины так смотрят. А потом смеются и дрожат грудью. Очень волнующе. Я тоже буду дрожать грудью и улыбаться высокомерной ласкающей улыбкой.

Я буду Эдит Пиаф. Да, я буду певицей. Известной, может быть, даже великой. Если напустить челку на лоб и повернуться вот так…

Никого нет дома, и я даю себе волю. Я кричу и захлебываюсь собственным криком. И ударяю по клавишам. Не уезжай, кричу я. Оставь, но только не теперь. Я рыдаю и время от времени подбегаю к зеркалу. Очень сильно. Душераздирающе. Я талант. Только об этом пока никто не знает. Ну разве что соседи.

Неплохо, – говорит мама, но как-то неуверенно говорит. Это потому, что она мало что понимает в современной музыке. И вообще, сложно оценить собственного ребенка, плоть от плоти.

Может быть, ты сходишь за хлебом? – робко спрашивает она. Я, конечно, схожу, но не раньше, чем закончится последний куплет.

Ничего, Пугачева тоже бегала за хлебом и играла этюды. Она тоже была гадким утенком. О Пиаф и говорить нечего.

Я барабаню по клавишам и жму на педали.

Non! Rien de rien…

Non! Je ne regrette rien…

Гений чаще всего не понят толпой. Но однажды…

Я возьму микрофон и сделаю руками вот так. На мне не будет уродливых очков, и брезентовые шорты останутся в прошлом.

А он будет сидеть в третьем ряду. Со своей скучной женой. Мне не жалко. Его жена спросит, – ты ее знаешь? А он вздохнет. Очень глубоко вздохнет. Потому что вмиг поймет, – это настоящее. Эта хрупкая женщина с подрагивающей грудью и длинными ресницами. Эта дивная женщина, которая делает руками «вот так».

Всю жизнь, всю жизнь я чего-то искал, – подумает он и выйдет в фойе. Он будет жадно затягиваться и смотреть вдаль.

Какая смешная жизнь, подумает он, швыряя окурок и делая шаг навстречу.

Начало

…Все в толк не возьму, за что. За что они не полюбили меня. Когда Коржакова подскочила ко мне и дернула за косичку, в лице ее появилось вспученное что-то, жабье. И рыбье одновременно. Квадратное лицо без шеи, и грудь квадратная, совсем не как у Илоны. У Илоны длиннющие ножищи, вырастают ошеломительно из-под школьного платья, а носик – точеный и глазки безразличные. Томно улыбается у доски, получает законную двойку, пожимает плечиками и идет к парте. Что двойка, когда на дискотеке ей равных нет. Когда сам Чебурашка носит за ней портфель, в котором от силы две тетрадки и импортная тушь, купленная у цыганки в скверике. Скверик по дороге в школу я обхожу десятой дорогой, потому что я внушаемая.

А цыганки это сразу просекают как-то. Наверное, это у меня от мамы. Однажды ехали мы в электричке, и к нам подсели две, и мама с ними, как с людьми, ну, у одной ребенок маленький на руках – сушку замусоленную грызет беззубым ртом, а глаза – хитрющие и светятся, и ножки грязные, а пальчики до того хорошенькие, так и хочется погладить. Мама ей рубль дала, и у самой лицо виноватое, будто стыдно ей, понятно ведь, что рубля мало, но она еще в сумочке порылась и сыпанула мелочи горсть, не считая, а цыганка, та, что постарше, с вытянутым как у овцы лицом, испуганно так на маму посмотрела и говорит, – ой, милая, я тебе так скажу – худое про тебя задумал один человек, ой, худое. Ну, мама, конечно, перепугалась вся, а мне же тоже интересно, я ближе придвинулась, а ребенок на руках у молодой глазки прикрыл и ресничками вздрагивает, и тут я мизинчик на его ножке погладила. Незаметно.

В тот день мама все ругала себя, потом уже, и выворачивала сумочку, но было поздно, цыганок след простыл.

В сквере тоже цыганки, но уже другие, хотя похожие на тех, из электрички. С детьми, и крошечными совсем, хорошенькими. Мне сразу что-то сделать для них хочется. Игрушку подарить или еще что-нибудь. Но я обхожу сквер и иду прямо в школу, хоть и медленно. И чем ближе подхожу к школе, тем неуверенней становятся мои шаги. Издалека слышу звонок – первый еще не страшно, а вот второй – плохо. Так и есть. На пороге стоит Маргарита и ощупывает девчонок выпученными глазами. Сережки, колечки, браслеты-недельки, тушь для ресниц, блеск для губ, юбка не от формы, каблуки. На мне ее взгляд не задерживается. Один раз пыталась смыть с моих ресниц тушь, но ничего у нее не вышло. Потому что я не красилась еще. Ни разу в жизни. Ты и так красивая, говорит мама, – когда-то это и вправду было так, но сейчас волосы мои как пакля, жесткие и вьются, и никто не просит «закрыть глазки и показать реснички», как это бывало в детском саду. Гадкий утенок, вздыхает мама и ударяет меня по спине. Чтоб не сутулилась.

С надеждой смотрю на папу, но он посмеивается хитро так, и тогда я остаюсь один на один с зеркалом, и тут уже мне становится по-настоящему невесело, тем более что уроков на завтра полно, до воскресенья далековато, а каникулы вообще будут черт знает когда.

Когда Коржакова дернула меня за косичку, остальные тоже зашипели как гусыни. И стали надвигаться. Наверное, это было смешно. Смотреть, как я прикрываюсь папкой для нот и сжимаю кулаки. Они-то надеялись, что я захнычу, но больше всего мне хотелось дать в морду Коржаковой. Прямо в ее огромную квадратную морду. Чтобы она завизжала как свинья и бросилась наутек, дрыгая слоновьими ногами. Но вместо этого я только жалобно пискнула, – пустите, я опаздываю, – совершенно не своим голоском, будто маленькая девочка. Маленькая девочка с папкой в руках и торчащими в стороны косичками.

Я еще надеялась их как-то задобрить, этих идиоток. Но каждая из них была на голову выше меня, даже тявкающая как болонка, похожая на белую крысу Симанкова. И дело совсем не в росте. А в том, что они были заодно, хоть каждая исполняла свою партию. Это как в хоре. Все поют сопрано, в крайнем случае меццо-сопрано, а в третьем ряду я одна. Альт. Когда дирижерская палочка указывает на меня, все умолкают. И я остаюсь в одиночестве, глупо разевая рот.

Ты целовалась? – спрашивает Миронова на математике и делает загадочное лицо. Иногда я посматриваю на доску, но ручкой вывожу не формулы, а разных потешных человечков и дебилов. Дебилы получаются особенно хорошо. Еще голые тетки. За голых теток меня не раз выгоняли из класса и заставляли заводить новую тетрадку, но ничего не помогало, – все происходит незаметно, – вначале я начинаю скучать, потом изнемогать от скуки, ну а потом тетрадка как-то сама собой раскрывается на последней страничке. Что интересно, Миронова не влюбчивая, как я, например, но уже целовалась, причем с разными мальчиками, и даже с одним старшеклассником, мы еще бегали на переменке, выслеживали его, и Миронова бормотала, – ну посмотри, посмотри, посмотри.

Но старшеклассник то вбегал в класс, то выбегал, но так ни разу и не оглянулся на несчастную Миронову.

Не думаю, чтоб они целовались, – у Мироновой прыщи и огрызок галстука на шее. А ноги тощие как палочки, с коленками как у кузнечика. Но, с другой стороны, у Мироновой настоящие «ливайсы» в облипку, и когда она перебирает своими джинсовыми ногами на дискотеке и ритмично дергает крохотной попкой, то ничего так, хорошенькая. А прыщи можно тональным кремом замазать, и блеск для губ польский вообще супер, я тоже пробовала, красиво. Тебе, Ёжик, еще бы реснички подвить и крем-пудру, – Миронова добрая вообще-то, – перед дискотекой мы закрываемся в туалете и расписываем себя вовсю, но помаду я сразу стираю, потому как всерьез пугаюсь выражения на своем лице, уставшей какой-то немолодой женщины, отдаленно напоминающей меня.

На дискотеке шумно, в углу Неонила Матвеевна, классная, чуть подтанцовывает, жеманно так, с отставленными кулачками, и подправляет платиновые кудряшки, но все же отслеживает, кто кого зажимает в углу и чтоб спиртного не носили, но Шимпанзе с Крымовым уже пьяные, уже «обрыгались» за углом, это Хромов доложил, и девчонки ринулись спасать, – отчего-то девчонки всегда с пониманием к пьяным относятся. Так и есть, Шимпанзе бледный стоит, за живот держится, а Крымов глупо так хихикает и икает. Ничего, говорит Фельдблюм, нужно стакан сметаны, и как рукой снимет. Но буфет уже закрыт, и музыка тоже заканчивается, и кто-то уже предлагает перенести «на хату». «Хата» совсем рядом, за школой, в Пентагоне, огромном круглом доме для «работников аппарата». У Рябоконь родители в загранкомандировке, пустая квартира и трехлитровая банка с черной икрой в холодильнике. И пластинка «Аббы», мы с Мироновой спорим, она думает, что похожа на Агнетту Фальтског, блондинку, но ничего подобного, хотя волосы у нее светлые и по плечам и танцует похоже. Черную икру мы едим ложками, и запиваем шампанским, и орем как бешеные под «Бони М», пока не вламываются соседи.

Они угрожают милицией, и мы расходимся. Домой идти не хочется, тем более я уверена, что мама меня ждет, все глаза просмотрела. Меня провожает Фельдблюм, сын нашей школьной медсестры. Он некрасивый, вертлявый, и пахнет от него котлетой. По дороге он рассказывает мне, как его родители усыпили собаку, старую овчарку Наду, и лицо у него делается маленькое и несчастное, и мне хочется что-то сделать для него, и я осторожно касаюсь его щеки. Губами. И вот тут-то происходит смешное – он становится на цыпочки и целует меня тоже – ужасным поцелуем, зачем-то проталкивая свой язык в мой рот. Сказать, что я не ощущаю ничего, я не могу, – нет, конечно, – лицо мое перепачкано фельдблюмовой слюной и пахнет котлетой, шампанским и черной икрой. В таком виде меня встречает соседка Люда и испуганно спрашивает – ты что, пьяная, – в ответ я заливаюсь идиотским смехом и взлетаю на свой второй этаж. Свет горит – мама не спит, конечно – не спит, потому что, слава богу, у нас гости, – никогда еще я не была так рада гостям, – это такие поздние гости, они варят кофе в джезве и тихонько рассказывают анекдоты, – при этом приговаривая – ты не слушай, это такой анекдот, услышала и забудь, и папин друг Гурам треплет меня за косички, а его жена, худенькая Ася, задумчиво произносит – совсем выросла наша девочка.

Совсем выросла, совсем выросла, – я обнимаю подушку и проваливаюсь в глубокий как обморок сон, в котором беленькая из «Аббы» орудует столовой ложкой, выскребывая последние икринки со дна трехлитровой банки, а когда присматриваюсь, то оказывается, что это не она, а тощая Миронова в новеньких «ливайсах». Маленький Фельдблюм с несчастными глазами пожирает сметану из граненого стакана, становится на четвереньки и лает в точности как его овчарка Нада, а потом достает огромный шприц и надвигается на меня, – я успеваю заскочить в лифт и пытаюсь нащупать хоть одну кнопку, но стены лифта совершенно гладкие – это такая герметичная кабина, она уносит меня с завыванием и грохотом, от которого сердце мое тоже грохочет прямо во рту, и я просыпаюсь мокрая, нет, не то что вы подумали, просто мокрая от пота, слюны, слез, ужасная некрасивая девочка, очень несчастная, невозможно несчастная, несчастная до такой степени, что ей только и остается, что схватить лежащие на трюмо ножницы и отхватить противные косички у самого основания. Это не так легко, ножницы тупые, и я упрямо пилю и кромсаю, пилю и кромсаю, и подвываю омерзительным голосом, потому что косички мои каштановые, с рыжинкой на кончиках, а на одной из них – красная лента.

Косички я оплакивала неделю. Забилась в шкаф и отказалась идти в школу. Но идти все же пришлось. До сих пор не могу понять, как это мама позволила мне выйти из дому. Такой несчастной. Обреченной, с затравленными красными глазами, с головой, втянутой в плечи.

Хорооошенькая, – протянула Миронова, и я чуть приободрилась. Но на физкультуре старалась прятаться за ее спину, потому что это был смежный урок с параллельным классом, и один мальчик… В общем, он мне нравится. Конечно же, если бы я помнила о нем в то ужасное утро, я бы ни за что не сделала того, что сделала. Но мальчик ни разу так и не взглянул на меня, и я уже не знала, радоваться мне или огорчаться. А на переменке стояла у окна и водила пальцем по стеклу, глотая слезы. Жизнь кончена, жизнь кончена, – не думаю, чтобы я произносила именно это, но нечто подобное мелькало в моей обезображенной голове.