Текст книги "Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2"

Глава сто девяносто седьмая

Я сидела, запершись у себя. Я молчала. Катерина тоже ничего не говорила. Осуждала ли она меня? Или понимала? И до сих пор не знаю.

Обе мы слышали, как увозили в монастырь Татиану. Мы слышали отчаянный ее плач и как она кричала надрывно в голос: «А-а-а!» Она, должно быть, упиралась. Ее тащили. И она упиралась и кричала. Совсем беззащитная. Ее некому было защитить, да и непонятно было: от чего защищать. От жизни? От судьбы? И меня охватило это примирение, почти безразличие. Я не чувствовала себя виновной в ее несчастье. Я была всего лишь, да нет, никаким не оружием, всего лишь частичкой ее судьбы. Я не могла быть виновна.

Потом я венчалась с Турчаниновым. Русская церковь с ее иконами, свечами завораживала меня. И протяжное пение завораживало. Это не был храм, это была судьба.

После была ночь. Ночью он был яростным. Но и в ярости его ночной какой-то надрыв был, страдание какое-то. И утром – когда гладил смуглой ладонью мое лицо и тихо, грустно произносил с этой странной теплотой, которую услышишь раз – и после душу заложишь, лишь бы услышать снова, – произносил:

– Марфа… Марфа… Рябенькая… Красивая!

Я не знала, сколько нам предстоит быть вместе. Я теперь жила по судьбе, а не по своим желаниям и намерениям. Началась зима.

Я продолжала носить свою одежду – черное платье и накидку на голове. Он ничего не говорил мне, не просил надеть русское платье. В доме я ничего не меняла, не заводила новых порядков. Однажды я спросила его, узнал ли он Катерину. Он опустил голову и ответил тихо и беспомощно:

– Да, узнал.

Это странно. Да, это странно. Ведь я знала, что он сделал с этой девочкой, как искалечил ее, как погубил. Он был чудовищем. Но вот теперь, слыша этот тихий беспомощный, болезненный голос, я жалела его. Да, я его жалела. Я саму Катерину так не жалела, как его.

– Пусть она перевезет сюда, в дом, своих братишек и мать. Им трудно в деревне. Мальчики еще маленькие. А мать Катерины больна и не может работать.

– Что же с ней? – вдруг спросил он все так же беспомощно и тихо.

– Какая-то внутренняя хворь изнуряет ее.

– Может, ты лекаря позовешь из немецкой слободы, когда ее сюда перевезут?

Я так и сделала.

Со мной он был телесно близок еженощно. И днем все старался не отходить от меня. Он говорил со мной доверчиво, показал мне книги, сказал однажды, что хотел когда-то в молодости отправиться в путешествие.

– Может, тогда и я был бы другой. Как хорошо было бы. А теперь уж поздно.

– Ты думаешь, что не сможешь измениться? – осторожно спросила я. – А если все же попытаться? Или совсем невозможно?

– Совсем, – тихо ответил он.

Глава сто девяносто восьмая

В доме Турчанинова было много слуг. В основном это были люди развращенные рабством, настоящие холопы, все мысли которых лишь о том, как бы поменьше работать, да побольше есть и тащить у хозяина что ни попадя. Эти слуги при доме назывались «дворней».

Но четверо слуг выделялись в этой толпе. Этим четверым Турчанинов доверял, они были умны и образованны. Разумеется, я говорю о Константине Плешакове, Михаиле Шишкине, Дмитрии Рогозине и Иване Алексееве.

Все это были молодые еще люди, высокие и стройные. Трое из них – Плешаков, Шишкин и Рогозин, бывали за границей, владели языками. Алексеев был вроде попроще. Он обучался лекарскому ремеслу у врача из немецкой слободы. Шишкин и Плешаков были красивы, но именно Иван Алексеев слыл местным дворовым донжуаном. У него и прозвание было: «Мужик на одну ночь». Алексеев и Рогозин были близнецы.

Во всех четверых я различала что-то общее. Но что? Я полагала, что их роднит то, что они все получили образование, все были умны. Но и еще что-то было? Я не могла определить, что же именно.

Загадка разгадалась совершенно случайно, как это часто бывает.

Как я уже сказала, Турчанинов старался не разлучаться со мной. Поэтому меня удивило, когда однажды утром он куда-то уехал, и словно бы тайком от меня. Меня охватило странное чувство. Что это было? Ревность? Да нет, пожалуй. Просто я уже привыкла быть рядом с ним и это нарушение привычного уклада вызывало какую-то горечь и растерянность.

Я думала, куда же он мог поехать. Мне пришло в голову, что к Татиане. Я знала, в каком она монастыре. Это было на окраине города. Мне было захотелось поехать следом. Но тотчас такая мысль сделалась мне неприятна. Если он хочет видеть ее, это его право. А вот у меня нет права ревновать его к ней. Да ведь и ее я люблю. И я знаю, что если бы он приехал, это доставило бы ей радость. Но ведь он такой странный. Если бы он еще и решился сблизиться с ней телесно, как бы ей было хорошо. Она ведь всегда хотела, чтобы кому-то от нее было хорошо.

Теперь я жила в ее покоях. Я ничего в них не изменила. Здесь осталось много ее рукодельных работ. Она, как почти все русские женщины, вышивала золотом по бархату, и бисером вышивала. Почти все ее работы предназначались для церкви. О чем думала, когда водила иглой, склонив голову. В монастыре она может делать то же самое. Но как ей тяжело. Надежда на любовь ушла из жизни.

Пользуясь отсутствием Турчанинова, я перебирала рукоделье Татианы, рассматривала, любовалась тонкостью и изяществом ее работы. Внезапно в дверь тихо постучались. Я сразу поняла, что это не Турчанинов. Наверно, кто-то из прислужниц.

– Кто? – спросила я.

Катерина открыла дверь и вошла. Теперь я реже виделась с ней. Я позволяла ей ухаживать за больной матерью и присматривать за братьями. Лекарь из немецкой слободы нашел, что мать Катерины больна неизлечимо. Он прописал ей микстуру, но готовил эту микстуру и лечил больную наш Иван Алексеев. Мне было любопытно, видится ли Катерина с Шишкиным, и если да, то где, и как поживает неведомая мне Аришка с «верха». Но я не спрашивала Катерину обо всем этом. Я думала, что подобные расспросы унизили бы меня.

– Здравствуй, Катя, – сказала я, – Ты что? Надо тебе чего?

Она покачала головой.

– Как мать? – участливо осведомилась я, – Что Гриша и Андрюша?

– Они-то хорошо. Играют, – девушка улыбнулась, – За все вас я должна благодарить.

– Не стоит благодарности, – быстро произнесла я, – Не стоит.

Я уже давно знаю, и тогда знала, что от самой искренней, горячей благодарности как раз и недалеко до самой искренней горячей ненависти к своему благодетелю.

– Ты садись, Катерина, – я сделала ей знак рукой. Она присела на скамью и посмотрела на рукоделье, разложенное на столе.

– Вот видишь, перебираю, – я вздохнула.

Вдруг мне так захотелось говорить прямо, захотелось, чтобы меня поняли, чтобы мне посочувствовали.

– Как она вышивала, бедная, – заметила я и нагнулась над вышитой жемчугом тканью.

Катерина конечно поняла, о ком идет речь, но промолчала.

– Ты осуждаешь меня? – спросила я.

– Как можно! Судьба, – заметила она кротко.

– А зачем ты сейчас пришла, Катя? – я посмотрела на нее, – Ты ведь не просто так пришла. Ты мне что-то сказать хочешь.

– Может, и хочу, – неопределенно отозвалась она.

– Ну и говорила бы, – я улыбнулась. В этой ее неопределенности было что-то детское.

– Скажу, – протянула она.

– Говори! – я снова улыбнулась.

– И скажу!

– И говори!

Мы будто затеяли с ней смешную игру.

– Вы ведь хотите знать, куда он поехал? – наконец прямо спросила она.

Многие не поверят мне, я знаю, но в первый момент я и вправду не поняла, о ком она говорит.

– Кто? – машинально спросила я.

– Турчанинов, – ответила она. И я уловила в ее голосе иронию.

Я почувствовала, что краснею. Конечно, она не могла понять, как я отношусь к нему. Господи, да ведь она давно поняла, что его, преступника, я жалею больше, чем ее, жертву. И какими глазами она теперь должна смотреть на меня?

– Послушай, Катерина, – начала я решительно, – Вот ты сама говоришь «судьба». Значит, судьба. И я не виновата. А как я к тебе отношусь, ты знаешь, – она хотела было что-то произнести порывисто; должно быть, снова начать благодарить меня, но я не дала ей, сделав нетерпеливый жест рукой, – Нет, послушай! Мне все равно, как ты относишься ко мне. По крайней мере в этом ты можешь быть свободна.

– А я и во всем свободна, – проговорила она неторопливо.

Уж не ревнует ли она? Любит она его? Но мне во всех этих трагических переплетениях не хотелось разбираться.

– Раз уж пришла, говори, что хотела сказать, – бросила я почти жестко.

Она пожала плечами.

– Что особенного говорить-то! К стрельчихе Сироткиной он ездит, только и всего.

Я растерялась. Зачем она мне это сказала? Чего она добивается? Чтобы я ревновала?

– Зачем ты мне это сказала, Катерина? Чего ты хочешь? Я его ни о чем спрашивать не буду. Он может ездить, куда хочет.

– Вы не понимаете меня. То, что вы на него думаете, здесь и близко не лежало.

– Что с тобой сегодня, Катерина? Дразнишь ты меня? Помучить хочешь? Не спрашиваю, за что…

– Да не хочу я вас дразнить, не хочу мучить. Поезжайте вы к ней сами. Вот Мишка Шишкин свезет вас. Пусть она сама вам все расскажет.

– Да что ты говоришь так с сердцем? Не поеду я никуда. Надо будет, он сам все мне расскажет. Не поеду.

– Воля ваша.

– Ступай, Катерина. Бог тебе судья. Вижу, что-то тебя мучает, и не сержусь на тебя. Ступай.

Она глянула на меня и вышла.

Глава сто девяносто девятая

Я твердо решила, что ни о чем не буду его спрашивать. Надо будет, сам скажет. Но если уж быть откровенной, слова Катерины о том, что мои предположения неверны, порадовали меня. Она конечно поняла (чего проще), что в первую очередь я могу заподозрить его в неверности. Но этого нет. Или она сказала неправду? Но что ей нужно? Ясно одно: он ей небезразличен. Я задумалась.

В чем дело с Катериной? А ведь скорее всего вот в чем: конечно, она всегда была неравнодушна к нему. Что бы там ни было, он оставался ее первым мужчиной. При Татиане все было ясно, Татиана была его женой. Вроде как у каждой из них было всегда свое место. И вдруг появилась я. Все переменилось. И вот за то, что я эту перемену внесла, девушка на меня и сердится. Ведь это из-за меня она, должно быть, задумалась о своей судьбе, всколыхнулись в сердце боли, скорби, надежды. Но что же теперь делать? Я всегда была возмутительницей спокойствия.

А с Турчаниновым все оказалось очень просто.

Он приехал и сразу спросил, где я. Прошел в комнаты Татианы и увел меня к себе.

– Ты думала, где я мог быть?

– Думала, – честно ответила я.

– Тревожилась?

– Да, пожалуй.

– Хотелось тебе следить за мной, все вызнать обо мне тайком от меня?

– Я бы не стала так поступать. И не стану.

– К женщине я ездил. Деньги ей отвозил.

– Твое дело.

– Но я хочу, чтобы ты узнала.

– Если скажешь, буду знать.

– Хочу, чтобы ты поехала со мной. Сейчас.

Я молча взяла накидку, сверху покрыла голову ковровым пестрым платком, надела шубку на беличьем меху. На какое-то мгновение, словно бы легким уколом дала себя знать моя прежняя логика. Ведь он мог бы сразу взять меня с собой. Почему он сначала поехал один? Но не все ли равно. Скоро я все буду знать.

Глава двухсотая

Мы поехали в возке. Теперь, зимой, ехать было гораздо легче, чем летом. Земля замерзла. Возок был на полозьях и легко катился по снегу.

У одного строения я вдруг с изумлением увидела совершенно голых мужчин. Они выскочили из дверей и вслед за ними вырвалось облако пара. Я вспомнила, как Таня говорила о зиме, как можно будет выбегать из бани прямо на снег. Но как она теперь? И как давно я говорила с ней. Кажется, прошло уже очень много времени.

Теперь мы ехали по улице, напоминавшей деревенскую. Дома были маленькие, деревянные, с небольшими открытыми дворами. Крыши были треугольные. Я уже знала, что такие дома называются «избами».

Возле одной из этих изб мы остановились. Вез нас Рогозин.

– Поводи лошадей, Митька, – велел Турчанинов, – Скоро мы выйдем.

Следом за ним я вошла в дом. Потолок был так низок, что не только Турчанинову, но и мне пришлось пригнуться. В комнате было совсем бедно. Но предметы стояли те же, что и в доме Турчанинова, в Татианиных покоях: сундук, скамья, стол. Я отыскала взглядом иконы, подошла и перекрестилась.

Сгорбленная, сморщенная старуха, закутанная в какое-то тряпье, кланяясь, кинулась нам навстречу. Она что-то бормотала и пыталась поцеловать Турчанинову руку.

Он отстранил ее.

– Вот, Марфа, – сказал он мне. – Смотри. Это Матрена Сироткина, вдова стрельца, так у нас служилых воинов зовут – стрельцами. Я вот денег ей привез. Видишь, она нуждается. Давно я не был у нее. А ведь я ей многим обязан. Она детей моих выходила.

– Как? Что это? – невольно вырвалось у меня, – Это – мать твоих детей. Где же они? О чем ты?

Старуха кинулась ко мне. Как-то так чутко она все уловила и поняла. И принялась, хотя и немного бессвязно, но все же успокаивать меня. Она говорила, что она, конечно же, не мать детям Турчанинова, да и не может быть им матерью. Она всего лишь глядела за ними, когда они были маленькими.

– Кто же они? – спросила я его, – Где их мать? Он перекрестился.

– Вот она знает все, – он указал на старуху, – И ты, Марфа, знай. Трое матерей у них. И все это были мои крепостные девки. Продал я их за море. Молодой был, связывать себя не хотел бабьими криками да слезами.

– А что сталось с детьми? – мой голос прозвучал так тихо, что он не расслышал и посмотрел на меня вопросительно, – Что сталось с детьми? – повторила я погромче.

Он посмотрел на меня как-то жалко, затравленно.

– Да ты, Марфа, знаешь их. Всех знаешь. И Мишку Шишкина, и Коську Плешакова, да и Ваньку Алексеева с Митькой Рогозиным. Всех знаешь.

Так вот что в них во всех было общего, сходного! Вот почему Шишкин похож на самого Турчанинова.

– Поедем домой, – попросила я.

Не помню уж, как мы приехали. Но помню, как мы сидели в его комнате и я говорила, говорила…

– Как же это? – спрашивала я, – Твои родные сыновья – твои рабы, холопы твои! Как ты допускаешь такое? У тебя четверо прекрасных сыновей! Почему ты не выделишь им часть своего имущества? Что все это значит?

– Ах, Марфа, моя рябенькая, только одно это все значит, не могу я по законам нашим сделать их своими наследниками. Если бы я посмел это сделать, меня бы били кнутом и сослали бы в Сибирь, а им вырвали бы ноздри.

– Но почему ты не дашь им свободу?

– Боюсь, – голос его мучительно дрогнул, – Они бросят меня. А ведь они – все, что у меня есть, единый мой свет очей. Они и ты.

– Они знают?

– Нет. И пусть никогда не узнают.

– А о матерях своих?

– Знают, что их матери проданы.

– Они должны ненавидеть тебя.

– Они мне преданы.

– Странно, что не дошло до них. Ваша ведь поговорка: «слухами земля полнится».

– Я так все устроил. Не любил, когда о моих любовных делах знали. Я ведь женат был. У жены родня была большая, у первой моей жены.

– Это ты называешь «любовными делами», – с горечью сказала я.

– Ты презираешь меня?

– Ты – это я. Тебя презирать, значит саму себя презирать.

Мы еще долго говорили. После говорили еще и еще.

Глава двести первая

Постепенно меня все больше начали занимать некоторые мысли.

А если здесь, в России, хоть что-то можно изменить. Ну не все, не все, но хоть что-то, что-то. Я начала делиться этими своими мыслями с Турчаниновым. Я заметила радостно, что и его они начали занимать.

– А почему бы нам не собраться всем вместе, – предложила я, – Ты, твои сыновья, я. И все обсудим подробно. Может быть, что-то можно сделать. Хотя бы этот ужасный закон о наследовании. Пусть твои сыновья – незаконнорожденные, но почему у тебя отнято право позаботиться о них? Ведь ты близок царскому семейству, я знаю…

– Того уж нет, – глухо бросил он.

– Но почему? Что произошло?

– То, что Танюху в монастырь услал, то и произошло.

– Значит, все из-за меня.

– Да нет же! Царица Наталья – Танюхе дальней родней приходится. Нашему забору – двоюродный плетень, а все же!..

– Таня об этом никогда не говорила.

– Да она не от мира была, юродивая. И пользоваться-то родством этим дальним не умела.

– Я знаю, что она заступалась…

– На это ее хватало!

– Это много, Михаил.

– Да знаю я, знаю. Не стоил я ее, замучил, погубил. Ну, что еще? Что?!

– Ничего. Призови сыновей. Поговорим все же.

На другой день вечером мы все сидели в кабинете Турчанинова. Я пристально разглядывала его сыновей. Рогозин и Алексеев были совершенно сходны, только у Алексеева бородка. Шишкин поглядывал на меня со своей детской серьезностью. Константин улыбался дружески и даже как-то светски.

– Это напоминает мне чаепитие в Истанбуле, – сказал он по-английски и улыбнулся.

Я вдруг ярко вспомнила своего старшего сына Брюса. А мои младшие дети! Через какое-то время я стану бабушкой. Зачем я здесь? Не пора ли проснуться? Ведь в далеком Архангельске меня будет ждать корабль. Может быть, это будет Брюс. Или его друг. А я сижу здесь, живу этой странной жизнью.

Я начала говорить о возможности перемен. Кажется, я все излагала четко и ясно. Я сказала, что менять что-либо сразу, должно быть, нелегко. Нужны постепенные реформы. Но к моему удивлению юноши, когда я замолчала, не поддержали меня горячо. Откровенно говоря, я рассчитывала именно на их горячую поддержку. Ведь они были умны, образованны, бывали в Европе. Но сейчас они молчали.

– Что же? – нерешительно спросила я.

– Мне кажется, вы чего-то не понимаете в нашей жизни, – мягко заметил Константин, – У России свой путь развития. И это не путь механического перенимания у Европы ее институций, это…

– Да какой же свой путь, Костя, – с сердцем воскликнула я, – Какой же свой путь, когда вы раб, холоп!

– Существует духовная свобода, она выше, – ребяческим басом вступил Шишкин.

– В России уж если что менять, так сразу и кнутом! – Алексеев усмехнулся.

– А черт его знает, кто здесь прав! – Рогозин поднес руку поближе к глазам и поглядел на свои пальцы, словно видел их впервые.

– Ну вот что, мальчики! – я резко поднялась, – Теперь я хочу о деле говорить, о своем деле. В Архангельске меня через месяц будет ждать корабль. Это будет корабль моего сына или его друга. Я уплыву на этом корабле.

– Марфа! – вскрикнул Турчанинов.

– Подожди! – я повела головой в его сторону, – Вы все могли бы ехать со мной.

– В Англию? – почти с восхищением спросил Алексеев.

– Да, сначала в Англию, а после – куда захотите. Снова воцарилась молчание, довольно напряженное.

– А, пожалуй, это идея, – задумчиво произнес Плешаков, – В Англии мы могли бы начать эту тщательную подготовку отечественных реформ.

– Я никуда не поеду, – прозвучал глухой голос Турчанинова.

Я заметила, что он сказал «я не поеду». Не «мы не поедем», не «я никуда не пущу вас всех», но именно «я не поеду». Я подумала, значит, он согласен отпустить сыновей. Но неужели он и меня согласен отпустить? Это задело меня. Турчанинов был из тех, от чьей тирании всячески стремишься избавиться, но когда такой человек вдруг сам отпускает тебя, испытываешь какую-то обидную пустоту в душе.

– Давайте все обдумаем, – предложила я, – И вернемся к этому вопросу, пожалуй, через несколько дней.

Турчанинов охотно согласился, остальные поддержали его. Разумеется, уговорились хранить все в тайне.

Должно быть, именно поэтому на следующий день вечером Катерина спросила меня:

– Вы с Турчаниновым уезжаете скоро? Я не удивилась этому вопросу.

– Не знаю, – ответила я, – Но если ты будешь об этом рассуждать с кем попало, мы уж точно никуда не поедем.

– Я-то не поеду.

– Счастливо оставаться!

– Медом там что ли намазано, на чужбине? – продолжала она.

Я вдруг поняла, что она нервничает. Я ведь прежде обещала взять ее с собой. И я знаю, она не за себя тревожится, а за своих братьев.

– Ну, Катя, – сказала я, смягчаясь, – И ты поедешь, я ведь обещала. И мальчиков возьмем.

Она вздохнула и быстро, проворно принялась прибирать в комнате. Я подумала, что вообще-то даю опрометчивые обещания, но отказываться уже поздно. Хотя бог знает сколько до этого самого Архангельска пути. И как мы одолеем этот путь, да еще с двумя детьми?

Глава двести вторая

Но никакого обсуждения вопроса об отъезде у нас не получилось. И, в сущности, по двум причинам. Во-первых, Турчанинов принялся меня уговаривать не ехать. Произошел у нас мучительный разговор. Я уже поняла, что не могу оставаться здесь. Он вполне разумно говорил, что не может уехать. В отношении себя он был прав. Он был уже немолод, ему было поздно меняться. Но и я не могла, не могла оставаться здесь. Мы говорили сумбурно, перебивая друг друга. И ни о чем не договорились. А ведь корабль будет ждать. И если не дождется?..

Но тут все изменилось, решительно все. Явилась на сцене нашей жизни вторая причина. И нечего уже было обсуждать, едем мы или не едем. Надо было не ехать, надо было бежать.

Мы играли в шахматы с Турчаниновым, когда неожиданно в комнату влетел Плешаков. Турчанинов поднял голову от шахматной доски и сдвинул свои нависшие темные брови.

Плешаков сообщил нам, что вчера ночью скончался один из сыновей царя Алексея Михайловича.

– Петр? – я взволнованно прижала ладони к груди. Этого мальчика я принимала, на мои руки он пришел в эту жизнь, и я хотела, чтобы он жил долго.

– К счастью, нет, – успокоил меня Константин, – Умер Симеон, младший сын царя от первой жены. Мальчик давно болел.

– И что? – Турчанинов опустил руку на колено.

– А ничего! – Плешаков выразительно посмотрел на меня, – Просто боярская партия противников реформ уверяет, что смерть ребенка произошла по вине иноземных лекарей. Народ возбужден. Сейчас идет погром в немецкой слободе. Много убитых. Заодно громят винные погреба. Я слышал призывы перебить всех иноземцев в Москве. Кричали также: «На Турчаниновский двор! Смерть изменнику! Смерть христопродавцу! Сожжем ведьму!» – он снова посмотрел на меня.

Турчанинов вскочил.

– Рогозин и Алексеев ждут с лошадьми за домом, – сказал Константин и я благословила его хладнокровие, – Выберемся по черной лестнице.

– Мне нужно взять деньги, – быстро сказала я, вставая.

– Каждая минута промедления опасна, – Плешаков уже стоял у двери, ведшей на черную лестницу.

Теперь он снова был сильным человеком, способным на решительные действия.

Едва переводя дыхание, я помчалась в свои комнаты.

Откинула крышку сундука, вынула кошель. Казалось, было совсем не до того, но я заметила, что он совсем не полегчал. Значит, Катерина не брала денег. Странная девочка!

– Катерина! Скорее! Мне некогда сейчас дожидаться. Мы будем за домом. Бери мальчиков и быстро!

Я натянула сапоги, повязалась платком и надела шубку. Я не побежала в покои Турчанинова, а сразу кинулась за дом. Было холодно и темно, снег скрипел под ногами. Я уже слышала крики и смутно различала зарево пожара. Надо было спешить.

За домом уже ждали меня Турчанинов и его сыновья. Было шесть лошадей. Я умела ездить верхом. Но скакать по обледенелым дорогам, ночью. Господи, спаси и помоги!

Алексеев, Рогозин и Плешаков держали в руках факелы.

– Где Мишка? – спросил с тревогой Турчанинов. Я поняла, что он спрашивает о Шишкине.

– Догонит! – коротко бросил Плешаков. – Ну, все готовы? В седла!

Я помедлила минуту. И кстати. Запыхавшись, бежала Катерина с младшим братом на руках. Другой, постарше, бежал рядом с ней. Платок на ней сбился, шубка расстегнулась. Следом поспевала ее мать. Близкая неизбывная разлука с детьми придала ей сил. Я почувствовала молчаливое отчаяние этой женщины, я видела, какая она худенькая и изнуренная. Она упала на колени, лихорадочно целуя старшего мальчика, затем легко поднялась, схватила из рук дочери своего младшего сына и крепко прижала к груди. Она не плакала и не кричала.

– Мама! Мама! Скорее! – в отчаянии повторяла Катерина, пытаясь взять у нее мальчика.

Внезапно женщина заметила Турчанинова и обмерла. Катерина взяла у нее ребенка. Мать стояла, обхватив голову обеими руками. Турчанинов в несколько широких шагов приблизился к ней и вдруг тяжело опустился перед ней на колени. Нам надо было спешить, но мы ждали.

– Прости! – сказал Турчанинов, – Если можешь.

Худая изможденная женщина дрожащей рукой сотворила над ним крест в темном воздухе тревожной это ночи.

– Иди, мама, возвращайся. Я не выдержу! – просила Катерина.

Мать припала к ней. Затем быстро повернулась и ушла.

Мы взобрались на лошадей. Рогозин и Алексеев взяли на седла мальчиков. Я не знала, как все будет. Но вот крупной рысью пошла моя лошадь. Свет факелов озарил снежную ночную дорогу.

Сначала мы скакали быстро. Затем поехали медленнее. Теперь я ехала рядом с Турчаниновым. Что-то мучило его. Что? Он сказал мне. Ему хотелось проститься с Татианой и судьба Шишкина тревожила его. Этот человек любил своих сыновей.

Громкий топот копыт заставил нас вздрогнуть и насторожиться. Всадник догонял нас. Впрочем, их было двое в седле. Мы узнали Шишкина. Перед ним сидела на седле молодая красивая женщина, прижимая к груди маленького мальчика. Из-под платка выбивались рыжеватые прядки, глаза были карие и блестящие. Я догадалась, что это и есть Аришка с «верха» и маленький Мишанька, сын Шишкина. Он за ними ездил, потому и пришлось ему догонять нас.

– Еле вырвались! – заговорил Шишкин, – В городе такое! – он махнул рукой, и прибавил, – Быстрей надо! Погоня за нами!

– За тобой погоня! Козел! – процедил сквозь зубы Плешаков.

Я хотела было пустить лошадь вскачь, но обернувшись, увидела, что уже поздно. Большая группа всадников, вооруженных чем-то вроде алебард, настигала нас. Наши мужчины соскочили на землю.

– Прорывайтесь! – крикнул Плешаков.

Я ухватила за поводья лошадей Плешакова и Турчанинова. Катерина, Аришка и оба мальчика резко послали своих лошадей вперед и поскакали по дороге. Прорвались!

Алебардщики быстро спешились. Плешаков увернулся от удара и сам, резко выбросив вперед ногу в красном сапоге, ударил своего противника, выбив из его руки оружие. Шишкин с криком разбежался и боднул другого в живот. Турчанинов, обнажив саблю, отбивался от двоих. Рослый воин повалил Рогозина и прижал к земле, но Алексеев кинулся на помощь брату. Все трое клубком покатились по снегу, затем братья-близнецы быстро вскочили на ноги.

Я заметила, что противники их порядком обессилены.

– В седла, скорее! – выкрикнула я уже привычный наш призыв.

У нас было теперь три лошади на шестерых. Мы сидели в седлах по двое. Турчанинов обхватил меня за пояс. Поехали мы быстро. Но наши преследователи были уже не в силах гнаться за нами. А мы вскоре нагнали женщин и детей. Затем решили хоть на несколько минут спешиться, чтобы дать передохнуть лошадям. Но маленькие братья Катерины остались в седлах. Младшему было не больше шести лет. И этот мальчик только что гнал коня вскачь и удержался в седле.

– Ты что, Андрей, – спросила я, – И прежде на лошади ездил?

– Прежде ездил, а так быстро – в первый раз, – искренне ответил мальчик.

Он раскраснелся и явно получал удовольствие от всего этого приключения.

– Они у меня целыми днями на конюшне вертелись, – не без гордости заметила Катерина.

– Ну, с такими всадниками мы не пропадем! – заключила я, и все рассмеялись.

– Пора! – сказал Константин.

– Я должен проститься с ней, Марфа, – Турчанинов подошел ко мне.

Я знала, о ком идет речь. Я подошла к Плешакову.

– Все равно ведь это нам почти по дороге, – убеждала его я.

– Это опасно, – возражал он. С трудом я его уговорила.

Уже светало, когда мы подъехали к воротам монастыря.

– А если и здесь засада? – ворчал Плешаков, – И как мы после выберемся?

Турчанинов спрыгнул на белую от снега, утоптанную землю и подошел к воротам. Взялся за кольцо и постучал. Решетчатое оконце приоткрылось, женский голос спросил, кто это и что надо. Турчанинов ответил, что надо ему инокиню Филагрию (таково было монашеское имя Татианы). Он назвал себя. Какое-то время мы ждали. На всякий случай Плешаков не велел спешиваться. Наконец в воротах открылась калитка и показалась хрупкая женская фигурка в черном одеянии монахини. Легко, словно по воздуху, ступая, Татиана приблизилась к Турчанинову. Она стала так, что я увидела ее лицо, обрамленное черным монашеским платком. Лицо было светлое, бледное, а глаза – совсем прозрачные, и губы – бледные-бледные. Она подняла голову и посмотрела на нас этим прозрачным неземным взглядом. Я не выдержала, соскочила на землю подошла к ней и прижала ее голову к своей груди. Она тихо отстранилась и перекрестила меня.

– Таня! – воскликнула я, – Таничка!

Я хотела плакать отчаянно и молить о прощении. Она отрешенно молчала.

– Почему она молчит? Что с ней? – со слезами в голосе повернулась я к Турчанинову.

– Обещалась так. Обет у нее такой.

Он тяжело опустился перед ней на колени.

– Прости, Таня, за все! И она перекрестила его.

Затем легкими шагами обошла его, стоящего на коленях, и приблизилась к остальным. Она посмотрела на детей, улыбнулась открыто и беззащитно, перекрестила нас всех, а мальчиков – каждого по отдельности. И вновь опустила голову и тихо-тихо ушла в калитку.