Текст книги "Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2"

Николаос поднялся и сказал мне, что сейчас позовет слугу, потом поедет к Теодоро-Мигелю. Я подумала, что скоро, должно быть, придет Селия, затем приедет карета доктора Переса. Я ощутила приятное возбуждение. И вдруг вспомнила…

– Подожди, Николаос, – я подошла к нему поближе, чтобы не окликать его громко.

– Что? – он повернулся ко мне.

– Я должна тебе сказать кое-что важное. Нет, нет, не для тебя, не для Чоки. Это о той девочке, которая так похожа на изображение Святой Инессы…

– Ана де Монтойя…

Оказывается, он запомнил. Впрочем, у него вообще прекрасная память.

– Да, Ана. Ведь Селия отправилась домой, предупредить, что она здесь. Там ее задержал Мигель, ее приемный отец. Он плохо думает обо мне и о вас, о тебе и о Чоки.

Николаос пожал плечами.

– Дело не в этом, – быстро продолжала я. – Я пришла, чтобы увести ее снова к нам, на похороны Чоки. Мигель отпустил ее. Но я о другом хочу сказать. Мне кажется, я видела во дворце Монтойя одного из агентов Теодоро-Мигеля.

– Ты сказала отцу этой Аны?

– Да, разумеется, сразу же.

Я описала Николаосу человека, который сидел в покоях старой маркизы перед картиной.

– Это он, – спокойно заметил Николаос, – Теодоро-Мигель. И, конечно, найти, обнаружить его не удалось, когда вы потом отправились в ту комнату?

– Нет, не удалось.

– Он, конечно, воспользовался каким-нибудь тайным ходом. Дворец Монтойя – очень старая постройка. Теодоро-Мигель из архивов инквизиции может знать о нем больше, чем сами владельцы.

– Это очень даже вероятно. В сущности, маркизы Монтойя появились не так давно, – я быстро пересказала Николаосу историю потомков цыганки Маританы, возлюбленной короля.

– Думаю, Теодоро-Мигель знает, где сейчас прячут эту девушку. Тогда… – он не договорил.

– Что тогда? – тревожно спросила я.

Глава сто пятьдесят девятая

В этот момент дверь плавно приоткрылась и в комнату скользнула моя дочь. Она ступала так тихо, что мы не услышали, как она вошла. Мне сразу стало ясно, она боится разбудить Чоки, обеспокоить его.

Она остановилась на пороге, склонила голову, с виду робкая, смущенная, но на самом деле твердая и решительная. Я заметила, что она переоделась в одно из моих платьев. Я поняла, почему. Платье было с длинными рукавами, она не хотела, чтобы Чоки заметил ее израненные руки. Это меня тронуло. Значит, она не хотела, чтобы он знал (или, по крайне мере, сразу узнал), что это благодаря ей он спасен. Она не хотела каким бы то ни было образом навязывать ему доброжелательное отношение к ней. Она хотела, чтобы он полюбил ее просто потому, что она это она.

Я решила помочь ей. Ведь это неприятно ей – вот так замереть у двери в мучительной неопределенности.

– Ему лучше, – быстро сказала я. – Николаосу и мне надо будет уехать. Сейчас придет слуга, который присмотрит за больным. Ты тоже побудешь здесь?

– Да, – коротко и напряженно ответила она и кивнула.

– Ты была на кухне? – стала спрашивать я. – Ты поела?

– Да.

Она вдруг поспешно заложила руки за спину. Она заметила, что я смотрю на ее израненные пальцы. Мне было больно, но я знала, что не должна показывать ей эту свою боль.

Я поняла, что ни мне, ни Николаосу не хочется уходить. Нам обоим любопытно было, что произойдет, когда Чоки откроет глаза и увидит мою дочь.

Кто-то из нас должен был пойти за Альберто, за слугой, который обычно ухаживал за Чоки. Но оба мы медлили. Наконец Николаос придумал самое простое.

– Селия, позови, пожалуйста, Альберто, – учтиво попросил он. – Ты знаешь его?

– Да, знаю. Сейчас.

И она выскользнула из комнаты как-то бесшумно.

– Стала не ходить, а летать, – я улыбнулась. – Но ты видел ее руки?

Николаос сочувственно пожал мое запястье. Я благодарно кивнула.

Я почувствовала себя виновной. Ведь это я не смогла уберечь руки моей девочки. И еще… Я не предана ей всецело. Со стыдом и смущением я подумала о предстоящем свидании с Пересом.

Чоки снова открыл глаза. Николаос покормил его. Чоки оглядывал нас. Взгляд его выражал какое-то странное, почти детски пытливое любопытство. Как будто все изменилось после его возвращения к жизни и теперь таило в себе разные неожиданности, неведомые свойства. Мы не заговаривали с ним, не хотели, чтобы он тратил силы на ответы на наши вопросы. Да и о чем же мы могли спросить его? Только о том, не лучше ли ему. Но было видно, что состояние его улучшается.

Вошел Альберто. Николаос начал давать ему указания относительно ухода за больным. Я даже не сразу увидела Селию. Девочка сжалась в углу, ближе к двери. Она, конечно, видела, что глаза больного открыты. Там, ночью, на кладбище, совершая страшное, недозволенное, она не боялась. Там он как бы принадлежал ей. Он был весь ее, потому что в ее сознании, в ее душе, в ее памяти он жил. Она тогда каждое мгновение исступленно воскрешала его лицо, губы, глаза… А теперь он жил сам по себе. Он уже не зависел от нее. Она не знала его. Он мог не полюбить, не выбрать ее. Мне казалось, я понимаю ее состояние.

– Чоки, – я наклонилась к его изголовью, – вот моя дочь. Говорят, она очень похожа на меня. Сейчас увидишь, какая я была в молодости…

Селия сделала несколько робких шажков.

– Подойди поближе, Селия, – попросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал вполне непринужденно, – пусть Андреас тебя увидит. Интересно, как ему покажется: похожи мы с тобой…

Селия подошла, заложила руки за спину. Николаос старательно говорил с Альберто, конечно, для того, чтобы не смущать девочку излишним вниманием к ней. Но я чувствовала, что и Николаос исподтишка наблюдает за происходящим.

– Видел… – тихонько произнес Чоки.

Затем улыбнулся. Я вдруг поняла, что он все вспомнил и даже успел о многом подумать. И он выздоровеет!

Он сделал попытку протянуть руку, но на это ему еще не хватало сил.

Селия ощутила, что он встречает ее не как девушку, которую видит впервые, но как человека, с которым его уже что-то очень серьезное и мучительное связывает. Да так оно и есть на самом деле. Она порывисто подошла к постели. И уже не думая о своих руках, она наклонилась и легким осторожным движением оправила одеяло, чуть сбившееся, когда больной пытался протянуть руки. В эти мгновения глаза их встретились. Но тут-то мы с Николаосом ничего не успели заметить. Эти отношения юноши и девушки начали складываться на наших глазах, но сразу тайно. И, наверное, так и должно было быть.

Конечно, это были странные юноша и девушка. Она обо всем знала из книг и расцвечивала эти знания своей фантазией. А его ведь еще никогда не любили так. Что он знал? Только любовь Николаоса и любовь женщин уже опытных и в чем-то свободных. А так, как Селия, никто не любил его.

– Я дождусь, пока привезут лекарства, – сказала я, не видя лица дочери. – Потом уеду. А вы поедете сейчас, Николаос?

– Да. Надеюсь вернуться к обеду.

– Я тоже.

Я подумала, что Николаос обо всем догадался, то есть о том, что я поеду к Сантьяго Пересу. Николаос вообще проницательный человек. А, ну пусть…

Я вышла на несколько мгновений позже, но его уже не было в коридоре, он ушел к себе. Что он хотел сказать об Ане?

Господи, сколько всевозможных вопросов! Но сейчас я не хочу думать ни о чем. Только об одном. В конце концов Перес ведь совершенно прав. Не нужно мне отказываться от себя. От этого не будет пользы ни Селии, ни Чоки, ни Ане…

Я пошла вниз и вымылась хорошенько. Оглядела себя. Да, теперь я худенькая и от этого кажусь выше ростом. Но на коже нет ни вмятин, ни лишних дряблых складок. Линии плавные. Ноги даже кажутся длинными. Груди небольшие и уже не отвисают, налились. Живот округлый, выступает немного, но это совсем неплохо. Мужским ладоням будет приятно охватывать… Кожа, конечно, немного бледноватая. Но… пожалуй, даже красиво… Руки нежные, длинные пальцы… Лицо сделалось бледным и тоже чуть удлиненным, продолговатым. Покрашенные волосы уже чуть выцвели. Пряди длинные, волнистые, кажутся бледно-золотистыми. Улыбка бледно-розовых губ смешливая и чуть ироничная, но по-доброму. А глаза по-прежнему янтарные, только потемнели. И брови сгустились. И лоб… немного выпуклый, открытый, теперь он кажется мне каким-то умным, умудренным каким-то… Я усмехнулась… Да, во мне уже нет той яркой, броской золотистости, что пленяла мужчин в дни моей юности. Но… появилось другое… Тут я с грустью отметила рябины на щеках… Оспа…

Но надо было одеться. Я чуть тронула губы помадой, припудрила щеки. Волосы убрала в простую прическу, открывающую лоб. Приготовила кружевную черную накидку. Платье темное, в коричневых тонах, скромное, но плечи и шея открыты. Я надела перчатки. Это были перчатки по испанской моде – почти прозрачные, с маленькой оборкой у запястья.

Я вышла к воротам. Прошлась. Невольно раскрыла веер.

Глава сто шестидесятая

Карета Переса приехала раньше условленного срока. Я думала, что он все же сам привезет лекарство. Но приехал его слуга. Мне на мгновение сделалось неловко. Ведь было ясно, что я жду, и, может быть, даже с нетерпением… Когда в последний раз я задумывалась о том, что подумают обо мне другие люди? Какие? Николаос? Он сам с юности живет, отвергая многие правила и порядки. Кто же тогда? Айхела и Мигель? Но разве и в их жизни не было ничего странного, необычного?..

– Вы – донья Эльвира? – слуга почтительно поклонился мне.

– Да.

– Вот лекарства. Мне поручено ждать вас.

– Я сейчас выйду.

Я прошла в гостиную. Кажется, я давно не смотрела внимательно на картины на стенах. Дверь в комнату Чоки была приоткрыта. Я почти на цыпочках приблизилась. Моя дочь сидела у постели больного. Я не могла видеть ее лицо. Кажется, она говорила. Значит, он не спит. Но Альберто, слуга, к счастью, был лицом ко мне. Я сделала ему знак. Он вышел в гостиную. Селия, казалось, ничего не заметила. Я отдала Альберто две склянки и лист бумаги, где было подробно написано, как давать больному эти лекарства. Мы оба внимательно прочли рецепт. Я знала, что Николаос доверяет этому человеку. Я немного поколебалась, затем все же попросила:

– Альберто, напомните моей дочери о еде, прошу вас…

– Я не забуду, донья Эльвира, – серьезно ответил он.

Я быстро вышла из гостиной.

Карета ждала. Слуга доктора Переса снова поклонился мне. Он сел на козлы рядом с кучером.

Сидя в карете, я ни о чем не думала. Просто смотрела в окно. День был ясный, погожий. Листва деревьев казалась мне особенно свежей и густой. Площади мне виделись необычайно широкими, прохожие – легкими и свободными. Так хорошо было! Тень смерти покинула меня. Теперь я твердо знала, была уверена, что юноша, который не должен умирать, и не умрет. Кто-то, что-то высшее, что над нами, Бог или Природа, Оно оказалось вдруг милосердным и справедливым к этому мальчику, к этой травинке. Значит, все хорошо, значит, все будет хорошо…

Дом доктора Переса находился в конце уютного зеленого переулка. Здесь были еще дома. Карета проехала мимо высоких каменных оград. Но это вовсе не походило на крепостные стены, не похоже было, что здесь хотят от чего-то защититься. Здесь просто с этой испанской строгостью не желали выставлять напоказ свою домашнюю жизнь. Зелень деревьев и хорошая мостовая делали этот переулок каким-то спокойным, уютным. В целом же было похоже на дом Николаоса и Чоки.

Карета въехала во двор. Остановилась. Я думала, что слуга поможет мне выйти. Я даже немного удивилась, когда увидела самого Переса. Он распахнул дверцу, поклонился и галантно предложил мне руку. Я оперлась на его руку, чуть подобрала платье и вышла из кареты. Он снова поклонился и повел меня в дом.

Я почувствовала, что пальцы его горячи. Неужели и он ждал меня с нетерпением? Неужели я еще способна внушать мужчинам это нетерпеливое ожидание? Я подняла глаза и взглянула на него. В профиль он показался мне еще более похожим на Санчо Пико. О, сколько связано для меня с Испанией! Не меньше, чем с Англией, где я родилась, где прошла моя молодость. А что сказать об Америке? Где бы я хотела жить? Я подумала о Санчо. Что с ним? Мог ли он жениться? Что он думает обо мне? Вспоминает? А я? Люблю ли я его?

Тут же я осознала, что задаю себе все эти вопросы, намереваясь отдаться другому человеку. Но это не показалось мне ни странным, ни комичным.

Было приятно ощущать, как твою ладонь удерживают на весу эти горячие сильные и гладкие мужские пальцы.

Я не начинала разговор. Я ждала, что он спросит о лекарстве или о состоянии больного. Но и он молчал.

Я вдруг поймала себя на мысли о ненужности подобных вопросов. Разумеется, он знает, что я отдала лекарство, что состояние больного улучшается, но никаких особенных перемен за такое короткое время не могло произойти.

Мне вдруг показалось, что мы идем уже очень долго. Мы всего лишь прошли опрятную прихожую и коридор, и теперь входили в комнату, вероятно, в гостиную. Но у меня было ощущение, что об руку с кавалером я легкой плавной, плывущей походкой пересекаю нечто вроде огромной бальной залы. Я чувствовала невольно, как горделива посадка моей головы… Когда-то все было – и бальные залы и реверанс перед его величеством. Тогда я была совсем другая, простая и жадная до жизни, до ее радостей и утех. Во мне, в моей натуре тогда не было и тени тонкости. Я была, словно красивое юное животное в расцвете сил. Но я изменилась. И, значит, эта новая я способна внушать страсть… Но ведь в тюремной камере, рядом с этим больным мальчиком мне уже казалось, что я снова женщина, что я даже лучше себя прежней… И это по-своему было правдой. По-своему… Но быть женщиной не с мальчиком, а с молодым мужчиной, сильным и здоровым. Не любовница-мать, которая защищает, оберегает, а любовница-женщина, сама ждущая защиты, готовая покориться.

Он очень похож на Санчо. Тогда в Америке я тоже была другой. Я становилась умной и свободной. Но я была красива и молода. Я вдруг остро вспомнила, как это было чудесно: вновь и вновь любить Санчо, находить все новые и новые способы телесного единения… Как я смеялась тогда! И мое тело… каким же молодым оно было!

Мы вошли в просторную полупустую комнату. Два высоких продолговатых окна прятались за зелеными занавесями. Третье выходило в солнечный сад. Отсветы солнца расцвечивали светлый паркет. В углу я заметила яркий ковер. Рядом – накрытый небольшой стол.

Мы так ничего и не сказали друг другу.

Внезапно сильные, жесткие мужские руки резко повернули меня. Нет, это даже не Санчо… мгновенно воскресла в памяти давняя первая близость с Брюсом Карлтоном… В сущности, и сейчас у меня – первая близость… Первая – после тюремной камеры, после оспы, после страха за Чоки, после мучительных отношений с дочерью… После всего!..

Лопатки мои прижаты к стене в нише между окнами. Я крепко обхватываю сильную налитую шею и впиваюсь в губы. Мои губы свежи и неумелы. Когда большой сильный член входит в меня, мне на мгновение делается страшно, как девственнице, и больно. Очень, неизбывно телесно больно. Я громко кричу и не могу сдержать стоны. Сильные руки мнут мои волосы на затылке, поддерживая мою невольно откинувшуюся голову. Я замечаю, что я по-прежнему в перчатках, в этих, почти прозрачных, с белой легкой оборкой у запястья.

Его горячие, его могучие, могущественные губы жгут почти болезненно мое лицо, с жадностью страсти обжигают эти оспины на моих щеках.

Стоя… Мне мучительно, неловко, больно… И во всем этом – отчаянное наслаждение.

После мы уже на ковре. Сегодня день моей покорности. Он разминает мои мышцы, голова его ерзает по выпуклости моего живота. Горячие смелые губы впиваются в мое лоно сквозь редкую поросль легких рыжеватых волосков. Я вижу его напряженные ноги. Словно огромный пест в странную гибко сжимающуюся ступку, член его резко вновь и вновь входит в меня и выходит сильным резким толчком. Вся эта резкость и болезненность с настойчивой силой будят во мне женщину. Сегодня надо так. Сегодня так и должно быть.

Потом я лежу навзничь на ковре. И мне удивительно легко и молодо. Он лежит чуть поодаль, усталый, закинув руки за голову.

Я ощущаю себя молодой и… да, красивой… Мне хочется победно улыбаться, хочется легко и звонко смеяться, запрокидывая голову.

Легким движением я вскидываю руку, верчу в воздухе растопыренными пальцами и звонко, открыто хохочу. Руки в перчатках… Белые оборки на запястьях…

– Только Николаос может спокойно находиться в одном доме с этой женщиной! – насмешливо, добродушно-иронически произносит Сантьяго Перес.

Эти интонации снова напоминают мне Санчо. Я чувствую, что мне легко говорить, не надо никаких предисловий, как будто мы знакомы давно и нам всегда было хорошо вместе. И мы ничего не таим друг от друга. Между нами нет ничего стыдного, дурного.

– Ты давно знаешь их? – спрашиваю я, не меняя позы.

Мне нравится вот так лежать, почти не видя его, не видя его лица, ощущая, как дышит и живет мое возрожденное в своей женской сути, мое еще молодое, да, наперекор всему еще молодое мое тело.

Он, конечно, понимает, что я говорю о Николаосе и Чоки.

– Довольно давно.

Да, и ему приятно вот так лежать после того, как он был таким сильным и страстным самцом…

– У вас, кажется, целая компания?

– Да, пожалуй.

– И собираетесь здесь?

– Нет, чаще у Николаоса. Ты не знаешь, какой у него дом…

– Я знаю его дом только как обитель болезни.

– Ну вот! А там вечерами хорошо. Музыка, стихи, красивые женщины. Николаос как-то так все умеет устроить, ненавязчиво, весело, но не буйно, умно… Приятель его, этот Андреас, очень славный парнишка, необычный; беззащитный очень; и я ни у кого не встречал такого доброго и мягкого остроумия. И страшно красивый. Это не так уж часто, когда знаешь, безусловно знаешь, вот она, безусловная, несомненная красота. Словно сама Природа пришла и одаривает нас: «Вот! Смотрите, на что я способна! Радуйтесь!»

– Вижу, он тебе нравится. – Я стараюсь быть сдержанной. Но на самом деле мне не по себе. Это из-за Селии. Кое-как я примиряюсь с этими отношениями Чоки и Николаоса, но знать, что у Чоки еще с кем-то такое же…

– Нет, я не по этой части. А ты уже ревнуешь? – он смеется.

– Моя дочь влюблена в этого мальчика, вот беда, – искренне произношу я.

– Ну, ничего страшного. Это чудесный парнишка.

– Знаю. Если бы не его отношения с Николаосом… А может, есть и другие…

– Нет. У них давнее что-то с Николаосом. Это вроде тех человеческих половинок у Платона, что ищут друг друга. Вот нашли.

– Мне то же самое казалось.

– Видишь!

– Но все же, это моя дочь…

– Напрасно ты боишься. У Николаоса есть деньги. У него значительное покровительство. Ты, вероятно, знаешь…

Я не знаю, что именно известно Пересу. Возможно, все. Но я говорю осторожно:

– Его покровители могут умереть или охладеть к нему.

– Послушай! – Перес встает и делает несколько широких шагов. Теперь мое тело – между его ступней. Он высится надо мной, расставив ноги. Мне это весело. – Послушай! – повторяет он. – Не следует тревожиться за Николаоса. Если кто-то умрет или охладеет, если солнце погаснет, а луна больше не взойдет, – он со всеми обстоятельствами сумеет справиться. И Андреас имеет долю в его торговле, это я знаю. И если кто-то вообще заботится о ком-то в этом нашем грешном мире, так это Николаос о своем приятеле… И поверь моему чутью – это измениться не может!

Я верю. Хотя мне очень хочется спросить, а что будет, если с Николаосом случится несчастье, если Чоки останется без него. Но я понимаю, что это вопросы из разряда «а что если солнце погаснет, а луна не взойдет?» Всего не предусмотришь… Тут мне вдруг приходит в голову, что Николаос хочет, чтобы его Чоки женился. Конечно, лишняя опора для Чоки… Ну, хватит об этом думать!

Перес предлагает мне перекусить. Но я отказываюсь.

– Я должна быть к обеду дома.

– А я-то мечтал о совместной любовной трапезе!

– Вот как! Значит, это наша последняя встреча? Кто так решил? Не я, во всяком случае.

Мы оба смеемся. Уговориться о новом свидании очень просто. Мы уже знаем, что будем видеться.

Перес провожает меня к своей карете. Я привела себя в порядок. Я опираюсь на его галантно вытянутую руку.

Глава сто шестьдесят первая

Дома я прежде всего, не переодевшись, только опустив накидку на плечи, быстро иду в гостиную. Там – никого. Дверь в комнату Чоки прикрыта. Подкрадываюсь и прикладываю ухо. Слышу слабое звучание голоса. Голос один. Это говорит Селия. Значит, больной не спит. Еще слушаю. Нет, его голоса нет. Конечно, у него еще нет сил говорить.

Тихо стучу костяшками пальцев.

– Да, – голосок Селии словно летит, встревоженный и все еще нежный. Но эта нежность относится к одному-единственному человеку, я уже знаю.

Я вхожу. Себя не скроешь. Четыре изумленных ребяческих глаза обращаются на меня. Альберто в комнате нет. Мальчик и девочка изумлены. Они увидели незнакомую женщину. Не ту, что мучительно каялась перед своей влюбленной дочерью. Не ту, что была этому мальчику любовницей-матерью. Совсем другую. С такой гордо вскинутой головой, с таким сильным и гибким телом.

Но, кажется, им это нравится. В этой моей новой, свободной женственности они ощущают некий залог и своей свободы. Конечно, свободы от материнских поучений, предупреждений и тревог.

– Красивая! – изумленно произносит Чоки.

Во взгляде дочери я читаю веселую растерянность. Она, кажется, не знает, как ей теперь вести себя со мной.

– Ну, что? – спрашиваю я, не приближаясь к постели.

Он улыбается, как это он умеет делать. Она чуть склоняет голову и, глядя на меня уже с любопытством, произносит:

– Хорошо.

– Почему вы одни? – интересуюсь я.

Но, кажется, это не звучит как начало материнского докучного допроса.

– Альберто пошел за едой, – отвечает Селия.

Она скромно сидит на краешке постели. Но я чувствую, что отношения этих детей уже определились и упрочились. Хотя они еще не целовали и не обнимали друг друга, и ему еще и говорить трудно. Но между ними уже нет смущения, робости, недоговоренности.

– Скоро, должно быть, Николаос приедет, – говорю я. – Ты будешь обедать с нами тогда или сейчас поешь? – спрашиваю я Селию.

– Я сейчас поем, – отвечает она.

Все определилось. Я замечаю, что мы обе избегаем называть его по имени. Вернее, по именам. Не «Чоки» и не «Андреас». Интересно, как она его называет…

Тихая и немного настороженная, она сидит на краю его постели. Господи, а ночью? Ну не могу я позволить ей остаться здесь на ночь! Мой долг перед Анхелитой… Глупости! Никакого долга! Просто все то же материнское желание, чтобы дочь потеряла девственность только после венчания. И никак иначе. Но как все глупо! Во-первых, это ее дело. Это их дело. А во-вторых, ведь он руки поднять не может, силы в нем не больше, чем в цыпленке…

«И тебя это очень успокаивает», – констатирую я и невольно улыбаюсь этой новой, насмешливой и по-доброму ироничной женственной улыбкой. Чоки со своей чуткостью все понимает и ласково улыбается мне. Селия не смотрит на меня. Но я чувствую, она через него все уловила и успокоилась.

Можно было бы задать еще какие-то ненужные вопросы о здоровье Чоки. Но зачем? Ведь и так ясно, что кровотечения больше не было. Ему лучше. Он выздоровеет.

Я тихо ухожу из комнаты. В гостиной невольно приостанавливаюсь перед этим изображением мальчика-калеки. Человеческая суть. Мы такие…