Текст книги "Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2"

– Но надо увидеть, – сказал он. – Если хотя бы ненадолго, и то удивительно…

– Но это бывает. Ты что не читал у…

Он назвал какое-то незнакомое имя, Селия не смогла его расслышать.

– А ты сам видел хоть раз?

– Я? Нет.

– Успокойтесь, сейчас увидим. Вот они сняли крышку.

И тут Селия вдруг очнулась. Она осознала, что ей нужно делать. Ей стало так больно, это была уже знакомая боль, эта боль была, потому что был он… Она увидела его. Нет, даже не увидела, от этой боли она не могла видеть, она почувствовала его. У нее никого не было на свете, только он. Она была беспомощная, она плакала по-детски, как ребенок, который много думал о чем-то плохом, но сделать не успел, и теперь плачет, ужасаясь одним только мыслям. Только ему она может все сказать, все рассказать. Только он все поймет и тогда, когда он поймет, она уже не будет грязной.

Она должна к нему… Он поймет, он защитит…

Она сползла по ссыпающейся земле, снова царапая руки, шею, плечи.

Теперь она увидела его. Его лицо уже не было таким, как тогда, когда она обмывала его, когда он лежал на постели, потом на столе. Теперь это было лицо живого человека, оно было разбито, кровь струилась по щекам, ему было больно. И ей надо было успокоить его боль, и тогда (она знала) ей тоже не будет больно.

Кажется, они не стали или просто не успели помешать ей, остановить ее.

Она бросилась к нему. Сильно ударилась о выступ гроба. Почувствовала, что сильно ударилась, но боли не почувствовала.

Ее руки рвались к нему. Вот они прижались к его телу. Не сознавая, что она делает, она припала лицом к его груди и услышала единственные в мире звуки. Самые потаенные, самые сладкие. Они, наверное, были слабыми, но показались ей на миг оглушающе сильными, как тогда, когда он бился внутри… Теперь она все поняла.

Да, теперь все стало так просто и понятно. Он был жив, он был жив, и надо было помочь ему.

– Помогите ему! Он жив! Помогите! – закричала она, уже стоя на коленях.

Они оттеснили ее, подняли его. Она сама карабкалась снова наверх. Вдруг стало очень больно рукам, и ногам. И вдруг показалось, что у нее на теле живого места нет. Но тут же пришло ощущение, что это хорошо, это так нужно. Это нужно, потому что она думала много плохого, и для того, чтобы он был жив! И пусть ее телу, ее рукам и ногам будет больно. И пусть!

Он был в их руках. Но она не боялась. Она знала, что они – друзья и помогут ему. Она только все равно хотела быть близко к нему.

Она протолкалась, протиснулась, взяла его за руку. Она вдруг подумала, что он ведь не может сейчас узнать ее, потому что он ее совсем не знает. А она знает его, кажется, уже очень, очень давно, потому что любит. Она вдруг засмеялась. А если он не полюбит ее? Но это ей совсем и не страшно, потому что есть то, что важнее этого, есть то, что он жив!

Кто-то из них расстегнул ему ворот. Она увидела, как раскрылись его черные выпуклые глаза, а черная прядь упала на лоб. И тотчас она услышала его голос. Она, кажется, никогда не слышала его голос. И другой голос рядом, услышав его голос, произнес:

– Ну, это невероятно! Это не летаргия, это настоящее воскресение!

Потом был только его голос. Все замолчали и слушали.

– Я… убил человека… поэтому… смерть…

Голос у него был такой слабый и тихий. И она вдруг подумала, что такой голос у него только сейчас, потому что он слабый, ему плохо, а его настоящий голос она ведь еще никогда не слышала.

Она не знала, какого человека он мог убить, где, когда, за что, не знала. Она знала только, что он не может быть виновен.

Она снова прижалась лицом к его груди и услышала слабое биение сердца. Она приблизила свое лицо, свои губы к его лицу.

– Нет! – громко сказала она. – Нет! Не смерть, а, жизнь. Смерть уже была. А ты опять живешь, и это просто совсем новая жизнь. И ты уже совсем новый, совсем другой. Ты только помнишь того, прежнего. Ты никого не убивал. Ты добрый, как тот, который был раньше. Но ты никого не убивал.

Она чувствовала, что говорит с ним так, будто уже много раз говорила с ним, и он говорил с ней, и они даже спорили дружески и убеждали друг друга. И будто бы он слышал ее много раз, и теперь он послушается ее.

И действительно, его лицо было напряженным, его выпуклые черные глаза смотрели на нее, он слушал ее.

Потом он попытался приподнять руку, но не смог. И тогда его губы шевельнулись. Он улыбнулся ей.

А ей показалось, что он и вправду знал ее, узнал сейчас, кто она, потому что каким-то чудом знал раньше.

Теперь лицо его было даже не такое удивительно красивое, как тогда, когда он лежал, обмытый, одетый, на постели, потом на столе. Зато теперь оно было живое, самое милое и дорогое.

Он попытался приподнять голову. Она заметила и помогла ему. Но он больше не видел ее. Лицо его искривилось от боли. Он открыл рот. Хрип раздался. Изо рта хлынула кровь, глаза снова закрылись.

Она придержала его голову. Кто-то из них держал его запястье.

– Есть? – спросил другой.

Она поняла – это значило, прослушивается ли пульс. Тот, который держал запястье, кивнул.

– Ну что, – сказал, распрямляясь, тот, кто ими всеми верховодил, – надо везти его. Не оставлять же здесь.

– Пока мы доберемся, это снова будет труп.

– Ну, я не ручаюсь, – бросил тот, кто верховодил. Она сразу решила довериться этому человеку. Он верит, он поможет…

– Надо ехать домой. К Николаосу, – громко сказала она, подняла голову и посмотрела на них.

– Ну, вставай, – сказал самый главный. Она послушно встала.

Они понесли того, кто недавно еще был мертвым.

Она сама себе удивилась снова. Когда она знала, что он умер, она мысленно все время называла его тем коротким ласковым именем, которым его звали в детстве, которым его звали Николаос и я. А теперь, когда он был жив, она стеснялась даже про себя произнести одно из его имен. Она не могла выговорить мысленно ни это короткое ласковое «Чоки», ни звонкое длинное «Андреас». Как будто бы они давно знали друг друга, и говорили друг с другом и слушали друг друга, но вот еще не уговорились, как она должна звать его, как ему будет приятно.

Один из них спросил о ней, обращаясь к этому главарю:

– Кто это? Ты знаешь?

– Понятия не имею, – тот пожал плечами.

Она их совсем не боялась. Они были похожи на Николаоса, а он ей нравился, он был славный и умный.

– Я дочка доньи Эльвиры, – сказала она.

– А-а… – протянул тот, кто спрашивал о ней, – у нее, оказывается, и дочь есть. Где же ты была прежде? С матерью, в тюрьме?

– Нет, – она смутилась. Ей не хотелось говорить, что она выросла во дворце Монтойя. – Я просто жила у одних людей.

– Да, понятно, – ответил он. И вправду было понятно. Вдруг главарь приостановился.

– Надо бы засыпать могилу.

– А какая разница? Николаос все уладит.

– Да, ты прав. Сейчас лучше поторопиться.

– Все равно я не верю, что он выживет. Это невероятно. Можешь себе представить, что у него с легкими.

– Ну, наверное, не хуже, чем прежде. У него ведь была чахотка.

– Потому Николаос приглашал к нему Гомеса, а не тебя. Гомес разбирается во всех разновидностях чахотки.

– Да я не обижен. Гомес так Гомес. Он и вправду лучше разбирается.

Они несли свои лопаты, инструменты и освещали дорогу фонарем. Селия сердилась на того, кто не верил в это внезапное воскрешение. Она почему-то совсем не сомневалась, верила, что выживет.

Потом они дошли до места, где стояла карета. Там, в дальнем конце, кладбище не было огорожено.

Они осторожно внесли в карету его, потом сами сели. Но теперь она была далеко от него, так далеко, что если бы протянула руку, не смогла бы коснуться. Главарь посадил ее рядом с собой. Главарь оглядывал ее. В глазах главаря она увидела сострадание. Он был добрым человеком.

Она снова смотрела на… не знала теперь, как его называть. Ему было плохо. Глаза его были закрыты. Тело вдруг содрогалось, хрип вырывался из груди, кровь текла какими-то толчками. Это было страшно. Если бы она была одна, ей было бы совсем страшно. Но рядом были люди, тоже озабоченные тем, чтобы он жил. Так, с ними рядом, было ей легче.

Потом они подъехали к дому. Ворота были заперты. Она перелезла и побежала ко мне.

Глава сто пятьдесят седьмая

Я увидела Чоки. Незнакомцы несли его в дом. Но для Николаоса они не были незнакомцами, он явно знал их и был с ними в дружеских отношениях.

Только теперь я заметила карету у ворот. Я поняла, что у них не было кучера. Лошадьми правил один из них:

Я увидела, что во двор вышел один из слуг.

– Возьмите карету, – сказала я ему.

Я не понимала ничего. У меня закружилась голова. Несколько минут я стояла и приходила в себя. В доме я пошла в комнату Чоки. Они, конечно, отнесли его туда. Так и оказалось.

Но, войдя, я прежде всего заметила Селию. Она была растерянная, взъерошенная, металась, пыталась помочь. Только теперь я разглядела ее и ужаснулась.

– Селия!

Она обернулась ко мне и поняла, почему я вскрикнула. Она была такая исцарапанная, оборванная, в крови. Я испугалась.

– Что, Селия? Ты ранена? Что произошло?

– Нет, мама, все хорошо, это когда копала… Все хорошо…

Копала? Раскапывала могилу? (Я еще ничего не знала.) Но было не время спрашивать.

– Селия, идем, я вымою тебя, перевяжу…

– Нет, не надо, я должна помочь.

Я еще даже не знала, что Чоки жив. Я только догадывалась об этом, но полной уверенности не было.

– Какая помощь, Селия?! Ты вся грязная, в крови… Идем!

– Нет, мама, нет. Останься. Я сама. Я умоюсь.

– У тебя в комнате теплая вода. А лучше спустись в ванную и там вымойся хорошенько. Но ты же вся в ранах. Господи! Дай я помогу тебе.

– Нет, нет, – она пошатнулась.

Тут уж я перестала вслушиваться в ее возражения и повела ее в ванную комнату. Я знала, что там еще осталась теплая вода. Там же, я знала, в шкафу хранились некоторые мази и лекарства от порезов и царапин.

Я взяла свечку из подсвечника в коридоре.

Когда мы спустились, и я, ужасаясь, помогла ей раздеться, я вдруг поняла, что не захватила ей платье на смену.

– Мойся пока, – сказала я. – Я принесу тебе платье и белье.

Я побежала к себе, взяла белье и платье и снова спустилась в ванную комнату.

Селия осторожно мылась, сидя в ванне и морщась от боли в многочисленных ссадинах и царапинах.

Грязное платье было брошено комком на пол.

Я стала помогать ей мыться. На глаза у меня невольно навернулись слезы.

– Но как же это? Как же ты? – то и дело повторяла я, не дожидаясь ответа.

Я вытерла ее, смазала раны целебной мазью, одела ее, усадила на табурет и начала расчесывать ей влажные после мытья волосы.

Я почувствовала, что и она немного успокоилась.

– Сейчас я тебя уложу спать, – сказала я.

– Мне надо быть там, с ним.

Я окончательно уверилась, что Чоки жив. Как это могло произойти? У меня в голове не укладывалось. Но я не стала спрашивать Селию.

– Ты ничем не поможешь, только будешь мешать, – возразила я.

– Нет… – произнесла она слабым голосом. Я заплела ей волосы в косу.

Потом обняла ее, отвела в ее комнату и уложила в постель.

– Спи, – сказала я.

Она и сама понимала, что в таком состоянии не сможет встать.

– Но ты, – прошептала она, закрывая глаза, – ты не оставайся со мной. Иди к нему. Помоги…

– Я пойду к нему.

Я подоткнула одеяло, погладила ее по щеке, задула свечу и вышла.

Я, конечно, пошла в комнату Чоки.

Но что же, что же случилось? Как это? Это невозможно! Я видела мертвое тело. Сердце не билось. Дыхания не было. Три дня! Это невозможно! А впрочем… Ведь не было трупного запаха. И главное: не было этого мертвого выражения на лице. Но три дня!..

Я вошла в комнату. Что гадать? Я и так все узнаю сейчас.

Теперь я рассмотрела нежданных гостей. Все шестеро были в черном, теперь уже без плащей и шляп. Все они были молоды, на вид сверстники Николаоса и Чоки. Но кто же они?

Кажется, сейчас не время было спрашивать.

Они все, и Николаос, теснились вокруг постели. Чоки они уже успели раздеть. Растирали его тело, обкладывали грелками.

– Может быть, в горячую воду? – предложил один из них.

– Ты что! – резко возразил другой, явно главенствовавший в этой шестерке. – При таком кровотечении! У него все сосуды полопаются, он кровью изойдет.

Чоки был без сознания, но он был жив. То и дело возникали слабые судороги. Но хуже всего было то, что кровотечение не унималось.

Кажется, впервые в жизни я видела такое страшное кровотечение из горла. Кровь вырывалась какими-то толчками, пузырилась. Голова дергалась.

У меня сердце зашлось от жалости. Что это за муки такие? За что они ему? Вот уж действительно, праведному мучений в семь раз больше, чем самому грешному. Где я это слышала или читала, я не могла вспомнить.

– Лед! – решительно сказала я. – Тело согревайте, а на горло – лед.

Никто ни о чем не спросил меня.

– Лед? – Николаос вопросительно посмотрел на главаря шестерых.

Николаос показался мне не то чтобы спокойным, но каким-то ровным, отрешенным, словно он уже не в силах был страдать за своего любимого друга, тревожиться.

– Да, принесите, – кивнул главарь.

Я побежала в подвальный ледник, где хранились съестные припасы, которые без льда легко могли бы испортиться. Я принесла полную чашку льда.

Главарь завернул лед в полотенце, приложил.

Вскоре кровь перестала течь.

Теперь начались другие заботы. Больного (или воскресшего – как лучше?) одели в теплую рубаху. У него был сильный озноб. Мы вымыли ему лицо и грудь, смыли кровь.

Я заметила, что хотя в комнате пахнет кровью, но тот, страшный запах умирающего тела не вернулся. Это вселяло надежду.

Мы укутали Чоки. Я заметила, что когда он стонет, то пытается приподнять руку. Я догадалась, что он хочет приложить ладонь к желудку, ему больно.

– Он три дня ничего не ел, – сказала я. – Надо ему что-нибудь дать. Подождите.

Я пошла на кухню, приготовила йемас – желток с сахаром – и заправила смесь прохладным молоком. Получилась совсем жидкая кашица. Я принесла Чоки и, набрав на ложку, коснулась его губ. Он приоткрыл рот, проглотил несколько ложек. Мы решили давать ему понемногу, но часто.

Я осторожно взяла его запястье. Ведь совсем еще недавно оно было таким холодным и мертвым. Теперь это было запястье живого человека. Пульс был слабый. Главарь шестерки тоже взял запястье Чоки и пощупал пульс.

– Вот что, Николаос, если у тебя не будет возражений, – начал он, – то попробую я ему дать мою тинктуру, чтобы сердце лучше работало.

Николаос слабо передернул плечами.

– Да, конечно, – отрешенно проговорил он.

– Да ты что! – главарь встряхнул его за плечи. – Радоваться надо, а ты… Твоего беднягу Андреаса, должно быть, в этой самой Унгарии не мать рожала, а из железа ковали. Откровенно говоря, я не понимаю, почему он жив. Этого не должно быть. Есть только одно объяснение, но я, как нормальный лекарь, не могу это объяснение принять. Слишком уж оно смахивает на церковные чудеса. Короче, он жив и, наверное, выживет, потому что кто-то наперекор всякой нормальной логике, хочет, чтобы он жил.

– Это не я, – тихо произнес Николаос. – У меня таких сил нет.

– Я догадываюсь, кто это, – продолжал главарь. – Вот эта дама – донья Эльвира, верно? – он указал на меня.

В эти минуты я мало походила на даму, какими их изображают на парадных торцовых портретах.

– Нет, нет, это не я, – быстро возразила я, и, заметив его удивление, поправилась. – То есть это я и есть донья Эльвира, но таких сил, чтобы воскресить умершего, у меня нет. А, впрочем, я знаю, кто это.

– Ну, мы уже все это знаем. – Николаос улыбнулся.

– Да, та девочка, – сказал врач. – Это ведь ваша дочь? – он снова обратился ко мне.

– Да.

– Очень похожа на вас.

Я почувствовала, что краснею от удовольствия. Значит, несмотря на рябины, еще можно понять, что я была красива.

– Лишь бы она не расхотела, чтобы он жил, и хватило бы у нее сил, – сказал Николаос.

– Она очень сильная, – с гордостью вмешалась я, – и очень упрямая, – я засмеялась.

– И очень похожа на мать, – снова повторил врач и поцеловал мне руку.

В комнате был страшный беспорядок, что-то это мне напоминало, но что, я не могла сообразить. Что-то давнее. Нет, не могла.

– Ну что, – врач обратился к своей шестерке, – по домам?

Молодые люди поднялись.

– Простите, что не провожаю, – снова улыбнулся Николаос. – Но думаю, вы найдете дорогу.

– Донья Эльвира окажет нам честь и проводит до ворот? – врач низко поклонился мне.

– Хорошо. Меня это не затруднит, – ответила я, чувствуя, как, неведомо почему, на губах моих расцветает моя давняя, уже забытая мною улыбка, улыбка победительной красавицы, но теперь чуть смягченная легкой иронией.

– Тинктуру привезут сегодня, – врач снова повернулся к Николаосу, – или ты Гомесу больше доверяешь?

– Тебе, тебе я доверяю, брось ты… – Николаос покачал головой. – Ты же знаешь, что я буду доверять кому угодно, лишь бы Андреас выжил.

Врач слегка наклонил голову, и я услышала, как он шепнул мне на ухо:

– Я кое-что должен вам сказать…

Я встревожилась. Неужели Чоки не выживет? Что еще? О чем еще говорить?

Мы пошли по коридору, пропустив его спутников вперед. Они вышли во двор. У двери врач задержал меня. Он протянул руку и оперся ладонью о дверь. Словно не хотел выпускать меня. Это смутно напомнило мне мою такую уже далекую юность, в доме Сары и Мэтью, когда за мной наперебой ухаживали сельские парни. Тогда я была очень гордая. А теперь? Как хорошо было бы почувствовать мужскую заботу, тепло, дыхание… А объятия, а поцелуи… Но что понапрасну бередить себя. Даже глупо и нехорошо. Когда в доме больной. Но почему-то я чувствовала, что уже свободна от этих постоянных тревожных мыслей о Чоки, о его возможной смерти. Они были плохими, не надо было их, они мешали ему выжить. Такое вдруг пришло мне в голову.

Но все равно я не должна поддаваться иллюзиям. Со мной как с женщиной, вероятно, все же покончено. Чоки был у меня последним. Мой мальчик, моя Вселенная. И все. Кончено.

Я повернула голову. Так меньше видны рябины. Украдкой я взглянула на молодого врача. Он чем-то мне напомнил Санчо Пико. Насмешливыми добрыми глазами что ли? А может быть чуть заостренной бородкой.

– Мне нужно побеседовать с вами, – прошептал он, и губы его дохнули в мою щеку приятным жаром. – Поговорить наедине.

Его насмешливые глаза вспыхнули.

– Я все понимаю, – я сама удивилась, как мелодично снова зазвучал мой голос. – Я все понимаю. Но я даже не знаю, как вас зовут. И потом, дома больной…

– Больному не повредит, если вы на время оставите его в руках вашей дочери, быть может, менее опытных, но в данном случае более надежных, чем ваши очаровательные руки. А зовут меня Сантьяго Перес, я врач и добрый приятель Николаоса и Андреаса. Сегодня в полдень мой кучер привезет лекарство и отвезет вас ко мне.

Я не успела возразить. Да я и не хотела возражать.

Сильные мясистые мужские губы впились, охватили мои губы. Поцелуй был долгим и жадным. Да, это была как раз та пища, по которой я изголодалась.

Со двора позвали:

– Сантьяго!

– Это ваши спутники, – пробормотала я смущенно, как девушка, которую впервые поцеловали.

– До встречи! Не провожайте, мы знаем дорогу.

Он быстро вышел. Я растерянно подумала, что он прав. Вовсе не следует мне показываться его приятелям. Вид у меня сейчас, наверное, самый что ни на есть нелепый. Наверное, я все-таки похожа не на молодую девушку, а на старую деву, которую вдруг кто-то чмокнул в щеку. Ой, как глупо! И это я?!

Во дворе раздался стук колес. Карета шестерки выезжала.

Глава сто пятьдесят восьмая

Николаос сидел у постели Чоки.

– Николаос! – окликнула я, останавливаясь в дверях.

Он повернул голову и посмотрел.

Я чувствовала, как раскраснелись мои щеки. Наверное, Николаос догадался. Во всяком случае, он улыбнулся насмешливо, но по-доброму.

– Вы улыбаетесь совсем как ваш приятель Сантьяго, – я тоже улыбнулась. – Так насмешливо и все же по-доброму. Я люблю, когда мужчины так улыбаются.

Он передернул плечами и скорчил мне веселую гримасу.

Я вошла и села у стола.

Николаос взял чашку и начал с ложечки кормить Чоки. Я поспешно стала помогать, придерживая голову больного. Тот еще не мог открыть глаза, но проглотил несколько ложек питательной смеси. Я осторожно отерла ему губы краем влажного полотенца и бережно опустила его голову на подушку.

– Пульс очень слабый, – сказал Николаос.

– Но крови больше нет, слава Богу.

Я оглянулась вокруг. На полу валялись окровавленные полотенца. Но они, казалось, уже были из другой какой-то действительности, уже не имели отношения к человеку, лежавшему на постели. И я вспомнила. И вправду давнее. Так было после родов. Когда я видела кровь в тазу, на простынях, но это как будто уже и не имело отношения ко мне. Рождение уже свершилось. А сейчас? Тоже ведь как новое рождение, воскрешение…

– Надо прибрать здесь все, – сказала я, – чтобы он не видел, когда откроет глаза.

– Он еще долго проспит. А вы устали. Посидите.

– На «вы» или на «ты»? – спросила я, улыбнувшись.

– Да сам не знаю. Тоже устал. Ничего не соображаю. Как вам… как тебе хочется.

– Пройдет, Николаос. Все будет хорошо.

– Сейчас мне нужно ехать к Теодоро-Мигелю, улаживать все…

– Он будет только рад, – осторожно заметила я.

– Он – да. Но мне придется задержаться часа на два. – Николаос невольно вздрогнул. – А сейчас-то совсем неохота… Но делать нечего.

– Я побуду с Чоки…

– С ним Альберто побудет. – Николаос имел в виду слугу, которого оставлял ухаживать за своим больным другом.

– Здесь нужны два человека.

– Ну, он и твоя дочь.

– Селия устала, – я смутилась и не договорила.

– Я тебя понимаю, – проговорил Николаос чуть отчужденно.

– Нет, не думаю, – я испугалась, что это прозвучало резко.

– Но я об одном прошу тебя, – продолжал Николаос, словно не слышал моих слов, – не дай ему умереть второй раз. Пожалей его. Ведь и он кое-что сделал в этой жизни для тебя. Да и я.

– Да, я никогда не в силах буду отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали.

Но Николаос по-прежнему будто и не слышал.

– Я не прошу тебя позволить Селии выйти замуж за него, – говорил он. – Я только прошу, пока он еще слаб и болен, пока его жизни угрожает опасность, позволь им видеться. Это спасет его.

– Николаос, зачем ты так дурно думаешь обо мне? Неужели я заслужила такое? За что?

– Ну хорошо, прости, прости, – он махнул рукой.

– Разве мы больше не друзья? – Я. взяла его за обе руки.

– Друзья, конечно, друзья, – он смутился.

– Тогда выслушай меня. И внимательно. Ты знаешь, я для Чоки все готова сделать. И Селия любит его. Я знаю, она будет рядом с ним. Я буду с тобой откровенна. Пока… пока его не было с нами, в мире живых, я очень сочувствовала моей девочке, я так жалела, что ее любовь не получит того естественного завершения, которое любовь должна получить. Я говорю совершенно искренне. И теперь, когда он снова с нами, я снова охвачена сомнениями. Разумеется, и речи быть не может о том, чтобы разлучить их, пока Чоки болен и слаб. Но когда он окрепнет, когда он совершенно выздоровеет… Тогда… Я тебе честно говорю, я не знаю. Ведь не я вырастила ее. Надо считаться и с чувствами ее приемных родителей, Анхелы и Мигеля…

– Дело не в них, а в тебе, – произнес Николаос.

– Господи! Да, Николаос, ты прав, дело во мне…

– Что же тебя смущает? Деньги? Ты знаешь, у меня они есть, много денег. Семья Чоки не будет нуждаться.

– Я не думаю о деньгах, – я опустила голову.

– Что же тогда? Происхождение? Кто отец твоей дочери? Прости за этот прямой вопрос…

– Нет, это разумный вопрос. Моя дочь рождена в законном браке, но отец ее вовсе не титулованная особа. Ее отец был крупным торговцем в Лондоне. По завещанию он оставил мне значительное состояние. Но с тех пор произошло много всего – война, революция. Я не знаю, что уцелело от этого состояния, в чьих оно руках. Да и не в этом, не в этом дело. Я знаю, что родители Чоки были просто рабами. Но кто в этом мире гарантирован от рабской доли, кто? Когда-то я сама была в руках пирата, сама чуть не стала рабыней. Неужели ты думаешь, будто меня после стольких лет тюрьмы может волновать происхождение Чоки… Или меня это волновало, когда мы были одни в камере, одни во всей Вселенной, когда он был для меня всем, когда он спас меня… Ах, совсем, совсем другое!..

– Ну что же тогда?

– Только не сердись, не упрекай меня в ханжестве! Все дело в твоих отношениях с ним. Прости.

– Это единственное препятствие? – тихо спросил он.

– В сущности, да. – Щекам моим сделалось жарко. – Конечно, Мигель считает тебя и Чоки проходимцами, но все это можно будет как-то уладить. И еще пойми. Я не стану мешать дочери, хотя многие матери упрекнули бы меня за это, но я верю в силу ее чувств. Но и ты пожалей меня…

– Она знает о наших отношениях? Ведь так?

– Да. Прости. Я ей сказала тогда ночью.

– Какое это произвело на нее впечатление?

– Кажется, никакого. По-моему, она даже не обратила внимания. Ее просто поразила моя жестокость. И она была права.

– Ты хочешь, чтобы я больше не виделся с ним? Он говорил без боли, но как-то испытующе.

– Упаси Бог! Только не это! Как можно разлучить вас! – воскликнула я.

– Тогда…

– О, только одно. Пойми, этого хочет для дочери каждая мать. Я хочу, чтобы моя дочь одна была в его сердце.

– Она и будет одна. Мои с ним отношения совсем другие.

– Но… – я осеклась и замолчала.

– Ты считаешь мои с ним отношения чем-то грязным?

– Нет, нет, Николаос. Грязно, это когда человека мучают, заставляют делать что-то против его воли. А ваши отношения добры и честны. И все равно… Все равно мне как-то не по себе при мысли о том, что моя дочь будет жить в вашем доме. Пойми и прости.

– А может быть, лучшее – это предоставить им все решить самим? Когда Чоки поправится.

– Ох! И сейчас ясно, как они решат!

– Ну так в чем же дело? Они решат, как лучше им. Ты снова все скажешь дочери…

– Мне остается только согласиться, – я вздохнула. – И сейчас еще рано об этом говорить. Мальчик еще очень болен.

– И если хочешь знать, всякое еще может произойти. Ведь они только начнут узнавать друг друга. Вполне возможно, Чоки не полюбит ее…

Я невольно сделала протестующий жест. Я мгновенно представила себе, каким ударом это было бы для Селии. После всего, что она перенесла.

– Это немного смешно, – продолжил Николаос. – Ты хочешь разлучить их, и в то же время боишься, что Чоки не ответит на чувство твоей дочери.

– Да вовсе это не смешно! Я просто знаю, как она любит его!..

– Но ведь она еще не знает его. Вот узнает получше и разлюбит.

– Ах, Николаос, ну неужели ты можешь в такое поверить?

– Конечно, не могу.

– Видишь! Вот скажи, что же мне делать?

– Что? То же, что и мне. Ждать.

Я вдруг почувствовала, что не могу сдержать смех. Ведь этот высоконравственный разговор я веду, собираясь сегодня отправиться в гости к совершенно незнакомому мужчине. В гости? Очень милое определение! Не в гости, а просто на любовное свидание. Я больше не могла сдерживаться и залилась смехом. Тотчас, конечно, прижала ладонь к губам. Но было уже поздно. Чоки открыл глаза.

Николаос не посмотрел на меня с укором, как я того заслуживала, взгляд его тотчас устремился к его любимому другу.

Видно было, что Чоки очень слаб. Он даже не владел мышцами своего лица. Но мы оба поняли, что он пытается улыбнуться. Я поспешно встала так, чтобы он не увидел эти окровавленные тряпки. Но он видел только нас, меня и Николаоса.

– Слабость… – голос его стал таким тонким и слабым. – Странный сон… такой… Тебя видел… странно… – он смотрел на меня.

– Поспи еще, родной, – тихонько сказала я, наклоняясь к нему. – Ты уже выздоравливаешь. Еще немного окрепнешь – и будешь совсем здоров.

– Это ты видел ее дочь, – сказал Николаос. – И еще увидишь.

Но Чоки еще не мог вслушиваться в наши слова, воспринимать, что ему говорят, он был слишком слаб.

– Сказала… – продолжал он истончившимся голосом, – никого не убивал… Правда?..

Он спрашивал не нас. Кому он задавал этот вопрос? Только не нам. Себе? Высшему началу, Богу?.. Но, кажется, он ждал ответа.

– Правда! Это правда! – горячо воскликнул Николаос.

Чоки наконец-то смог улыбнуться и закрыл глаза. Я пощупала пульс.

– Возьми и ты, Николаос, – прошептала я. – Кажется, ровнее стало. Я не ошибаюсь?

Николаос взял запястье Чоки.

– Да, – даже при шепоте я слышала, как дрожит его голос. – Это просто чудо какое-то.

– Что ты шепчешь? Можно просто тихо говорить. Он крепко уснул, я вижу.

– Мне надо ехать к Теодоро-Мигелю, но я так хотел бы видеть их первую встречу.

– Первую для него, не для моей дочери.

– Нет, и для нее. Она впервые увидит его совсем живого, сможет заговорить с ним.

– Ты не думай, Николаос, я ни за что не помешаю им.

После всего того, что было!..

– Но объясни мне, что же все-таки?..

– Да очень просто. Она побежала ночью раскапывать его могилу.

– Неужели она чувствовала, что он жив?

– Сознательно, конечно, нет. Тогда она просто не дала бы похоронить его. Но что-то такое она, должно быть, чувствовала. Я думаю, она тебе расскажет, когда отдохнет.

– Она очень утомилась, бедная. Но я знаю, как только она проснется, сразу же бросится сюда, к нему. Она тогда, ночью, когда я укладывала ее, все посылала меня к нему, чтобы я помогла ему. А ты видел, как она выглядела?

– Нет, – смущенно признался Николаос, – не заметил. Я был в полной растерянности.

– Вся в земле, в грязи, руки в крови… Я так испугалась.

– Но теперь все будет хорошо.

– Ох! Теперь я предугадываю новые сложности.

– Но все страшное позади. Он выживет.

– Да, это самое главное, ты прав. Но я не понимаю, кто эти люди, которые привезли их домой? Этот Сантьяго Перес – твой друг?

– Да, это мои друзья.

– А как же они-то очутились ночью на кладбище? Тоже раскапывали чью-то могилу?

– Твоя шутка – сама истина. Они врачи. Ты, наверное, знаешь, что для того, чтобы хорошо изучить особенности и свойства человеческого тела, врачи должны анатомировать трупы. А в Испании это запрещено. Но я договорился с Теодоро-Мигелем, что им будет позволено по ночам брать трупы из общих захоронений для бедняков.

– Я вижу, вы выбрали для себя чудесную страну!

– А ты знаешь лучше?

– Трудно так сразу решить. Англия не годится, там климат не подходит для нашего Чоки. В Америке рабство. Он не должен такое видеть, он будет страдать, я его уже знаю… Но ведь еще остаются Италия и юг Франции…

– Но что пока об этом говорить, – Николаос посерьезнел.

И действительно не стоило говорить об этом. Ведь я сама еще недавно, пытаясь отговорить Николаоса от самоубийства, напоминала ему настойчиво о тех людях, которых он может защитить благодаря своей связи с Теодоро-Мигелем. А теперь я же уговариваю его бросить все и бежать. И мне понятно, почему я так поступаю. Ведь сейчас речь идет о судьбе моей дочери. Я хочу, чтобы она была в безопасности… Да, вот он, эгоизм, вот она, меркантильная расчетливость…

Но тут я подумала, что, пожалуй, слишком рано начинаю упрекать себя. Еще ничего не решено с моей Селией. Еще вполне возможно, что она разлюбит Чоки, а он не полюбит ее…