Текст книги "Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2"

Глава сто восемьдесят седьмая

Наконец чернобородый распорядился и насчет меня. Мы с Катериной должны были жить в женских покоях, которые располагались в высоком строении, называвшемся «терем».

Провожал нас туда все тот же Константин. Я шла рядом с ним, Катерина позади. Он нес баул с моими вещами. Некоторое время он молчал, затем заговорил по-английски несколько нерешительно:

– Наши обычаи… – начал он.

– Да, я видела, – процедила я сквозь зубы.

– Но когда-то так было и в Европе, и даже не так уж давно, – быстро проговорил он.

– Было или не было, но вы, образованный человек, умный, как вы это терпите?

– Все может измениться, – отвечал он уклончиво, – то есть, я уверен, что все изменится. И этот человек, который несомненно показался вам таким грубым и диким, на самом деле он горячий сторонник реформ и перемен в государстве. Он…

– О да, я не сомневаюсь!

На этот раз в моем голосе прозвучал такой сарказм, что Константин счел за лучшее переменить тему.

– Какими языками вы владеете?

– Говорю почти на всех европейских, – я пожала плечами.

– Ну, все европейские вам здесь у нас не пригодятся, а вот с госпожой вы сможете беседовать по-немецки, здесь из европейских предпочитают немецкий язык.

– Почему?

– Немцы издавна на службе у русских. Здесь даже есть целая слобода (квартал), населенная немцами.

Я снова пожала плечами. Мне не хотелось говорить с ним. Я не понимала, как он может позволять, чтобы его так унижали.

Мы поднялись по крутой лесенке наверх, где нас встретили две молодые служанки в костюмах, похожих на одежду Катерины. Им было поручено проводить нас в отведенные нам комнаты. Потом хозяйка приглашала нас к столу. Мужчины и женщины здесь, как правило, не ели в одном помещении, разве что в бедных крестьянских семьях.

Комнаты оказались маленькими, очень жарко натопленными, с красивыми изразцовыми печами, занимавшими очень много места, и низкими потолками. Деревянные стены были расписаны разноцветными узорами, преобладал красный цвет. Для меня была приготовлена широкая постель. Катерине полагалось спать на войлоке у дверей. Мои вещи она убрала в большой деревянный резной сундук, похожий на испанские сундуки. Я сказала ей, что хотела бы умыться. Катерина принесла снизу оловянный таз немецкой или голландской работы и глиняный кувшин с водой. Мыла не было. Она полила мне на руки, затем подала льняное вышитое полотенце. Я заметила, что пальцы ее дрожат.

– Чего ты боишься? – тихо спросила я. – Нам угрожает опасность? Чей это дом?

Она задрожала, пролила воду мне на подол и вдруг села на пол и закрыла лицо руками.

– Что с тобой, девочка? – спрашивала я по-турецки и гладила ее по плечу, пытаясь успокоить.

– Знала бы я, чей этот дом, – запричитала она. – Знала бы я! Ох, Коська, лиходей проклятый! За что сманил, загубил меня!

Разумеется, она должна была знать, что ничего хорошего ее на родине не ожидает. А «лиходей» Коська не только не сманивал ее, но и брать-то не желал. Но у нашей женской логики свои законы.

– Катерина, успокойся, прошу тебя, и говори, в чем дело! С тобой ничего не посмеют сделать. Ты моя прислужница и находишься под моей защитой. Когда я уеду отсюда, я возьму тебя с собой, увезу в Англию.

Это как-то само собой вырвалось у меня. Но на Катерину это подействовало.

– Правда? – тихо спросила она, подняв ко мне заплаканное лицо.

– Правда. Говори все!

Быстро же она пресытилась своей желанной родиной!

– А что говорить-то! – Катерина утерлась рукавом. – Мишки Турчанинова это дом, душегуба! И Коська – холоп его. А мне-то не сказал! (Будто она выспрашивала!).

– Значит, это дом твоего прежнего господина боярина Михаила Турчанинова?

– Его. Мишки-душегуба! Погубителя моего!

– Но он, кажется, не узнал тебя.

– У него не поймешь. Может – и узнал, а может – и нет. Я прежде махонькая, не такая гладкая-то была, – сказала она уже со странным равнодушием, словно бы заранее примирившись со всеми возможными вариантами своей грядущей судьбы.

Я снова повторила, что не дам ее в обиду. То, что я от нее знала о боярине Михаиле Турчанинове, вовсе не располагало в его пользу.

Между тем мысли Катерины приняли новый оборот.

– Как бы мне теперь своих повидать! – произнесла она, словно впадая в лихорадку.

Я испугалась, что она и вправду заболела.

– Но ведь твои родители не живут в городе, – тихо сказала я, пытаясь вернуть ее к действительной жизни.

– Я бы полетела, побежала, добралась бы, отнесла бы им чего-нибудь, – забормотала она.

– Чего отнесла?

– Припасов, барахлишка.

– Они так плохо живут?

– А как им жить-то? Когда Мишка у них все отбирает, как есть все! Они с голоду пухнут! Может и померли уже! – она истерически заплакала.

– Неужели он так разоряет своих крестьян? – произнесла я в неуместной растерянности.

– А вы думали как он их разоряет? По-аглицки? Нет уж, так по-нашему, по-русски и разоряет! – выкрикнула она с какой-то непонятной злобой (на меня-то она что злилась?). – Вам небось Коська наплел про наши русские края невесть чего! А у нас страшно! Ох, как страшно у нас! – это уже был вопль протяжной тоски, будто она сама наслаждалась своим отчаянием.

Можно было, конечно, напомнить ей, что если кто мне чего и плел о России, так это не Коська, а она сама. Но зачем было дразнить ее?

Она принялась бессвязно бормотать о своих братьях и сестрах и несчастных родителях, которым она хочет помочь. Было их что-то уж очень много, не то десять, не то двенадцать. Особенно горестно и жалобно она вспоминала о своем самом младшем брате Андрее, который был еще совсем крохотным, когда Турчанинов изнасиловал ее и поселил в своем деревенском доме. Этого мальчика она нянчила, когда и сама была еще ребенком, ему принадлежали ее первые, еще неосознанные материнские чувства, которым так и не суждено будет претвориться в жизнь, ведь у нее никогда не будет детей. И сейчас она о своем младшем братике причитала и заранее оплакивала его, уверенная, что он умер от голода и недосмотра.

У меня от всех этих выкрикиваний, воплей и несвязных причитаний голова пошла кругом. Имя ее брата напомнило мне о Чоки. Он почти ничего мне не рассказывал о том, как был рабом. Но, видно, было и с ним страшное. И потому он так часто останавливался у картины, изображавшей мальчика-калеку, и перед свадьбой он вспоминал своих родителей, которые так и не увидели его свободным.

– Хватит вопить! – сердито приказала я. – Замолчи! И нечего пугать меня. Я и не из таких переделок выбиралась. Скажу Константину, он свезет тебя в твою деревню. Только потихоньку, чтобы Турчанинов не узнал. И соберем для твоих родных еды и барахлишка, – я усмехнулась.

Она глубоко по-детски вздохнула и снова утерлась рукавом. Затем заговорила уже спокойно:

– Нет, вы Константина не просите. Иуда он, кого хочешь предаст. Вы лучше Мишку попросите…

– Какого Мишку? – удивилась я. – Самого Турчанинова?

– Да что вы! – она вдруг прыснула. – Мишку Шишкина, того, с черной бородишкой, что на палках дрался. Я его помню. Он в деревне бывал. Добрый. Раз хлебушка мне дал, краюшку целую.

– Хорошо, попрошу Мишку Шишкина.

– Не обманете?

– Или ты будешь верить мне, девочка, или ступай к своему Турчанинову, – строго сказала я.

Она упала на колени.

– Ну прекрати. И чтобы больше ничего такого не было. А то с тобой никакого театра не надо! Подотри пол и дай мне другое платье. Весь подол замочила. Она быстро и молча подтерла лужицу на полу и помогла мне переодеться.

– Ну, что теперь нам полагается делать по вашим российским обычаям? – спросила я, присаживаясь на резной стул.

Стул был также немецкий.

– А ничего, – девушка улыбнулась. – Подождем. Сейчас хозяйка за вами девку пришлет – обедать звать.

– А тебя кто накормит?

– Я с другими дворовыми поем. – Не узнают тебя?

– Нет. Здесь меня никто не знает.

– Ну смотри! Турчанинову не попадись.

Она вдруг засмеялась.

Я строго посмотрела на нее.

– Знаешь что, Катерина, не ходи никуда обедать. Я тебе сюда пришлю обед. Ты моя прислужница. Сиди здесь и молчи. Так лучше будет. А если нарушишь теперь мое приказание, ты мне больше не нужна. Сама справляйся.

Она тоже посерьезнела, прикусила верхнюю губу и кивнула.

Глава сто восемьдесят восьмая

Вскоре за нами пришла служанка жены Турчанинова. То есть за мной, конечно, а не за Катериной. Но на Катерину она с любопытством поглядывала и, видимо, ей не терпелось начать Катерину расспрашивать и выспрашивать. От меня это не укрылось.

– Катерина, помни, что я тебе приказала! – напомнила я по-турецки, уже стоя в дверях.

Катерина быстро закивала.

Служанка проводила меня в комнату жены Турчанинова. Комната эта походила на мою, хотя была расписана и украшена гораздо богаче и пестрее. Здесь тоже была изразцовая печь, пуховая постель, несколько резных сундуков, резная же деревянная скамья и одинокий немецкий высокий стул.

Сама хозяйка сидела у окошка на скамье и вышивала на пяльцах. Я заметила, что узор был очень затейлив, и вышивала она золотыми нитями. Одета она была не так, как Катерина и служанки. На ней была тяжелая длиннополая одежда, шитая золотом и драгоценными камнями. Этот балахон совершенно скрывал ее хрупкую фигурку. Волосы ее были скрыты под странным головным убором, отдаленно напоминавшем папскую тиару или шапку венецианского дожа. Сделанный из какой-то очень плотной материи, этот убор тоже был богато унизан крупными жемчужинами. Должно быть, это одеяние должно было создавать вид внушительный и величественный. Но эта женщина казалась в нем девочкойподростком, которую нарядили так нарочно, чтобы помучить.

Когда служанка отворила дверь, я вошла и остановилась на пороге в своем испанском черном закрытом платье и с мантильей, черной кружевной, на голове.

Жена Турчанинова поднялась как-то робко. Я заметила, что она хромает. Обута она была в красные сапожки. Легким взмахом руки она отослала прислужницу, а когда та вышла, женщина некоторое время подождала, затем с неожиданной быстротой захромала к двери и резко распахнула ее. Я догадалась, что она проверяет, не подслушивают ли служанки. Что же она намеревается мне доверить?

За дверью никого не было. Женщина вздохнула. Этот глубокий грустный вздох напомнил мне вздохи Катерины. Жена Турчанинова медленно прикрыла дверь и вышла на середину душной своей комнаты. Эта духота в русском жилище очень удивила меня. Ведь на улице, на воздухе было так хорошо, по-осеннему свежо.

Жена Турчанинова подняла на меня глаза. У нее было худенькое личико девочки, совсем прозрачное, с впалыми щеками, и глаза, большие, прозрачно-зеленоватые. Должно быть, и волосы у нее были светлые, может быть, с рыжинкой. Она улыбнулась мне бледными губами и произнесла на дурном немецком, голосок у нее был тонкий, певучий и чуть нарочитый:

– Ну вот! – она снова вздохнула, словно очень устала. – Теперь познакомимся. Мое имя – Татиана Путятовых. А вы из Германии, ведь так?

Поскольку она не садилась, то и я продолжала стоять. Кроме того, я успела подзабыть немецкий и теперь лихорадочно вспоминала. Наконец я ответила:

– Нет, я из Англии. То есть я родилась в Англии и в юности жила там. А после жила в Америке, в Испании.

– О, как это интересно! – воскликнула она своим тонким детским голоском.

Она все еще не приглашала меня присесть. Но у меня возникло ощущение, что это не какой-то там русский обычай, а просто она очень рассеянна и забыла, что это надо бы сделать.

– А где вы так хорошо научились говорить по-немецки? – спросила я, в свою очередь.

Говорила она не так уж хорошо, но я уже поняла, что у русских женщин нет особых возможностей для обучения языкам.

– У меня бабушка была из нашей немецкой слободы. Ее звали Оттилия. Дедушка увез ее насильно, и ее родители ничего не смогли сделать. Мне так нравится имя «Оттилия»! И почему только меня не зовут таким именем? Ведь это какое-то сказочное имя, правда?

Все это было произнесено все тем же тонким, нарочитым и нежным голоском. Мне ничего не оставалось, как учтиво кивнуть.

– Ах, я и забыла! – нежно воскликнула она. – Как же вас-то зовут?

Я вдруг почувствовала самое сердечное расположение к этому хрупкому болезненному существу с таким нежным голоском. И этот балахон, и эта шапка, которые, казалось, пригибали ее к полу.

– Меня зовут Эмбер Майноуринг, это по-английски. А по-испански меня зовут Эльвирой.

– Эльвира, – мечтательно протянула она, – тоже красивое имя.

– Но и «Татиана» мне нравится, так певуче звучит, – заметила я и не солгала.

– Ах, нет, – она попыталась сдвинуть бровки, – вовсе некрасиво.

Мне почему-то захотелось развлекать ее, как ребенка, рассказывать что-то занятное.

– Мое английское имя «Эмбер» означает «янтарь», – сказала я. – Знаете такой камень? Или нет, – я вспомнила Николаоса, – не камень, а вещество, застылая смола…

– Янтарь знаю. У меня есть бусы янтарные и серьги. Показать вам?

– Да, мне было бы приятно.

Мне и вправду было с ней приятно и как-то жалко ее.

Она прохромала к сундуку, откинула крышку и вынула деревянную шкатулку.

– Вот! – она поставила шкатулку на стол, выудила откуда-то из-за пазухи ключик и отперла шкатулку.

Внутри я увидела целую россыпь янтарных украшений, самых разнообразных – от густо-желтых капель твердых до нежно-тепло-прозрачных сгустков.

– Янтарь, – певуче произнесла она. – Это красивое имя – «Янтарь». А почему?

– Моя мать так назвала меня, потому что у моего отца были янтарные глаза. Она очень любила его. Она умерла при моем рождении.

– Ах вы бедняжка! – грустно воскликнула Татиана. Я подумала, что это, пожалуй, немного комично – в моем возрасте жаловаться на сиротство.

– У меня тоже никого нет, – грустно проговорила она. – Все умерли. Только муж вот остался. Бровки ее чуть сдвинулись с каким-то странным недоумением. Я о ней уже знала от Катерины, и то, что я знала, располагало к ней.

Она вынула из шкатулки янтарное ожерелье, и не успела я оглянуться, как ожерелье очутилось у меня на шее.

– А ушки-то у тебя проколоты? – она охватила мои щеки тоненькими холодными пальчиками в кольцах и повернула вбок мою голову.

Затем вынула и серьги и вдела мне в уши.

– Вот, стало быть, носи на здоровье, – просто и очень сердечно сказала она.

– Но мне нечем вас отдарить, – я немного смутилась.

– Да у меня и так всего много. Это все мое приданое. Могу распоряжаться, – она снова нахмурилась.

Я поняла, что муж не дает ей особенно распоряжаться имуществом. Но, возможно, он и прав, она производит впечатление такой хрупкой и рассеянной, не знающей цены вещам.

– Вот справишь свое дело, тогда и отдаришь меня, если захочешь, – продолжала она.

Эти слова заставили меня вздрогнуть. «Дело»! Ну да, конечно, ведь я сюда за делом привезена. Я ведь повивальная бабка.

– А что, – осторожно начала я, – разве меня, еретичку, допустят к самой царице?

– Ш-ш! – Татиана приблизилась ко мне вплотную и приложила палец к моим губам.

Затем быстро зашептала мне в самое ухо:

– И не допустили бы! Да мой Мишка всех вокруг пальца обведет. Он такой! Он, у! какой страшный!

Кажется, ей нравилось, что ее «Мишка» страшный. Наверное, это как-то примиряло с ним и даже внушало любовь. Наверное, здесь любят, когда страшно. Вот и Катерина… Но, значит, меня все же поведут к царице. Это ужасно! Что делать? Но делать нечего. Остается одно лишь томительное ожидание. Хоть бы «Мишке» никого не удалось обвести вокруг пальца. И наверняка не удастся. В этой стране сторонники старых порядков должны быть очень и очень сильны.

– Что ж, это хорошо, – почти машинально произнесла я, стараясь выговаривать слова как можно спокойнее.

– Говорили, будто ты искусная лекарка, так, да? Мне вовсе не хотелось выступать в роли целительницы.

– Да нет, – ответила я уклончиво, – я только по женскому повивальному делу.

Она посмотрела на меня грустно-грустно. Я поняла, что она полагает, будто мне запрещено применять мое искусство к кому бы то ни было, кроме царицы.

Татиана снова посмотрела на меня большими, прозрачно-зеленоватыми глазами и покорно вздохнула.

– Ты чем-то больна? – ласково спросила я.

«В конце концов чему-то я у Сантьяго Переса научилась. Может, и помогу этой девочке».

– Да вроде бы здорова, детей вот только нет. Уж я ездила на богомолье, ездила, – она снова покорно и грустно вздохнула, и договорила примиренно. – На это лечения-то нет. Это Господь не дает, за грехи мои.

Я развела руками.

– А почему ты хромаешь? – спросила я.

– Хромаю-то? Пустое. Это Мишка вчера медведя натравил, я побежала, ну и грохнулась.

– Натравил медведя? Что это значит?

– Да ничего худого не значит. Что же ты так? Или я тебя напугала? У вас медведей, должно быть, нету. Они и не такие уж страшные, медведи. Вот у Мишки один, в подвале сидит.

– Но как он мог натравить медведя на тебя?

– Да ведь он пьяный был, Мишка. Он когда трезвый, тогда и вправду может избить серьезно. Однажды руку мне сломал, другой раз живот весь истоптал сапогами. А пьяный он шутит только. Он в шутку медведя спустил. Да я бы и не испугалась, но он медведю водки дал, вот медведь и остервенел.

Не постучавшись, вошли три служанки, одна за другой. Первая накрыла стол красивой скатертью, ее товарки поставили подносы и сняли с них деревянную и глиняную посуду с кушаньями. Это была русская посуда, ярко разрисованная красными и золотыми цветами и крупными ягодами. Казалось, сама яркая русская осень порхнула, опустились стаей странных птиц на этот стол и замерла. Но ароматный пар, шедший от кушаний, отвлек меня. Я поняла, что сильно проголодалась.

Служанки ушли и мы с хозяйкой сели за стол и ели деревянными ложками. Еда была жирной, обильно приправленной пряностями. Густой наваристый суп из говядины и капусты особенно мне понравился. Я легко привыкаю к новым для меня кушаньям.

После трапезы мы еще немного поговорили, затем расстались. Кажется, я понравилась Татиане; она же вызвала у меня странноватое чувство: какую-то смесь жалости и даже нежности. Когда мы сидели друг против друга, я подметила, что она уже не так молода, ей могло быть под тридцать, я увидела, что кожа ее уже немного дряблая, а от носа к губам пролегли горькие складки.

Глава сто восемьдесят девятая

Когда я вернулась к себе, Катерина явно ждала меня. Девушка с трудом сдерживалась – так ей хотелось что-то сказать мне.

– Ну, – обратилась я к ней. – Тебе принесли поесть?

– Да я с другими поела, – она чуть склонила голову в смущении.

Впрочем, она не притворялась, она и вправду была смущена.

– Ты что, забыла мои слова? – сердито спросила я. Она в ответ принялась уверять меня, что никто ее не узнал, а Мишке Шишкину она сама открылась.

– Но он добрый, он никому не скажет. Я уж уговорилась с ним – завтра и съездить можно.

– Куда? – я сначала не поняла.

– К моим-то. Вы же обещали.

– Быстро, – заметила я. – Ты же хотела для них собрать одежды и припасов.

– Мишка в кладовой возьмет.

Меня рассмешила беспечность в ее голосе. Я почувствовала, что эта беспечность заразительна, что я и сама сейчас начну говорить и вести себя с этой беспечностью.

– Украдет что ли? – я фыркнула.

Она, конечно, почувствовала мое настроение.

– Там всего полно, – оживленно принялась объяснять она. – Ведь у нас все отбирают, до крохи последней!

– Ну, раз у вас отбирают, берите и вы, – Я пожала плечами и улыбнулась.

– Завтра с утра поедем, – оживленно продолжала Катерина, увидите, как у нас красиво.

– Погоди! Я-то почему увижу?

– Так вы же с нами едете. Мишка уж Турчанинову сказал, что повезет вас Москву смотреть.

Я хотела было возразить, что никуда завтра не собиралась, но вдруг подумала, что ведь ничего плохого мне не предлагают. И вправду посмотрю город и деревню, и пусть эта девочка поможет своим родным.

– Хорошо, поедем завтра, – согласилась я.

Она радостно всплеснула руками. Мне было странно, что несмотря на все перенесенные мучения, в Катерине оставалось столько детского. Она казалась даже не женщиной, не девушкой, – девочкой. Ни кулаки Турчанинова, ни гарем Хайреттина не сделали ее женщиной, то есть практичной, расчетливой. Нет, она была девчонкой. И вот эта девчонка вертела мною, как хотела. Но я не сердилась ни на нее, ни на себя, мне все это почему-то было даже забавно.

А наутро мы отправились в ее деревню. Мы с Катериной сидели в экипаже, напоминавшем карету, здесь такой экипаж называется колымагой. Шишкин правил лошадьми (наша колымага была запряжена парой).

В колымаге были окошки, я принялась разглядывать город. Улицы были немощенные, устланные бревнами, во многих местах люди передвигались чуть не по колено в грязи. Но пестрая толпа мне понравилась. В одежде преобладал красный цвет. Женщины были с открытыми лицами. Лица их показались мне очень яркими. Приглядевшись, я поняла, что они сильно набелены и нарумянены. В архитектуре русской столицы главным элементом конечно были золоченые купола церквей и высокие стрельчатые башни царской резиденции – Кремля.

За городом меня снова окружила русская осень. Воздух был изумительно чистым, листва сверкала золотом и огнистой краснотой. Но вот запахло дымом. Мы приближались к деревне. Я решила, что не стану смущать родных девушки своим присутствием, не пойду с ней, а подожду поодаль. Шишкин сказал, что я решила правильно.

Дом родителей моей Катерины находился на самом краю деревни. Колымага остановилась в роще. Людей я не видела. Должно быть, работали. Дом представлял собой жалкую лачугу. Было ощущение, что за ним не присматривают, не поправляют. Шишкин и Катерина с большими узлами в руках пошли вперед. Вот я уже не могла видеть их. Мне стало любопытно. Я тихо прокралась вслед за ними и заглянула в маленькое оконце.

Я много в жизни видела горького и страшного, но почему-то именно это зрелище заставило меня отпрянуть. Тянуло дымом (вероятно, в жилище не было дымохода), вместе с людьми здесь жили теленок и овца. Шишкин возился с узлами, развязывая и вынимая принесенное. Катерина "стояла у печи, занимавшей почти все помещение, она прижимала к груди маленького мальчика, он видимо был болен и не мог стоять. Другой мальчик, постарше, обхватил ее колени. Изможденная, сгорбленная женщина припала к ее плечу и словно бы с каким-то странным наслаждением от собственного страдания подвывала тихо. Не знаю почему, но мне вдруг почудилось, что лишь теперь я вижу истинное человеческое горе, а все, что я видела и пережила прежде, было какое-то другое, не то чтобы ненастоящее, а именно другое. Я не могла больше смотреть и быстро отошла за деревья.

Прошло довольно много времени. Я прохаживалась среди деревьев, мне не хотелось видеть людей. Кажется, впервые в жизни я подумала, что природа может утешать тебя, успокаивать; среди человеческих взаимных мучений она одна пытается сохранить спокойствие, даже когда люди набрасываются на нее с топорами и лопатами.

Шишкин и Катерина быстрым шагом приблизились ко мне. Девушка запыхалась, глаза у нее были заплаканы.

– Видела своих? – коротко бросила я. И почувствовала, что краснею. Ведь я подглядывала. Но почему я краснею? Разве такое в первый раз? Разве прежде не приходилось подглядывать, лгать? Что со мной? Будто это какая-то новая я.

– Видела, – быстро и с каким-то странным придыханием откликнулась Катерина, – Видела Андрюшу и Гришу. Матушку видела.

Она вдруг широко, по-детски приоткрыла рот. Мне показалось, что она сейчас заплачет громко, в голос. Но Шишкин тронул ее за плечо.

– Не реви, – тихо сказал он, – Хорошо же все. Мать жива, братишки живы.

Она все так же по-детски повела плечом, отводя его руку.

– Что, случилось что-то? – спросила я его.

– Да ничего такого, – он повернулся ко мне, – Ничего такого, чтобы реветь. Привыкла там, в чужих краях…

Действительно, ничего такого необычного для здешних мест не случилось. В деревне прошла какая-то заразная хворь. Заболел отец Катерины. Он не мог работать и по приказу Турчанинова был наказан плетьми. Вскоре он умер. Затем умерли ее братья и сестры. В живых остались только мать и два младших брата: Григорий и самый маленький, ее любимый, Андрей. Все трое были больны и слабы.

– Будем помогать твоей семье, – сказала я Катерине, вздохнув, – Не плачь только.

Она кивнула и села вместе со мной в колымагу. Теперь она замкнулась и напряженно о чем-то думала.

Когда Шишкин повернулся ко мне и говорил, я хорошо разглядела его. Так же, как и Плешаков, он был высок и хорошо сложен, но выглядел более хрупким. Смугловатым цветом лица и небольшой черной бородкой, а также черными волосами он напоминал Турчанинова. Глаза у этого юноши были ярко-голубые, а в выражении лица сохранялось что-то мальчишеское. Но говорил он и держался серьезно, с какой-то основательностью, что забавно контрастировало с этим «мальчишеским элементом» во всем его облике. Серьезность его была серьезностью мальчика-подростка, умного и даже не по годам развитого, и потому решившего поиграть «во взрослого». Впрочем, он и сам, кажется, сознавал, что играет. И казалось вдруг, что вот он сейчас бросит эту игру в серьезность и взрослую основательность, и громко, по-ребячески рассмеется, чуть запрокинув голову.

Колымага наша остановилась. В окошко я увидела это серьезное мальчишеское лицо Шишкина. Катерина вышла. Они обменялись несколькими короткими фразами. Девушка усмехнулась с какой-то горечью и бесшабашностью. Потом они взялись за руки и отошли подальше к деревьям (мы все еще ехали через лес). Мне они ничего не сказали. Но я и так поняла, что они хотят делать. Мне стало грустно. Годы брали свое. Еще недавно я жила, а теперь надо все больше свыкаться с этой грустной ролью свидетельницы чужой жизни.

Молодые люди, должно быть, каким-то чутьем поняли, что меня можно не бояться и не стесняться. Катерина прислонилась к широкому стволу огромного дуба. Она подняла платье, движения у нее были легкие, пронизанные силой и какими-то странными изяществом и стыдливостью. Начались сильные движения, быстрые, ритмические, двух тел, слившихся воедино.

Затем оба вернулись ко мне. Шишкин уселся на козлы. Катерина села рядом со мной. Она снова замкнулась в своих напряженных мыслях. Только что происшедшее, казалось, не затронуло ее.

– Что ж вы – стоя и так быстро? – неожиданно для себя самой спросила я, – Полежали бы, я бы подождала.

– Что лежать-то, разлеживаться, – сухо отозвалась она, – Домой надо.

Я спросила, нравится ли ей Шишкин. Она вдруг легко рассмеялась и ответила, что она всего лишь отблагодарила его.

– А что мне Мишка Шишкин! У него Аришка есть.

– Какая Аришка?

– Аришка с царицына верха.

И Катерина коротко рассказала мне историю любви. «Верхом» называются покои царицы. Городские русские женщины почти изолированы от мужчин. Поэтому любовные интриги в Москве развиваются примерно так же, как в Истанбуле. Тайные свидания, плотные покрывала, дворцовые переходы и лестницы. В покоях царицы (да и почти каждой богатой и знатной русской женщины) обретается множество женщин, которые ее развлекают, молятся вместе с ней, занимаются рукоделием. Как правило, это вдовы, сироты, нищие. Царица или боярыня оказывают покровительство им и их родне. И вот, среди подобных насельниц царицыных покоев жила и Аришка, крещеная еврейская девочка, сирота. Царица намеревалась дать ей приданое и выдать замуж. Но тут на беду (или не на беду) случилось так, что царю понадобился опытный толмач. Те, что в посольском приказе, не годились, не доверял он и людям из немецкой слободы. Надо было вести тайные переговоры с какими-то советниками из немецких княжеств. И близкий царю Турчанинов предложил своего холопа Мишку Шишкина. Прежде он Мишку в Германию посылал и Мишка знал немецкий в совершенстве, как Плешаков – английский. Женщины с «верха» конечно очень интересовались мужским миром, подглядывали, подслушивали. И когда им этого хотелось, давали возможность хорошо разглядеть себя. Так Аришка увидела Мишку, а Мишка – Аришку. Катерина объяснила мне, что у русских нет публичных домов, это запрещено; но за определенную плату можно найти себе приют с подругой в каком-нибудь домишке возле бани или где-нибудь на окраине. Обычно старые неимущие вдовы пускают на ночь влюбленных. Можно и за город выбираться втихаря. Пылкая юная страсть Мишки и Аришки не осталась без последствий. Турчанинов ни за что не отпустил бы Шишкина на волю, он дорожил им, а Аришке могла грозить немилость царицы. Но благодаря кроткому вмешательству Татианы, жены Турчанинова, все уладилось по возможности. Аришка и ее маленький сын по-прежнему живут в «верху». Мишка с ними видится. Возможно, когда-нибудь Турчанинов отпустит его.

– А что, Татиана дружна с царицей? – полюбопытствовала я.

Катерина ответила, что супруги Турчаниновы близки к царской чете.

Интересно, что все эти многочисленные сведения Катерина успела получить, в сущности, за один день, и без особых усилий.