Текст книги "Государство и политическая форма"

1. Германские конституции с 1815 по 1848 год соответствуют монархическому принципу, как он был выдвинут Венским союзным актом 1815 года и Венским заключительным союзным актом 1820 года. Сословия имели право содействия в законодательстве, также право одобрения налогов, однако не существовало никакой ответственности или тем более зависимости княжеского правительства в отношении этих сословий. Министры были слугами государя и ничем другим. Вследствие революции 1848 года в большинстве германских государств пришли или к конституционно-законодательному установлению конституционной монархии (как в Пруссии), или же, если уже существовали «конституции», к дополнениям или изменениям, которыми обосновывалась ответственность министров. Несмотря на этот успех, революционное движение 1848 года не привело к парламентскому правительству. Король конституционной монархии германского стиля сохраняет политическое руководство и лидерство и не может быть сдвинут с этой позиции даже посредством полномочий парламента (содействие в законодательстве и бюджетное право). Он может, если парламент не справляется, «вернуться к своей государственной власти» (Макс фон Зайдель). Ф. Ю. Шталь провел различение конституционной и парламентской монархии. Либеральные противники данной системы характеризовали ее как «псевдоконституционализм». Однако в немецкой государственно-теоретической литературе XIX века, видимо, только Роберт Моль пытался оправдать парламентское правительство.

В Баварии сословная конституция 1818 года, которая естественно еще не знала никакой ответственности министров перед сословиями, была дополнена законом от 4 июня 1848 года, вводившим такую ответственность и предусматривавшим для актов короля контрассигнацию министров: «Государственный министр или его заместитель, нарушающий государственные законы действиями или бездействиями, ответственен перед сословиями рейха». Однако, несмотря на это, министры оставались слугами короля и зависели от его доверия. Вновь вводимая ответственность соотносится лишь с нарушениями законов, то есть не с политическим руководством как таковым; она регулируется таким образом, что подлежащий ответственности министр может быть обвинен палатами за нарушение государственных законов перед государственным судом (об этом см.: Seydel Bayr. Staatsrecht, 2. Aufl., I, 1896, S.517ff.). Баварский закон от 30 мая 1850 года регулировал процедуру этого государственного суда. Саксония (§ 141 и далее конституции и закона от 3 февраля 1831 года) и Вюртемберг (глава 10) устанавливали подобную ответственность в форме юстиции лишь применительно к подобным нарушениям конституции. Баден (закон от 20 февраля 1868 года) – применительно к сознательным или грубым нарушениям конституции, признаваемых конституционных прав или к серьезной угрозе безопасности и благополучию государства. Этот последний состав преступления уже переходит в политическое, но все же процедура остается в форме юстиции и тем самым теряет свою политическую силу.

В Пруссии ст. 44 конституции от 31 января 1850 года определяла: «Все правительственные акты короля для вступления в силу нуждаются в контрассигнации министра, который тем самым берет на себя ответственность». Это называется политической ответственностью в отличие от уголовно-правовой, однако не означает никакой зависимости от парламента. Министр остается слугой короля (ст. 45). Каждая из обеих палат (палаты господ и палаты депутатов) может потребовать присутствия министров (ст. 60); решением обеих палат министры могут обвиняться в «нарушении конституции, подкупе или измене», причем перед Верховным судом монархии. Однако «случаи ответственности», процесс и наказание должны были регулироваться особым законом (ст. 61, аб. 2). Поскольку данный закон не был принят, палаты не могли осуществлять свое полномочие обвинения, и ответственность практически стала ничего не значащей. Об этом см. выступление Бисмарка в палате депутатов 22 апреля 1862 года (Sten. Вег., II, S. 952); далее – Высочайшее послание от 26 мая 1863 (Ebd., S.1322). То есть здесь не была реализована даже ответственность в форме юстиции. Сюда же добавилось то, что вся сфера власти короля как командующего изымалась из необходимости министерской контрассигнации. Политическое влияние парламента на правительство могло проявляться лишь путем отказа в принятии бюджета и кредитов. Но эта попытка провалилась во время прусского конфликта между палатой депутатов и правительством в 1862 и 1866 годах. Палата депутатов отказалась одобрить бюджет, но правительство продолжало вести дела без бюджета и объявило безбюджетное состояние хотя и не нормальным, но все же не антиконституционным, поскольку здесь имел место именно «пробел в конституции». Данная «теория пробелов», выдвинутая именно Бисмарком на заседаниях ландтага, после победы Бисмарка была перенята государственной теорией в Пруссии и рейхе. См. мнение Анщюца (Meyer-Anschütz, S. 906): «Ясно лишь одно: конституция не желает, не может желать, чтобы из-за наступившего безбюджетного состояния государственная жизнь остановилась». Однако если согласие между высшими органами государства по поводу бюджета не будет достигнуто, то «здесь имеет место не столько пробел в законе (то есть в конституции), сколько скорее пробел в праве, который не может быть заделан никакими правоведческими операциями с понятиями. Государственное право здесь заканчивается; вопрос о том, как следует поступать при отсутствующем законе о бюджете, не является правовым вопросом». В действительности здесь речь идет о вопросе суверенитета, ответа на который избегают таким образом.

2. Применительно к Германской империи конституция Бисмарка от 16 апреля 1871 года ст. 17, аб. 2 определяет: «Постановления и распоряжения кайзера издаются от имени рейха и для вступления в силу нуждаются в контрассигнации рейхсканцлера, который тем самым принимает на себя ответственность». Рейхсканцлер как единственный рейхсминистр был носителем этой ответственности. «Ответственность» сама по себе естественно не обосновывала никакого парламентского правительства. Право рейхстага направлять петиции бундесрату или рейхсканцлеру (ст. 23 старой ИК) не предлагало никакого средства для оформления «ответственности», как и право запроса и право направлять кайзеру адреса. Это последнее полномочие, которое в ходе практики и привычки могло бы стать действенным средством политического влияния, характеризовалось официозными специалистами по государственному праву в качестве «псевдоправа» и издевательски приравнивалось к праву «выражать здравицы в адрес кайзера» (.Laband, I, S. 309). Даже возможные выражения доверия или недоверия рейхстагом (с 1908 года) не считались «государственно-правовыми функциями». Вопрос ответственности рейхсканцлера в отношении рейхстага, кроме того, был запутан тем, что крайне сложная система разделения компетенций между рейхом и отдельными государствами частично корректировалась, а частично еще более усложнялась персональной унией важнейших имперских должностей (рейхсканцлера и имперских статс-секретарей) с прусскими министерскими должностями и должностями уполномоченных бундесрата. В случае закона о бюджете только бундесрат, а не рейхсканцлер противостоял рейхстагу (Е. Kaufmann. Bismarcks Erbe in der Reichsverfassung, 1917, S. 63).

Имперская конституция 1871 года даже не содержала определений относительно ответственности министров в форме юстиции, как она обычно встречается в конституциях конституционной монархии. Предложение Веннигсена принять дополнение «ответственность и необходимая для ее осуществления процедура регулируются особым законом» было отклонено в конституционно-совещательном рейхстаге (Sten. Вег., S. 342). Бисмарк видел значение данной ст. 17 и своей «ответственности» в том, что рейхсканцлер, который первоначально мыслился лишь как «младший статс-секретарь по германским делам в прусском внешнеполитическом министерстве», теперь «возвышался до положения ведущего рейхсминистра». Макс фон Зайдель в первом издании своего комментария к имперской конституции охарактеризовал подобную ответственность рейхсканцлера как «фразу», однако во втором издании (1897, S. 187) исправил это выражение, поскольку ст. 17 в меньшей степени затрагивает отношение рейхсканцлера к парламенту, чем к кайзеру: она обеспечивает рейхсканцлеру министерскую самостоятельность в отношении кайзера.

Когда либеральные и демократические партии германского рейхстага пытались добиться влияния на политику имперского правительства, то в отношении скромных попыток «парламентаризации имперского правительства» также можно было выдвинуть особый аргумент, который не обсуждался в отдельных германских государствах: несовместимость парламентского правительства с федеративной структурой Германской империи. «Несовместимость парламентаризма и федерализма» часто выдвигается как общезначимый тезис; то, что Соединенные Штаты Америки также не имеют парламентского правительства, видимо должно подтверждать несовместимость (E. Kaufmann. Ebd., S. 69–70). Здесь нет необходимости решать, на самом ли деле существует абсолютная «несовместимость» между парламентаризмом и федерализмом; в действительности же это вовсе не парламентаризм, а демократический принцип тождества, следствие которого отменяет государственную самостоятельность государств-членов. Применительно к Германской империи несовместимость конституции Бисмарка в любом случае действовала в качестве официальной доктрины. Прусская декларация в бундесрате от 5 апреля 1884 года и послание германского кайзера рейхстагу от 30 ноября 1885 года (Hirths Annalen des Deutschen Reiches, 1886, S. 350) указывают на то, что контролируемое избранным парламентом правительство не подходит для управления большим народом и особенно опасно для федеративного государства, основанного на договоре. Посредством парламентаризации имперского правительства избранный всем немецким народом рейхстаг получил бы определяющее влияние на политическое руководство, и федеральная власть уже не была бы властью союзных княжеских правительств. В этом видели угрозу распада Германской империи. С точки зрения монархической гомогенности союза парламентское правительство также казалось сомнительным. Обсуждения и борьба за прусское избирательное право с обеих сторон также суть борьба за субстанцию гомогенности, без которой невозможен никакой союз – ни федеральное государство, ни союз государств.

3. Лишь во время Мировой войны германский рейхстаг в усиливающейся мере добился влияния на политическое руководство, причем в той же мере, в какой ухудшалось военное и внешнеполитическое положение. Проявилось то, что дуализм конституционной монархии вполне мог существовать в мирные и спокойные времена и создавать впечатление, что можно длительно откладывать решающий вопрос, однако каждая критическая ситуация выявляла его несостоятельность. И хотя случавшиеся ранние выступления рейхстага (1908 год – так называемый кризис «личного правления» Вильгельма II, 1913 год – дело Цаберна) не имели успеха, тем не менее являются значимыми в качестве симптома, поскольку позволяют понять, что естественная тенденция к парламентаризации существовала всегда и сдерживалась лишь благодаря могучему руководству Бисмарка, пока продолжалось его воздействие. Напротив, сопротивление этой тенденции ослабевало в той мере, в какой правительство оказывалось внешнеполитически безуспешным и в конечном счете побежденным.

Лишь с 1917 года в Германии вновь начинается теоретически интересная и имеющая шансы на практический успех дискуссия о парламентаризме (см.: Anschütz, Meyer-Anschütz. S. 1027). Макс Вебер сделал ряд предложений в нескольких ставших знаменитыми статьях во «Франкфуртской газете»: отмену ст. 9 старой ИК (которая устанавливала несовместимость между должностью депутата рейхстага и уполномоченного в бундесрате, так что депутат рейхстага не мог стать прусским премьер-министром, уполномоченным в бундесрате и рейхсканцлером, не отказавшись от своего мандата); далее оформление права опроса рейхстага и образование коронного совета, в который должны были входить парламентарии, чтобы лично советовать кайзеру. Парламентского правительства в смысле правительства, соответственно зависящего от доверия рейхстага (то есть большинства рейхстага), Макс Вебер тогда не требовал и еще в меньшей степени – ликвидации монархии. Эти статьи (объединенные в 1918 году в сочинении «Парламент и правительство в новой Германии») имели большое влияние на авторов Веймарской конституции и являются важным источником для государственно-теоретической оценки этой конституции. То, чего требовал Макс Вебер, являлось политическим вождизмом по примеру партийного вождя из государственных мужей в Англии. С учетом германских партийных отношений и партийного раскола этот идеал сразу стал бы проблематичным. Дальнейшее теоретическое обсуждение никак не смогло обнаружить сложности. Сочинение Р. Пилоты «Парламентская система» (1917) объявила базовой идеей данной системы то, что «лишь одно партийное направление может допускаться к рулю». «Если сразу допустить все партии и тем самым все противоречия, тогда система будет прямо отрицаться». Однако понимание у Пилоты парламентской системы также шло в том направлении, что в правительство попадают вожди сильнейших партий, чтобы сделать программы своих партий правительственной программой и опробовать себя в деле управления вместе со своими программами.

19 июля 1917 года было открыто выдвинуто притязание рейхстага на политической контроль над так называемой мирной резолюцией. Большинство (Центр, Партия прогресса, Социал-демократия и левый фланг национал-либералов) приняли то знаменитое постановление: «Рейхстаг стремится к миру взаимопонимания и длительного примирения народов. С подобным миром несовместимы насильственная передача территорий и политическое, экономическое и финансовое насилие». Также выдвигалось требование введения всеобщего избирательного права для Пруссии – требование, показавшее, как мало здесь значат конституционно-законодательные ограничения и соображения, поскольку при федеративной структуре рейха подобное вмешательство рейхстага в прусские дела было вряд ли допустимо с государственно-правовой точки зрения. Рейхсканцлер Бетман-Гольвег получил свое увольнение 14 июля 1917 года. Его преемник Михаэлис был назначен кайзером без предварительного заслушивания рейхстага или какого-либо контакта с ним. Но новый канцлер образовал в августе комитет, состоящий из семи ведущих депутатов рейхстага и семи делегатов, избранных пленумом бундесрата, сначала лишь для обсуждения германского ответа на папскую мирную ноту. Многие уже видели в этом согласие с предложением Макса Вебера образовать коронный совет. Однако растущее влияние рейхстага касалось только гражданского правительства, тогда как командование и руководство армией, то есть то, что имеет значение во время подобной войны, естественно оставалось в руках кайзера. Следующий рейхсканцлер, граф Гертлинг, был назначен уже с согласия партий рейхстага и перед вступлением в должность договорился с господствующей партийной коалицией о своей правительственной программе. Его преемника принца Макса Баденского, последнего рейхсканцлера кайзеровской Германии, кайзер назначил не совсем согласно обычаям или правилам парламентской монархии, однако в указе кайзера от 30 сентября 1918 года при увольнении графа Гертлинга говорилось: «Я желаю, чтобы немецкий народ более действенно, чем до сих пор участвовал в работе по определению судьбы отечества. Потому моей волей является, чтобы мужи, наделенные доверием народа, в широком объеме участвовали в правах и обязанностях правительства». Затем следовала просьба к графу Гертлингу сделать предложения относительно своего преемника. Об этой процедуре принц Макс Баденский в своих «Воспоминаниях и документах» (Stuttgart, 1927, S. 328–329) замечает, что правильным образом следовало направить приглашение парламенту для обсуждения состава правительства, как только был назначен его вождь. «Во всех демократически управляемых странах Запада премьер-министр имеет свободу при выборе своих сотрудников. Посредством этого начала революции сверху идея вождя была отброшена». 3 октября 1918 года принц Макс Баденский был назначен рейхсканцлером; 5 октября он выступил перед рейхстагом, сообщил о направлениях своей политики и поставил вопрос о доверии.

Конституционно-законодательные изменения, посредством которых в рейхе по всей форме прямо вводилось парламентское правительство, были приняты в последний момент 28 октября 1918 года (RGBl. S. 1273–1274): «Рейхсканцлер для осуществления своей должности нуждается в доверии рейхстага». Одновременно компетенция рейхстага содействовать при объявлении войны и заключении мира и необходимость министерской контрассигнации были расширены на назначение, повышение и увольнение высших офицеров сухопутных сил, а также морского флота. Кайзер в послании прямо заявил о своем согласии и сказал, что немецкий народ «после подвигов войны может претендовать на то, что он не будет лишен никакого права, обеспечивающего ему свободное и счастливое будущее». Бундесрат и канцлерская система в этих законах сохранились, однако устранялась несовместимость между бундесратом и рейхстагом (ст. 9 старой ИК).

Эти конституционные законы были приняты без серьезного сопротивления. Они уже не могли остановить переворот и так же мало могли спасти империю, как парламентаризация от 21 мая 1870 года могла сдержать свержение наполеоновской империи. Тем не менее формулировка тех законов имеет значение и для Веймарской конституции; выражение «рейхсканцлер для осуществления своей должности нуждается в доверии рейхстага» было перенято в ст. 54 ИК. Если политическое и конституционно-правовое развитие во Франции и Бельгии выстраивало парламентскую систему на «ответственности», в Германии формулой парламентской системы стала зависимость от доверия рейхстага.

Таким образом, все требования немецкой буржуазии 1848 года и из эпохи конфликта с 1862 по 1866 год осуществились через полвека. Большой успех политики Бисмарка задержал их на два поколения. Теперь они стали действительностью, однако за это время политическая и социальная ситуация полностью изменилась, и их реализация получила иной смысл, нежели тот, что она имела бы за пятьдесят лет до этого. Соперник – сильная монархия – исчез, и большой успех, которого немецкая буржуазия добилась с введением парламентаризма в Германии, в известном смысле был лишь posthum.

Государственная этика и плюралистическое государство[24]24
  Перевод выполнен по изданию: Schmitt Carl Staatsethik und pluralistischer Staat // Kantstudien, 35 (1930), S. 28–42.


[Закрыть]

ДОКЛАД ПРОФЕССОРА, ДОКТОРА КАРЛА ШМИТТА, БЕРЛИН

I

Наиболее распространенная и даже господствующая сегодня оценка государства лучше всего характеризуется заголовком одной часто цитируемой статьи (Эрнеста Баркера, вышедшей в 1915 году): «Дискредитированное государство» (The discredited state). Даже в очень сильных государствах, внешнеполитической мощи и внутриполитическому порядку которых ничто не угрожает, – в Соединенных Штатах Америки и Англии, – начиная с войны острой критике подвергаются традиционные представления о государстве, и было поколеблено старое притязание государства на суверенное единство и целостность. Во Франции синдикалистские теоретики уже в 1907 году заявили: «Государство мертво». Там свыше двадцати лет существует юридическая и социологическая литература, которая оспаривает любое доминирование как государства, так и закона и в которой они оба подчинены обществу. В качестве важных и интересных имен здесь следует назвать современных юристов Леона Дюги и Максима Леруа. В Германии кризис проявился лишь вместе с крахом бисмарковской империи, когда утратили силу казавшиеся незыблемыми представления о государстве и правительстве. Здесь с 1919 года возникает огромное количество литературы о кризисе, достаточно вспомнить книгу Альфреда Вебера «Кризис европейского мышления о государстве». К этому прибавляется обширная литература по государственному и международному праву, пытающаяся разрушить понятие суверенитета и связанное с ним традиционное представление о государстве как единстве, возвышающемся над всеми социальными группами.

Потрясение государства всегда является потрясением государственной этики. Ведь все традиционные государственно-этические представления разделяют судьбу конкретного государства, которое они предполагают и вместе с которым дискредитируются. Если «земной бог» свергается со своего трона и царство объективного разума и нравственности становится magnum latrocinium, тогда партии забивают могучего Левиафана и вырезают себе по куску мяса из его тела. Что же в таком случае означает «государственная этика»? Удар поражает не только государственную этику Гегеля, превращающую государство в носителя и творца собственной этики, не только идею stato etico в смысле фашистской доктрины; он поражает также государственную этику Канта и либерального индивидуализма. Хотя последняя и не рассматривает государство в качестве субъекта и носителя автономной этики и ее государственная этика заключается прежде всего в том, чтобы привязать государство к этическим нормам, тем не менее она, за исключением некоторых радикальных анархистов, до сих пор исходит из того, что государство есть высшая инстанция и важнейший судья относительно внешнего различения «мое» и «твое», посредством чего преодолевается чисто нормативное и потому бессудное естественное состояние – status justitia (точнее, judice) vacuus, при котором каждый сам себе судья. Без представления о государстве как возвышающемся единстве и величине все практические результаты кантовской государственной этики являются противоречивыми и необоснованными. Яснее всего это касается учения о праве на сопротивление. Несмотря на всю релятивизацию государства с точки зрения разумного права, Кант отвергал право на сопротивление государству именно из-за идеи единства государства.

II

Новейшие англосаксонские теории государства (здесь нас больше всего интересуют Дж. Д.Х. Коул и Гарольд Ласки) сами называют себя плюралистическими. Тем самым они стремятся отрицать не только государство как высшую всеохватывающую инстанцию, но также его этическое притязание быть социальной связью иного и высшего рода, нежели какая-либо из многих ассоциаций, в которых живут люди. Государство становится социальной группой или ассоциацией, которая в лучшем случае существует наряду, но никак не над другими ассоциациями. Этическим следствием этого становится то, что отдельный человек живет во множестве неупорядоченно действующих одновременно друг с другом социальных обязательств и отношений лояльности: в религиозной общине, в таких экономических союзах, как профсоюзы, концерны или иные организации, в политической партии, в клубе, в культурных объединениях или группах по интересам, в семье и множестве иных социальных групп. Повсюду у него есть обязательства лояльности или верности, повсюду возникает некая этика: церковная, сословная, профсоюзная, семейная, групповая, офисная и деловая и т. п. Применительно ко всем этим комплексам обязательств – плюрализму лояльностей – не существует никакой иерархии обязательств, никакого безусловно значимого принципа главенства и подчинения. Этическая привязанность к государству, долг верности и лояльности, особенно предстает лишь как один из многих иных случаев привязанности наравне с лояльностью в отношении церкви, профсоюза или семьи; лояльность в отношении государства не имеет никакого приоритета, а государственная этика есть специальная этика наряду со многими другими специальными этиками. Вопрос о том, существует ли вообще еще некая тотальная социальная этика, не проясняется ни у Коула, ни у Ласки; первый неясно говорит о якобы всеохватывающем society, Ласки – о человечестве.

III

Большое впечатление, которое данная теория должна производить сегодня, объясняется многими причинами, представляющими интерес и с философской точки зрения. Если такие плюралистические социальные теоретики, как Коул и Ласки, прежде всего придерживаются эмпирии, то делают они это как прагматисты и остаются при этом в логике своей прагматической философии, на которую Ласки прямо ссылается. Именно последний является философски интересным еще и потому, что он – по крайней мере, судя по замыслу и также якобы по результату – переносит на государство плюралистическую картину мира философии Уильяма Джеймса и выводит из разложения монистического единства универсума на мультиверсум аргумент в пользу того, чтобы плюралистически разложить и политическое единство государства. Так что его понимание государства относится к ряду феноменов в истории духа, которые я обозначил как «политическая теология». Совпадение теологической и метафизической картин мира с образом государства можно выявить повсюду в истории человеческой мысли; простыми примерами этого являются идейные взаимосвязи монархии и монотеизма, конституционализма и деизма. Взаимосвязь невозможно объяснить ни материалистически – как простую идеологическую надстройку, рефлекс или отражение, ни, наоборот, идеалистически или спиритуалистически – как материальный фундамент.

К этому добавляется еще один интересный с точки зрения истории духа момент, что плюралистические аргументы вовсе не являются абсолютно новыми, а связаны со старыми философскими теориями государства и в этой смысле относятся к большой традиции. Впрочем, социальная этика Коула оправдывает очень современное государство профсоюзов и социалистических гильдий, а плюралистическое учение Ласки, кроме того, связано с политической целью и идеалом профсоюзного движения; французские критики государственного суверенитета также имели в виду синдикалистский федерализм. Поэтому сначала возникает впечатление, что имеешь дело с совершенно новыми, крайне современными теориями. Однако подлинно удивительный момент теоретической ситуации – с точки зрения истории духа – заключается в том, что аргументы и аспекты, которые обычно служили социальным философам римско-католической церкви, иных церквей или же религиозных сект для релятивизации государства в отношении церкви, теперь используются в интересах профсоюзного или синдикалистского социализма. Одним из любимых аргументов Ласки является ссылка на культуркампф Бисмарка, в которой могущественная тогда Германская империя не смогла победить римскую церковь. Одной из важнейших книг, из которых исходит англосаксонская плюралистическая теория (наряду с Гирке и Майтландом), является труд Джона Невилла Фиггиса «Церкви в современном государстве» (1913), а Ласки даже ссылается на имя, которое у нас в Германии благодаря известному сочинению Гёрреса стало символом борьбы универсальной церкви против государства, – на святого Афанасия и заклинает тень этого наиболее воинственного отца церкви применительно к своему социализму Второго Интернационала.

Однако прежде всего плюралистическое понимание соответствует эмпирически действительному состоянию, каковое сегодня можно наблюдать в большинстве индустриальных государств. В этом смысле плюралистическая теория очень современна и актуальна. Государство действительно выглядит в значительной мере зависимым от различных социальных групп – то как жертва, то как результат их договоренностей, как объект компромисса властных социальных и экономических групп, конгломерат гетерогенных факторов, партий, организаций интересов, концернов, профсоюзов, церквей и т. д., которые договариваются между собой. В компромиссе социальных сил государство ослабляется и релятивируется, да и вообще становится проблематичным, поскольку невозможно понять, какое самостоятельное значение у него все еще остается. Оно если не прямо выглядит как слуга или инструмент господствующего класса или партии, то, по крайней мере, как простой продукт компромисса многих борющихся групп, в лучшем случае – как pouvoir neutre et intermédiate, нейтральный посредник, инстанция компромисса между борющимися друг с другом группами, своего рода clearing office, арбитр, который воздерживается от любого властного решения, полностью отказывается подавлять социальные, экономические и религиозные противоречия и может даже игнорировать и официально не замечать их. Оно становится агностическим государством, stato agnostico, высмеиваемым фашистской критикой. В отношении подобного образования этический вопрос верности и лояльности требует иного ответа, нежели в отношении однозначного, доминирующего и всеохватывающего единства. Поэтому сегодня во многих государствах отдельный индивид действительно чувствует себя находящимся в плюральное™ этических привязанностей и связанным посредством религиозных сообществ, экономических объединений, культурных групп и партий, не имея в случае конфликта признанного решения по поводу иерархии многих связей.

Подобное состояние эмпирической действительности социальной жизни не может оставаться незатронутым при философском рассмотрении, потому что в случае такого предмета, как государство, ссылка на состояние эмпирической действительности вполне является философским и моральным аргументом. Хотя для любого государственно-философского рассмотрения – неважно, индивидуалистического или коллективистского направления, – ценность государства в любом случае заключается в своей конкретной действительности, а недействительное государство не может быть носителем или адресатом конкретных государственно-правовых притязаний, обязательств и чувств. Такие этические отношения, как верность и лояльность, в реальности конкретной жизни возможны лишь в отношении конкретно существующих людей или образований, но не в отношении конструкций и фикций. Поэтому с точки зрения философии государства и государственной этики не все равно, исчезает ли теперь былое притязание государства на то, чтобы в случае конфликта возвышаться над всеми иными социальными группами. И для индивидуалистической государственной теории значение государства заключается в том, чтобы определять конкретную ситуацию, в которой вообще впервые могут действовать моральные и правовые нормы. Всякая норма предполагает именно нормальную ситуацию. Никакая норма не действует в пустоте, никакая норма не действует в ненормальной (с точки зрения нормы) ситуации. Если государство устанавливает внешние условия нравственности, то это означает следующее: оно создает нормальную ситуацию. Лишь потому оно является (как по Локку, так и по Канту) высшим судьей. Если уже не государство, а та или иная социальная группа сама по себе определяет эту конкретную нормальность ситуации индивида, конкретный порядок, при котором живет индивид, тогда исчезает и этическое требование верности и лояльности со стороны государства.