Текст книги "Государство и политическая форма"

Большинство, по крайней мере, граждан с деловыми интересами, если речь не идет об их непосредственном экономическом интересе, не желали бы бесполезного обременения политическими решениями. Бросающийся в глаза пример этого отторжения решения разыгрывается в общественности в настоящее время (1927) каждый раз, когда жители Германской империи вывешивают флаги. Веймарская конституция определяет в ст. 3: «Имперскими цветами являются черно-красно-золотой. Торговый флаг – черно-бело-красный с имперскими цветами в верхнем внутреннем углу». В этом определении заложен компромисс, и нет никакого выбора между черно-красно-золотым и черно-бело-красным цветами. Преобладающей и решительной аккламации немецкого народа еще не произошло. Результат тайного индивидуального голосования, вероятно, зависел бы от партийной дисциплины и не дал бы большинства, казавшегося подавляющим той части, что осталась в меньшинстве. Подобный способ разрешения в настоящее время, видимо, еще не является подходящим средством подобного решения. Значительная часть населения, а именно деловые люди, между тем извещают общественность о том, что они также не желают определяться, или вообще не вывешивая флагов, или же вывешивая нейтральное знамя, как земельный флаг, местный городской флаг, папский флаг или флаг предприятия и частного лица собственного изготовления, – живая иллюстрация положения «решает большинство».

5. С точки зрения чисел также невозможно сказать, что «решает большинство», если определяющим должно являться большинство отданных голосов. Скорее, часто происходит так, что в действительности определяющей является малая часть. Если при голосовании в целом 100 человек одна часть из 48 проголосует «за», а другая часть из 48 проголосует «против», то обе эти части арифметически упраздняют друг друга, и тогда решает только остающаяся часть, состоящая всего из 4 человек из 100. При населении, разделенном на многие партии, это имеет огромное предметное значение, поскольку не все партии имеют равный интерес в решении поставленного вопроса. Например, вопрос о школе для детей с одним вероисповеданием может быть решен маленькой партией защиты нанимателей жилья, члены которой по тактическим причинам голосуют за одну или другую партию, заинтересованную в вопросе школы для детей с одним вероисповеданием, а вопрос внешней или экономической политики – партией, заинтересованной прежде всего в вопросе школы для детей с одним вероисповеданием и т. д. То есть в действительности «большинство решает» только при полной однородности всех голосующих.

6. Если большинство есть не что иное, как результат сложения голосов, отданных в ходе тайного индивидуального голосования, тогда точно так же можно сказать: «Большинство не решает». Подобный метод статистического выявления большинства в действительности имеет смысл только ограниченно оправданного и ограниченно действенного политического средства участия всех граждан государства в государственной жизни. И все же не стоит упускать из виду, что существует вид демократии, а именно парламентской демократии, который прямо заинтересован в том, чтобы определенные противоречия оставались латентными и не получали решения. Здесь процедура выявления большинства может стать подходящим и желательным средством избежать или отложить политическое решение. Политически может быть умнее отказаться от решения и подобным образом использовать видимое решение большинства. В таком случае положение «решает большинство» уже относилось бы к arcana определенных политических систем, рассмотрение которых выходит за рамки учения о конституции.

§ 22 УЧЕНИЕ О МОНАРХИИ

I. Противоречие монархии и демократии основано на противоречии двух принципов политической формы – репрезентации и тождества.

В репрезентации политического единства заложен политический принцип монархии. Наряду с этим существуют многочисленные обоснования и оправдания монархии. Однако если отстраниться от обусловленных опытом причин практической и рациональной целесообразности, их можно свести к нескольким простым типам.

1. Монархия обосновывается религиозным образом. Монарх в специфическом смысле «от Бога», «образ Божий» и имеет божественную сущность.

Монархическая формула «Божьей милостью» имеет, если исходить из современных представлений, лишь полемический и негативный смысл и не означает ничего, кроме того что монарх не обязан своей властью и авторитетом никому (кроме Бога), то есть ни церкви, ни папе, ни воле и одобрению народа. Однако этим вовсе не исчерпывается связь между монархией и религиозными представлениями. С точки зрения истории идей правящий в государстве монарх всегда выступал в качестве аналогии Бога, правящего миром. В Средневековье и вплоть до Нового времени короли даже физически обладали для широких масс народа сверхъестественным характером. К живой силе монархии вполне относилось то, что король совершал чудеса и особенно лечил больных наложением руки, как это показывает в своем труде на многочисленных примерах Марк Блок (Les rois thaumaturges, Etudes sur le caractère surnaturel attribué à la puissance royale, particulièrment en France et en Angleterre, Straßburg, 1924). Последняя попытка всерьез обосновать монархию при помощи религиозных представлений была предпринята в 1825 году, когда Карл х Французский вновь захотел лечить больных наложением руки, однако эта попытка выглядела лишь как постыдная романтическая имитация (Bloch. S.404). Напротив, в эпоху, когда король совершает чудеса, он может вместе со всей своей персоной рассматриваться в качестве святого и неприкосновенного, в качестве служителя и помазанника Господня. Право короля божественно, то есть имеет религиозное происхождение, а сам король есть некий pro-deus (см.: Gierke. Althusius, S. 177; Funck-Brentano, Le roi, Paris, 1912, S. 166ff).

Это религиозное обоснование монархии позже переходит в менее точный исторический, или общий, иррационализм. Последняя теологическая аргументация, видимо, содержалась в учении о государстве Бональда, который вводил монарха в ряд «единиц»: Один Бог, Один король, Один отец; монотеизм, монархия и моногамия. У Ф. Ю. Шталя данная теологическая конструкция соединена с другими антирационалистическими, традиционалистскими и легитимистскими аргументами.

2. Для другого обоснования, хотя и легко переходящего в религиозное представление о Боге-отце, монарх есть отец. Авторитет и власть отца в семье, patria potestas, переносятся на государство, которое в результате этого понимается как увеличенная семья.

Многочисленные примеры и подробности см.: Funck-Brentano. Указ. соч. S.52ff. Особенно Боссюэ в своей Politique tirèe de l’Ecriture (1709) наряду с религиозной использовал прежде всего патриархалистскую аргументацию. L'autorité royale est paternelle. La monarchie а son fondement et son modèle dans lempire paternel. Патриархалистское учение о монархии, выдвинутое Филмером (Patriarcha, 1680), еще сегодня известно благодаря шутке Руссо («Общественный договор», I, 2). В действительности в случае данной теории речь идет как минимум об интересном с социально-психологической точки зрения переносе, заслуживающем серьезного отношения.

3. Другие виды монархических представлений не являются специфическими в той же мере, что подобные религиозные или патриархалистские обоснования. Существует патримониальная монархия, в которой монарх предстает как носитель огромного и сохраняющего богатства и экономической власти, прежде всего как крупнейший землевладелец страны, как dominus, то есть собственник. В политической действительности это может быть прочной основой его монархического положения, однако не является характерным и своеобразным для монархического учения видом аргументации, поскольку социальный престиж любого крупного богатства может привести к патримониальному положению. Как и феодальная монархия, в которой король является вождем преданной лично ему свиты, служащей ему жизнью и смертью, за что он предоставляет ей защиту и содержание в различных формах (прием в свое домохозяйство, доходы и иные виды обеспечения). Подобные свиты образуются самым различным способом, так что невозможно говорить о монархии в смысле принципа политической формы, пока господин свиты не получит божественного освящения или положения патриарха. Другие исторические типы монархии точно так же мало подходят для идейного обоснования монархии. В чиновной монархии, образовавшейся в европейских странах с XVIII по XIX века, монарх есть глава организации чиновников, premier magistrat. Специфически монархическое основано тогда на исторически традиционных представлениях, не связанных с чиновным государством. В цезаристской монархии, реализованной в империи Бонапартов, монарх есть лишь диктатор на демократической основе. Этот род монархии может в ходе развития стать настоящей демократией, однако в самом себе он основан на демократическом принципе и превращает монарха в наделенного доверием народа репрезентанта политического единства, который как таковой конституируется актом конституционно-учредительной власти народа.

Перечисленные здесь шесть типов монархии – теократическая, патриархальная, патримониальная, феодальная, чиновная и цезаристская – в исторически действительных случаях монархии соединяются различным способом, так что каждый конкретный случай монархии содержит в себе смешанными и сосуществующими множество этих элементов. Монархия германского территориального государя XVIII века, например прусская монархия при Фридрихе Вильгельме I, содержала патримониальные элементы ввиду крупного домена собственности короля, феодальные – в отношении дворянства, чиновно-монархические – поскольку из комиссаров XVII века уже возник сформированный бюрократический аппарат управления, а в соединении с земельной церковью также заключались религиозные элементы. Отсутствовали лишь цезаристские элементы; они становятся возможны лишь вместе с всеобщей воинской повинностью и всеобщими избирательными правами, то есть только в XIX веке. Попытку превратить германскую монархию в XX веке в цезаристскую монархию предпринял Ф. Науманн в своем сочинении «Демократия и империя» (1900) – без практического результата, к тому же теоретически ложно обоснованную. Ведь легитимная монархия не может сама себе подводить иной идейный базис. Принцип династической легитимности противоречит демократическому принципу легитимности. Здесь существует неизбежное или – или. Как только легитимность становится идейным базисом некого института, легитимная власть уже не может выступать в качестве носительницы новой политической идеи. Перед революцией 1789 года во Франции также пытались создать подобные конструкции некого соединения существующей монархии и цезаризма и делались предложения, чтобы король осуществлял диктатуру, наделенную доверием народа (см.: Die Diktatur, S. 112). Однако даже если бы Людовик XVI соединил в себе все качества Цезаря или Наполеона, того простого обстоятельства, что он был легитимным государем, было бы достаточно, чтобы сделать для него невозможным осуществление подобной роли. Новый политический принцип исторически всегда появляется вместе с новыми людьми, которые его несут.

4. В XIX веке подлинная идея монархии отступает. Еще сохраняющаяся монархия оправдывается при помощи или историко-традиционалистских, или сентиментальных обоснований. В философии права и государства Ф. Ю. Шталя между собой связаны различные аспекты, но даже здесь у хода мысли отсутствует специфически монархическое, и аргументация воспринимается как умная речь в суде. Указывается на исторически ставшее, привлекаются аналогии с персонализированным Богом, страстно выдвигается требование пиетета, однако на самом деле речь идет только о легитимности. При помощи исторических оснований можно оправдать различные институты. Но если в действительности защищается только легитимный внутриполитический status quo, то это нечто иное, нежели принцип политической формы монархии. Но еще в меньшей степени монархической теорией государства является романтическая поэтизация королей, встречающаяся у Новалиса и Адама Мюллера. Они делают из монарха некую связующую точку для настроений и чувств; тем самым монархия лишается как своего политического, так и институционального и даже легитимного смысла, поскольку не только король или королева, но все возможные лица и вещи – как народ, так и монарх, как революционер, так и верный слуга своего господина – окказионально могут вызывать чувственную привязанность и становиться темой поэтического просветления. Идея репрезентации государства, политический принцип формы монархии, размывается в представлении, что король есть символ или своего рода знамя. Эти понятия больше не имеют своей прежней силы и стали простым поводом для романтических чувств и настроений, тогда как народное представительство выступает в качестве истинного репрезентанта народа, то есть именно политического единства народа.

5. Легитимная монархия есть не вид монархии, а один из случаев легитимности.

II. Конституционно-теоретическое значение различных оправданий монархии.

1. Все принципиальные обоснования монархии содержали в ядре лишь два представления, которые в специфическом смысле ведут именно к монархии: представление о персонализированном Боге и представление об отце. Ни одно из этих представлений сущностно не относится к политической сфере. Там, где монархия оправдывается религиозным образом и где монарх становится сущностью божественной или находящейся с Богом в особом отношении, мысль движется не в политическом, а в теологическом или мировоззренческом направлении. Если миром как целым правит один-единственный Бог и единство государства при одном монархе понимается как нечто подобное или аналогичное, то первичным понятием, очевидно, является Бог и мир, а не монарх и государство. Если монарх понимается как отец государственной семьи и из этого выводится династический принцип наследной монархии, то первичным представлением является семья, а не государство. Иными словами, всегда в ядре аргументации лежат неполитические представления. Теологическое или космическое представление должно было бы приводить к всемирной монархии и упразднять специфическую взаимосвязь монарха с определенным государством и определенным народом, то есть именно политическое, ведь в отношении идеи абсолютного единства мира множество государств и народов является непостижимым. А семья есть обоснованное физическим происхождением и домашним сообществом единство, у которого отсутствует характер общественности. Она не является политической величиной, как народ. ЕЕодобные обоснования монархии суть обоснования господства и авторитета в целом, но не политического принципа формы в его своеобразной особенности.

2. Совсем иного рода рационалистические обоснования монархии возникают с XVIII века. Для философии Просвещения король есть не что иное, как premier magistrat—первый и, если все происходит разумным образом, наиболее просвещенный чиновник, который лучше всего может позаботиться о благе своих менее просвещенных подданных. Однако таким образом не возникает ни наследственности, ни легитимности монархии. И если у государя отсутствует подобное качество просвещенного человека, то отпадает и обоснование.

В XIX веке рационалистические и эмпирические оправдания монархии характеризуются тем, что они вводят монарха в систему правового государства с различением властей, делая из монархии простую форму правления, а из монарха – более или менее влиятельного шефа исполнительной власти. Здесь обоснования различны, но всегда приводят к доказательству полезности и целесообразности монархии. Типичным примером является следующее соображение, которое встречается уже у Мабли и Де Лолма, но также с большой определенностью выказывается еще и у Макса Вебера (Grundriß der Sozialökonomik, Wirtschaft und Gesellschaft, III, S. 649): посредством наследной монархии высшее место в государстве выводится из политической конкуренции, тем самым внутриполитическая борьба лишается своей наихудшей остроты; вследствие этого конфликт ослабляется и рационализируется, ведь жажда власти политиков ограничена, поскольку высшая позиция в государстве навсегда занята. «Эта последняя, в сущности, негативная функция, приставшая к простой экзистенции избранного по устоявшимся правилам короля как такового, вероятно, с чисто политической точки зрения является практически наиважнейшей» (Макс Вебер).

В таком случае положение монарха основано прежде всего на том, что он стоит над партиями. Если государство посредством парламентаризации и демократизации превратилось в партийное государство, оно становится особым, очень значимым положением. В организации различных властей король получает уникальное положение в отношении как законодательной, так и исполнительной власти. Он становится нейтральной властью, pouvoir neutre, невидимым, разрешающим все противоречия и трения различных государственных действий и функций, регулирующим и модерирующим моментом, invisible moderateur. Эта конструкция типична для либерализма правового государства парламентской монархии. Она происходит от Бенжамена Констана. Исторически ее идеалу лучше всего должно было соответствовать королевство буржуазии Луи Филиппа. Однако весь ход мысли о нейтральной власти также представляет непосредственный интерес для конструирования положения республиканского президента государства.

Роль pouvoir neutre или moderateur по природе предмета не поддается формальному, конституционно-законодательному установлению. Впрочем, иногда встречаются прямые конституционно-законодательные определения. Например, (имперская) конституция Бразилии от 25 марта 1824 года, в разделе IV о законодательной власти (pouvoir législatif) и далее в разделе V (ст. 98 и далее) говорит об императоре: Le pouvoir modérateur est clef de tout lorganisation politique, il est délégué exclusivement à l'empereur comme chef suprême de la nation et de son premier representant etc. (Du pouvoir modérateur).

3. Все соображения целесообразности и полезности и точно так же аргументы, позаимствованные из исторического опыта (высказывают ли их такие либеральные теоретики, как Бенжамен Констан и Гизо, или такой антилиберальный монархист, как Шарль Моррас), необходимым образом являются относительными и с точки зрения исторического опыта зависят от одной важной предпосылки: они значимы лишь для существующей на протяжении поколений династии, непрерывно находящейся на троне. Монарх может совсем отойти на задний план со своим политическим влиянием и передать политическое руководство и всю potestas могущественному парламенту; он может на длительное время исчезнуть как фактор политической власти, но должен сохранять преемственность обладания троном, если он собирается выполнять подобные оправдывающие его функции (надпартийная, нейтральная власть, отображение преемственности государства во время кризисов).

Таким образом, рационалистические основания целесообразности затрагивают только такую монархию, политическая безопасность которой сотрясена; они действенны лишь для «старой» монархии, а не для «нового государя», principe nuovo, для которого Макиавелли написал свою книгу о государе. Макиавелли прямо говорит в этом своем знаменитом сочинении, что легко держаться на троне, если обладаешь господством в спокойные времена как всеми почитаемый и уважаемый государь; напротив, совсем иная политическая ситуация, если нужно обосновать и защищать новое монархическое господство. Если через свержение династии цепь однажды разорвана, тогда бесполезны все подобные обоснования и аргументы. Они не подходят ни к одному случаю монархической реставрации, поскольку до сих пор любая из этих реставраций заканчивалась провалом: 1660–1688 – Стюарты в Англии; 1815–1830 – Бурбоны во Франции; в известном смысле также 1852–1870 – реставрация семьи Бонапартов при Наполеоне III. Ш. Моррас говорит, что любая демократическая политика ведет к тому, что из-за внутриполитических партийных противоречий на помощь призывают иностранные правительства, которые вмешиваются в политику демократического государства. В качестве классического примера он называет типичный процесс в греческих демократиях, когда аристократическая партия призывала на помощь лакедемонян, а демократическая – афинян. Тот же самый процесс повторился в итальянских государствах XVI века, когда во Флоренции одна партия сделалась союзником французов, а другая – испанцев или немцев. Этот исторический опыт, без сомнения, интересен, однако против него выступает другой опыт, когда восстановленные монархии также не обходились без внешнеполитической, иностранной поддержки. Ведь, например, связь Стюартов с королем Франции следовало бы (с английской национальной точки зрения) характеризовать как государственную измену, и монархическая политика Священного союза 1815–1830 годов приводила к постоянным интервенциям. Из исторического опыта именно невозможно получить непротиворечивой политической системы. И если монархия обосновывается только исторически, тогда отсутствует всякая доказательная причина и всякий принцип вообще. Тогда можно лишь сказать, что монархия возникает и исчезает как все в истории.

III. Положение монарха в современной конституции.

1. Конституционная монархия основана на том, что посредством различения властей монархический принцип отходит на задний план и монарх как самостоятельный и независимый шеф исполнительной власти репрезентирует политическое единство, тогда как репрезентативное народное представительство противопоставляется ему в качестве второго репрезентанта. Таким образом осуществляется различение и баланс, соответствующие организационному принципу буржуазного правового государства. Впрочем, при этом не решен и остается открытым вопрос суверенитета. В конституционной монархии Германии в течение XIX века монархический принцип сохраняет свое значение за конституционным нормированием; монархия была здесь подлинной государственной формой, а не только формой правления и организационным элементом исполнительной власти.

Ф. Ю. Шталь, теоретик прусской конституционной монархии, с успехом разрабатывал для германских конституций особенность конституционной монархии в отличие от монархии парламентской. Согласно этому сущность конституционной монархии заключается в том, что конституционный монарх еще обладает действительной властью, его личная воля все еще значима и не передается парламенту. Он остается «посредством прочной безопасности своих полномочий отличным самостоятельным фактором государственной власти» (Revolution und die konstitutionelle Monarchie, 2. Aufl., 1849, S. 33, 76ff, 93ff). Это было практически очень важным различением, однако, в принципе, являлось лишь признанием буржуазной правовой государственности и либерализма, смягчавшего осуществление монархической власти. Можно называть это конституционной монархией и противопоставлять парламентской монархии, хотя парламентская монархия точно так же является конституционной. Но только нельзя упускать из виду, что принципиальное политическое противоречие было противоречием монархии и демократии. Конституционная монархия не является особой государственной формой, а есть соединение принципов буржуазного правового государства с политическим принципом монархии при сохранении суверенитета монарха, которое немедленно вновь проявлялось в любом конфликте и любом кризисе. Выражение «конституционная монархия» оставляет открытым решающий вопрос, перестала ли монархия быть государственной формой и стала простой формой правления или же монархический принцип сохраняется.

В парламентской монархии европейского материка – Франция при королевстве буржуазии Луи Филиппа в 1830–1848 годы и Бельгия на основе конституции 1831 года – монарх остается шефом исполнительной власти, но политическое руководство полностью зависимо от согласия с большинством парламента. Здесь государственная форма была уже не монархической, а, скорее, монархия превратилась в организационный элемент в балансе властей либерального правового государства. Ф. Ю. Шталь называет это «либеральным конституционализмом». Он отличается от германской конституционной монархии (используя способ выражения Шталя) тем, что монархический принцип отвергается. Вследствие этого демократический принцип необходимым образом должен стать основой политического единства, если таковое должно сохраниться. «Конституционное», то есть буржуазное, правового государства, как самостоятельная составная часть присоединяется к обоим принципам политической формы, пытается их отвергнуть, поддерживать баланс и соединиться с ними.

Ст. 25 бельгийской конституции: Tous les pouvoirs éminent de la Nation. Ils sont exercés de la manière, établie par la Constitution. Ф. Ю. Шталь различает: 1) радикальный конституционализм; пример: французская конституция 1791 года, которая кажется ему радикальной потому, что король в отношении законодательства обладает лишь отлагательным вето и вследствие этого не является законодательным органом, а строго ограничен рамками исполнительной власти; 2) либеральный конституционализм, то есть законодательство с двухпалатной системой, королевским вето и зависимыми от доверия парламента министрами; подлинная конституционная монархия, например, прусской конституции от 31 января 1850 года, в которой правительство остается в руках короля, одобрение которого необходимо для законов, и король созывает, закрывает, переносит и распускает парламент. Различение, как и вся конструкция Ф. Ю. Шталя, определяется особым политическим положением германской монархии. Ее кардинальный пункт заключается в том, что конституционализм, то есть либеральный принцип, верно распознается в качестве принципа, присоединяющегося к политическому принципу монархии или демократии, тогда как, как показано выше, ключевой политический вопрос – монархия или демократия – остается открытым и не разрешается признанием некой конституции.

2. Парламентская монархия бельгийского стиля точно так же является конституционной монархией, но с отказом от монархического принципа, то есть с превращением монархии как государственной формы в организационную форму исполнительной власти (правительства). По историческим причинам здесь по праву сохраняется наименование «монархия» в той мере, в какой монарх, хотя и может потерять всю власть (potestas), но может оставаться в качестве авторитета и потому особенно хорошо может осуществлять уникальные функции нейтральной власти. Политическое лидерство и руководство находятся в руках министров, ответственных перед народным представительством и зависимых от его доверия. Здесь знаменитая формула гласит: Le roi regne mais il ne gouverne pas. На вопрос, который поставил крупный немецкий теоретик государственного права Макс Зайдель: что остается от regner, если убрать gouverner, можно ответить различением между potestas и auctoritas и осознанием своеобразного значения авторитета в отношении политической власти.

IV. Президент государства в республиканской конституции.

1. В развитии правовой государственности XIX века своеобразным образом использовалось и применялось исторически традиционное учреждение монархии. Король в качестве шефа исполнительной власти вводился в систему различения властей, с различными властными полномочиями, но всегда во главе особенной власти. Тем самым монархия из государственной формы превращалась в простую форму правления, но сохраняла свой репрезентативный характер. Идее баланса правового государства соответствовало именно то, что репрезентации посредством собрания (законодательной корпорации) противопоставлялась другая репрезентация, так что суверен, то есть народ согласно демократическим принципам, оставался позади и пока не выходил на передний план. Демократический принцип (тождества соответственно наличного народа с самим собой как политическим единством) был сбалансирован с принципом репрезентации. Однако опасность того, что принцип репрезентации будет реализован абсолютно, была устранена и компенсирована тем, что друг другу противопоставлялись два репрезентанта– монарх и народное представительство.

Эта конструкция идеальным образом соединяет буржуазное правовое государство со смешением двух принципов политической формы (монархии и демократии), поэтому она является типичной для буржуазных конституций правовых государств и сохранялась там, где монархия стала невозможной даже как форма правления и вытеснялась республикой. Французское конституционное развитие XIX века является здесь особенно показательным. Вследствие повторяющихся разрывов преемственности, с учетом многочисленных смен трона, которые французский народ пережил в XIX веке, авторитет монарха уже вряд ли был мыслим. Но подобная конструкция баланса сохранилась, и вместе с ней также конструкция самостоятельного шефа исполнительной власти, который должен обладать репрезентативным характером. Этот президент государства есть республиканизированный монарх парламентской монархии, он должен сохраняться по причинам различения властей и наделяться известными полномочиями (например, роспуска парламента), чтобы тем самым правительство обрело баланс в отношении парламента в виде известной самостоятельности.

Государственно-теоретическую конструкцию этой системы разработал Прево-Парадоль в многочисленных статьях и прежде всего в своей книге La France nouvelle (1869). Его идеи имели большое влияние на французские конституционные законы 1875 года. Тогда во Франции не желали допустить выборов президента непосредственно народом, поскольку все еще находились под впечатлением опасного прецедентного случая, а именно государственного переворота 1851 года, который с большим успехом осуществил избранный всем французским народом президент Луи Наполеон. Впрочем, в остальном политическая цель авторов тех конституционных законов 1875 года была направлена на восстановление монархии; они пытались установить конституционно-законодательное нормирование таким образом, чтобы максимально облегчить восстановление монархии. Несмотря на это, конструкция баланса властей осталась той же самой.

2. Веймарская конституция переняла эту систему и ввела в конституцию элементы президентской системы наряду с подобной чисто парламентской системой. Рейхспрезидент избирается всем немецким народом, обладает рядом таких важных компетенций политического рода, как международно-правовое представление рейха (ст. 45 ИК), назначение и увольнение имперских чиновников и офицеров (ст. 46), верховное командование всеми вооруженными силами рейха (ст. 47), введение имперского управления в отношении земли (ст. 48, аб.1), меры по введению чрезвычайного положения (ст. 48, аб.2), право помилования от имени рейха (ст. 50). Его полномочия в отношении парламента, которые должны придать его позиции равновесие в отношении рейхстага, суть право роспуска (ст. 25) и назначение всенародного опроса в отношении закона, принятого рейхстагом (ст. 73).