Текст книги "Я боюсь. Дневник моего страха"

Что-то вроде заключения

На смертном одре с облегчением видишь, что почти все твои страхи были совершенно напрасны.

Кшиштоф Конколевский

Мне очень нравится афоризм, вынесенный здесь в эпиграф. Мудро и остроумно при внешней банальности! К сожалению, очень многое мы понимаем слишком поздно. И особенно обидно, когда приходит осознание, насколько бездарно были прожиты годы, потраченные черт те на что. Чем позднее это начинаешь понимать, тем обиднее… Меня «озарило», слава богу, все-таки не на смертном одре. Правда, полжизни коту под хвост! Но, надеюсь, у меня еще есть вторая половина. Скорей всего, поменьше, но уж оставшуюся часть своего существования я постараюсь прожить полной и счастливой жизнью. Пожалела себя немножко – и хватит. Осознала все, и отлично. А дальше живу, как все нормальные… нет, как все счастливые люди. Набоялась я за свою жизнь столько, что на десяток полных биографий хватило бы. Довольно.

Интересно, неужели люди, которым повезло не пережить подобного и их жизнь в этом смысле сложилась благополучно, набросятся на меня и мою книгу с фырканьем, бранью, глумлением и хохотом? Так было после публикации моей книги «Мама, не читай!». Я поразилась, как много, оказывается, злобных и неумных людей! До этого я была лучшего мнения о процентном составе человечества. Так что теперь не удивлюсь, если и в этой книге моральные уроды найдут повод для злости на меня и таких же «бояк», как я. И все-таки поохаю, как же их все-таки много, уродов-то… Если бы их не было, то некому было бы портить и ломать жизнь остальным. Тогда и проблемы, о которой я написала, не существовало бы. А значит, не было и книги бы… Какая-то логическая эквилибристика получилась. Впрочем, если бы можно было поменять мои книжки на всех глупых и бездарных родителей, я бы сделала это с огромной охотой. Не было бы плохих родителей, не было бы детей, покалеченных ими, не о чем было бы мне писать. Полная аннигиляция.

Помечтали и хватит! Не будем впадать в маниловщину.

Впрочем, я вполне допускаю, что жизнь накажет (о, теперь это я говорю!) тех, кто жестокосерден и эмоционально туп. Вот с ними на самом деле может случиться всякое. Они реально приносят людям зло, они отнюдь не дети малые, невинные. Нет, они говорят гадости и творят зло осознанно, даже продуманно. И не бог им судья, а мы. Я в том числе. Я их сужу и имею на это право. Они виновны по предъявленным пунктам обвинения. А приговор приведет в исполнение жизнь, которая непременно все расставит по своим местам.

Вообще-то я думаю, что по-настоящему мудрый человек безо всяких пинков от жизни познает истины, которые кое-кому открываются лишь в тяжелой болезни или через ужасные драмы. Мне трудно считать себя мудрой, поскольку я осознала многое именно через драмы и боль. Но я точно знаю, что никогда не фыркала и не презирала тех, чью высказанную боль я не понимала. Тем же, кто поступает иначе, возможно, именно поэтому, предстоит страшный путь. Я им не завидую, но они его выбрали сами.

* * *

Я решила закончить книгу небольшой леденящей душу историей об уродах, неудачниках, глупцах и проходимцах, потому что ее главным героем является страх. Не патологический, о котором шла речь до этого, а простой такой, понятный и всем знакомый страх смерти, могил и покойников.

Пресвятое дело, или Дачный погост
Набросок сценария для черной комедии (написано с натуры)

Подмосковье, жара. Воздух стоит и плавится. Даже насекомых не слышно, видимо, они тоже, как и прочие живые существа, впали в вечную сиесту. Жарко…

На резной веранде огромного дома в роскошной усадьбе, обнесенной высоченным плотным, практически воздухонепроницаемым забором, сидят двое мужчин в легких шелковых халатах. Видно, что жара разморила их. Они только что напились горячего чая. На столе перед ними опорожненные фарфоровые чашки, по пол-литра каждая, на огромных блюдах лежат оставшиеся нетронутыми пирожки-кулебяки, в вазочках щедро налито малиновое варенье, сваренное из собранных прямо здесь же, в палисаднике ягод. В усадьбе много еще произрастает всяческих деревьев, кустарников и растений с вкусными плодами: красной, белой и черной смородиной, клубникой, круглым и продолговатым крыжовником, черноплодной и сладкой красной рябиной, садовой черникой и брусникой, крупным терном и конечно же вишней семи сортов. Все ягоды, каждая в своей фарфоровой плошке, живописно украшают стол. Во фруктовницах на высоких ножках покоятся яркие, как будто сделанные из воска и раскрашенные умелыми мастерами народных промыслов, ранние летние яблоки, мелкие, но сладкие груши, черные и зеленые сочные сливы. В центре стола специальную серебряную подставку возглавляет почти метровой высоты ананас, только что срезанный в оранжерее хозяина и увенчанный серебряным двуглавым орлом. Очевидно, что чаю предшествовала обильная трапеза, и на фрукты с ягодами сил уже не хватило.

Удивительно красивую резьбу веранды скрывают от восхищенных глаз вьющиеся растения – плющ, дикий виноград, вновь модные в этом сезоне клематисы, а также удивительно мощный вьюн, который местные дачники называют «ежовым плодом». Все это настолько густо разрослось, что веранда снаружи натурально смотрится гигантским зеленым тентом на зеленых же колоннах. А внутри, под покровом зелени настоящее спасение от палящего светила, ни один лучик которого не в состоянии пробить плотную живую преграду.

Зато большой бассейн в форме неправильного овала полностью открыт для естественного нагрева проточной голубоватой воды. Она манит своей прохладой, но очень уж не хочется выходить из спасительной тени веранды под палящее солнце. Ну, чисто тропики!

– Может, в дом? Под кондиционер? – участливо спросил хозяин усадьбы своего гостя. В ответ тот отрицательно покачал головой:

– Мне эти кондиционеры уже вот где! – и ребром ладони постучал по горлу. – Пусть жарко. Зато воздух настоящий.

– Тогда еще по чайку? – спросил хозяин. – Глаша! – крикнул он в сторону распахнутых дверей в дом. Оттуда выскочила статная, дебелая, чистенькая Глаша в белом передничке и с белым же кокошником на голове.

– Звали, барин? – пропела она нежным девичьим голоском.

«Ишь ты, «барин», – подумал гость, – ну, дает Никитка!»

– Ах, ты моя хорошая! – заулыбался хозяин в роскошные усы. – Нет, ты видел, Володя, какая красота? Настоящая русская красота! Ты на ее косу, на косу-то взгляни!

Гость повернул голову и, чуть прищурившись, внимательно поглядел на длинную, в руку толщиной, русую косу, которую Никита уже держал в руке, подбрасывая, как бы взвешивая русое золото. Глаша стояла к нему спиной, слегка откинув голову назад и пунцово краснея от смущения. Никита хмыкнул, довольный:

– Хороша коса?

– Хороша, – спокойно согласился гость.

– Ну что, Глашенька, еще нам чайку сделаешь? – Никита откинулся на спинку старинного, но как нового, кресла, закинул руки за голову и посмотрел на ладненькую девушку с нежностью и покровительственно.

– Да-да, конечно, – защебетала девушка. – Я еще вам пирожков принесу, только что испеченных! Вы какие лучше любите – с вишней или с яблоками? – Глаша трогательно сцепила пухленькие ручки под грудью и по-детски доверчиво посмотрела на обоих мужчин. Гость, невысокий крепыш с непроницаемым лицом, на котором трудно было прочитать какие бы то ни было эмоции, с хитрыми глазками-буравчиками, вдруг улыбнулся расслабленно. Глядя на прелестное юное существо, он залюбовался ею.

– Да что ж ты спрашиваешь, милая! – воскликнул хозяин. – Неси и те, и другие!

– Только чуток попозже, дай в себя прийти после кулебяки, – добавил гость.

Глашенька закивала и бросилась в дом. Гость проводил ее ласковым взглядом.

– Русская красавица, – задумчиво произнес он. – Душа радуется. А ты, Никита, барин. Типичный барин, – Владимир засмеялся и, чуть подавшись вперед, хлопнул друга по плечу. Никита на мгновенье напрягся, но потом обезоруживающе заулыбался в пышные усы и тихонько сказал:

– Да и пусть барин. У меня, ты знаешь, три поместья… – он запнулся, – …три усадьбы в Подмосковье, две – в Крыму, одна – на Кавказе…

– Ну, и в Испании заодно, и в Майами… – сощурил глазки Владимир.

– Ну, эти… – хозяин сморщился, как от кислого, и махнул рукой. – Это ерунда. Неинтересно. Вот эти земли, русские, – он широко расставил руки, будто приготовившись обнять кого-то очень толстого, наверное, хотел объять всю родную землю, – это мой интерес, моя судьба, мой крест, если хочешь…

«Эк, куда тебя понесло!» – подумал гость, а вслух негромко проронил:

– Мой тоже.

Никита воодушевился:

– Мы с тобой с разных сторон, так сказать, с разных флангов заняты одним делом: возрождением родины. Так ведь?

– Так, – коротко ответил гость, чуть нахмурившись.

Никита догадался, что Владимир начинает погружаться в свои мысли, в работу, в проблемы и неприятности, которые непременно сопровождали его титаническую деятельность на благо отечества. Хозяин понял, что друга надо срочно отвлечь, а то закручинится, затоскует – нехорошо это.

– Володя, что я тебе рассказать-то хотел, – с энтузиазмом начал Никита, положив руку на ладонь гостя и как следует тряхнув ее, чтобы вывести того из задумчивости. – Ты ж не знаешь, какая тут история была…

– Где? – очнулся Владимир.

– Да тут! На месте моей усадьбы, – хозяин описал рукой дугу, которая вместила бассейн, рощицу, беседку и теннисный корт. – Тут же двадцать лет назад был дачный кооператив…

– Что было? – изумился гость. У него еще с Перестройки была идиосинкразия на слово «кооператив».

– Я не так сказал, что ли? – смешался Никита. – Ну, вроде они так назывались… Эти… которые по шесть соток… С огородами… Где народ вверх попой все выходные проводил, – Никита засмеялся.

Гость тоже заулыбался, но заметил:

– Это то немногое, что было у народа. Шесть соток.

– Ну да, шесть соток. Вожделенные сотки – самое главное богатство, – тон Никиты стал то ли презрительным, то ли насмешливым.

Гость неодобрительно поцокал языком и покачал головой:

– Ишь ты как! Они ж не виноваты, что больше у них ничего не было.

– Я их не виню, – заоправдывался хозяин. – Просто они так молились на эти свои жалкие клочки земли… А результат? Я купил здесь все! – В голосе мужчины вдруг лязгнул металл. – А у них опять ничего нет… – развел он руками, надул щеки и издал губами неприличный звук. – Впрочем, я не об этом. Была у меня во времена оны в знакомых одна деловая дама по имени Ада. Благодаря ей я эту землю и приобрел… Вроде сейчас она где-то далече, за океаном, а тогда… Нет, – перебил себя Никита, – начинать надо по-другому… Я тебе буду в лицах рассказывать, чтоб интересней было.

– Ну, ты ж у нас творческая личность, как же иначе?

– В общем, дело было так…

…Похоронный автобус медленно пробирался по подъездной неширокой дороге, лавируя между разнокалиберными, разноцветными заборчиками дачных участков, к которым уже прилипли изумленные зрители – хозяева шести соток и стандартных дачных домиков. Они побросали свои огороды, клумбы и гамаки. Автобус же явно пробирался в самую середку садово-огородного товарищества «Дружное» и совершенно очевидно был именно похоронным – с соответствующей черной полосой и мрачными лицами, видневшимися в окнах.

Так и есть! Автобус подъехал к центру «Дружного» и, напоследок издав рыкающий звук и выпустив черный взрыв дыма, затормозил у единственного необихоженного участка: у него не было своего заборчика, на нем не стояло никакого домика и землицей здесь никто никогда не занимался – ни тебе огородов, ни цветов, ничего вообще не было. Сам участок лишь угадывался благодаря соседским заборам по периметру, которые создавали его приблизительный контур.

Дверцы автобуса распахнулись. Оттуда выскочил молодой, плечистый мужчина в черном костюме, учтиво подавший руку следующей за ним даме в черном. То была высокая, худая женщина лет сорока в элегантном черном пиджаке (это в двадцать пять градусов тепла!), узкой, длинной, черной юбке. Ее голову покрывали изящные черные кружева – длинная шаль, концы которой были переброшены назад через плечи. Особенно красиво выглядели на черном фоне ее золотые кудри, падавшие на бледные щеки… Глаз не было видно за черными очками в изящной серебристой оправе. Нет-нет да и вытекала из-под черных окошечек большая, тяжелая капля, которую дама промокала кружевным черным платочком. Платочек был аккуратно зажат между двумя длинными, тонкими, ухоженными пальцами левой руки – большим и средним.

«Однако! – подумал, куря у своего забора, Олег Витальевич Смирнов, один из самых близких соседей пустого участка. – Давно ее не видел, уже года три, наверное. Чего это она приперлась? И что за маскарад?» Дама была всего шагах в десяти от Олега Витальевича, и он не выдержал, окликнул:

– Ада!

Дама вздрогнула и быстро обернулась. Она схватилась было правой рукой за дужку очков, должно быть, снять хотела, но передумала и отдернула руку. Поэтому Олег Витальевич мог лишь догадаться о том, что его разглядывают и, видимо, узнали, судя по тому, что дама кивнула ему в знак приветствия. Олег Витальевич собрался было еще разок позвать Аду и спросить кой-чего, как вдруг среди дачников раздался вопль изумления, испуга и возмущения одновременно. Пока Смирнов играл в гляделки с черными очками, из автобуса успели выгрузиться музыканты с инструментами, а три пьяномордых бугая в рабочих спецовках стали аккуратно выгружать… гроб. Дама с плечистым молодым мужиком приникли друг к другу, она вытерла выкатившиеся из-под очков две слезы. Оркестр из десяти человек начал потихонечку настраиваться.

– Что тут происходит? – визгливо спросила Валентина Павловна, бывший бухгалтер какого-то главка, а ныне бухгалтер «Дружного» – толстая, скандальная баба, у которой с некоторых пор любимым стало слово «собственность». За любую свою «собственность», вплоть до отдельно взятой травинки на ее сотках, она могла отдать жизнь, честь, совесть и все прочее, как свое, так и всех родных и близких, которые, по-видимому, чуя это, не особенно баловали Валентину Павловну своими визитами. – Что это за комедия?

Дама Ада вздрогнула всем телом и, схватившись за лицо, повернулась к бухгалтеру и громко зашептала:

– Я вас умоляю: это мой отец… Не надо! Не говорите так! – И, обессилев от горя и страдания, женщина зарыдала и начала оседать на землю. Плечистый бережно подхватил ее и не дал упасть. Он что-то нежно пошептал ей в кружевное ушко, она быстро закивала, соглашаясь, и вновь обрела равновесие.

Гроб поставили на приготовленные заранее восемь табуреток. Дама с Плечистым приблизились…

– Они его откроют? – звонко спросила десятилетняя Машка у своей бледной, тощей мамы Вики, голова которой была обмотана полотенцем в честь очередной мигрени.

– Не дай боже, – прошептала Вика, прижимая к себе дочь.

Гроб открывать не стали. Зато оркестр грянул похоронный марш, и жаркий, майский, субботний день померк в глазах еще так недавно безмятежных дачников.

В садово-огородном товариществе «Дружное» были люди из самых разных сфер: из каких-то НИИ, контор, трестов, но самые лакомые, центральные кусочки в свое время (в девяностом году), когда «Дружное» только создавалось, были отданы одному райкому ВЛКСМ. С тех пор столько воды утекло, а вместе с ней и семеро бывших райкомовцев, приятелей и соратников по партийной работе Олега Витальевича Смирнова. Они продали свои сотки еще года три назад и, по слухам, отнюдь не от бедности и гонений, а, скорее, совсем наоборот. Но поскольку они сами не распространялись на сей счет, то и Смирнов не желал вникать в эти тонкости-детали. В сущности, он, при своем «гендирстве» в процветающей фирме тоже мог бы уже давно поиметь себе чего получше, побольше, покрасивше. А зачем? Его вполне устраивают эти шесть соток, этот милый трехкомнатный домик, куда уже и воду провели, и электричество и картошка прет, как облученная. Не, он не будет уподобляться! Да и в случае каких-то исторических разворотов, которых он ждет буквально со дня на день, к нему у народа никаких претензий быть не может… А в Анталию да на Кипр они с женой и двенадцатилетним Генкой каждый год по два раза ездят. Так зачем ему дворец в Подмосковье? Чтоб за него трястись и на охрану бешеные бабки тратить?

– Ой, Люсь! Остынь! Из-за склок с соседями…

– Да это ж все быдло, скоты! Были раньше тут приличные люди, так все ж поуезжали! Амы тут с этой грязью!..

– Люся, все! Не дергайся! Вон участок садовый пустует, может, продаст она нам его, в конце концов, не нужен же он ей явно, а у нас будет место для хорошего дома.

Люся обрадованно замолкла и бросилась к забору оглядывать пустые Адовы сотки и в мечтах рисуя картинку будущего каменного трехэтажного особняка. «Как у Кэпвелов!» – шептала она мужу ночью. Смирнов хихикал.

Да, соседи… Кроме названных, были еще молодая парочка (он – шофер, она – торговка из палатки, ныне на сносях), семейка каких-то технарей-инженеров (он – пузатик в тренировочном костюме, она – типично советская баба с химической завивкой, их дети – Таня и Ваня, восьмилетние близняшки с неизменными соплями, а еще старая деревенская мать хозяина дома – Ульяна Степановна, баба Уля). Эта инженерная семейка жила от Смирнова «через проход», то есть не через подъездную дорогу, а через узкую тропочку между заборами. Как и молодая пара – только с другой стороны. Кстати, их «Дружное» уникально тем, что у них принципиально нет «общих» заборов. Между всеми пайщиками есть «тропочки», нейтральные полосы. Так решили всем сходом еще в самом начале большого пути, в те времена… Поступившись полуметром территории. Сейчас бы та же Валентина Павловна удавилась бы, но на такое не пошла! Отдать для «тропочки» свою собственность? Лучше смерть!

Валентина жила по другую сторону участка Валяевой, она да истеричка с дочкой. Как бы напротив Смирнова. Волей судьбы, он хорошо знал именно эти морды, так как вынужден был с ними общаться: одни – соседи, с другой – скандалы, третья – бухгалтер в правлении их товарищества, где он тоже член.

– Чтоб вы сдохли, – обычный тихий вздох Смирнова поутру, когда он выглядывал из окна и видел их всех – вокруг и напротив.

Инженерная семья Залётовых больше всего на свете уважала вечерний дачный чай на свежем воздухе. Баба Уля возлежала на своей любимой раскладушке под березкой, а Сергей Федотович, Елена Юрьевна и Ваня с Таней сидели за деревянным столиком на деревянных скамеечках и дули из блюдец крепко заваренный индийский чаек, заедая его печеньем. Пили шумно, вкусно, с хрустом, стоном и кряком.

– Вот ради этого стоит жить, – горячо размахивала руками Елена Юрьевна, – вот ради природы! Здесь – воздух, чистота, зелень! Мы здоровеем на глазах! Пищеварение на свежем воздухе много качественнее!

Брюхатый Сергей Федотович с удовольствием крякал и кивал:

– От земли – наша сила! Человека тянет к земле, это его крестьянские предки зовут. И надо идти на этот зов. В природе – суть.

Дети внимали, чавкая. Баба Уля блаженно улыбалась и тихонько поглаживала сухой ладошкой зеленую поверхность раскладушки – очень ее восхищала эта чудо-кровать: раз-раз – и есть! Раз-раз – и убрали! Цивилизация!

«Черезпроходная» палаточная Вера начала держаться за живот, видимо, как только узнала, что беременна. Вид у нее сразу сделался важный, куриный, отяжелела походка и появилось капризное выражение лица. И к тому времени, когда беременность действительно дала о себе знать и начала выпирать из нее животом, отекшими ногами, пигментными пятнами и прочими радостями будущего материнства, она уже была вполне «в роли» и уже ничем не удивляла шофера Славку.

– Ой-хо-ё! – с этого стона начиналось каждое утро после первого посещения гинеколога пять месяцев назад, и для Славки это было что-то вроде пожелания с добрым утром. Он тут же вскакивал с супружеской постели с бодрым «Эх, хвост-чешуя, и не надо ничего!». Так у них обычно начинался день.

Эта пара, в сущности, была очень гармонична. Оба – флегмы, каких поискать. Но были в их жизни вещи, которые выводили идеальную пару из себя, Например, если в их присутствии кто-то читал Книгу.

– Ой-ёй-ёй! – тут же заводились они и просто заходились в гневе. Это ж надо так выпендриваться! Ну и вилы! Ну и корки! Сидеть задницей и читать мордой! По этой самой причине у них была семейная аллергия на Тузееву Вику, которая вечно ходила томно и у себя, и вообще везде с томиком поэзии.

– Я дышу этим, – тихо объясняла она кому-нибудь, например Валентине Павловне, мечтательно смотрящей мимо Вики, куда-то в даль, в перспективы собственности на землю, недвижимость и всякие разные средства производства. Валентина Павловна не орала и не злилась, а из-за забора молодых неслось:

– Ой-ё-ё! Читает!

Аналогичный гнев у них могла вызывать, пожалуй, только классическая музыка. А так – очень нормальные, спокойные ребята.

Происходили натуральные похороны. Бугаи копали могилу, оркестр играл печальные мелодии, дама Ада рыдала, заботливо поддерживаемая Плечистым… Народ роптал. Выглядывая из-за своих заборчиков, кто-то (Валентина) скандально что-то выкрикивал, другой (Вика) стонал, закусив губы, а Олег Витальевич пытался отмахнуться от назойливого бормотания Люси:

– Олежа, это надо прекратить! Немедленно! Они не имеют права! Это безумие! Она, наверное, сумасшедшая!

Все дети довольно радостно переминались с ноги на ногу – еще бы! Вот тебе настоящая «страшилка», даже не кино! Гроб, могила, вон крест из автобуса вытащили… Игры предстоят – подарок просто! Что это взрослые взбеленились? Ведь чего тут не хватало для хорошей жизни? Именно ужаса, страха, кладбищ и мертвецов! Все картошка да морковка…

– Неглыбоко копають! – покачала головой баба Уля. – Нехорошо! Неглыбоко… – Ее маленькая головенка в ситцевом платочке едва торчала над веселеньким сиреневым заборчиком.

– Мама! – в сердцах воскликнул Сергей Федотович. – Иди полежи на раскладушке!

– Раскладушка! – с уважением произнесла баба Уля и пошлепала бормоча: – Неглыбококопають! Разве ж то могила? То клумба выходить!

«Она не сумасшедшая, – думал тем временем Смирнов. – В нашей конторе кого-кого, а уж ненормальных точно не было. И Ада не исключение. Нормальнее многих. Что она затеяла?»

– Ша рожу, – неторопливо жуя жвачку, сообщила Вера, жена шофера Славы, потрогав опухший живот. – Они что, звезданулись?

Слава задумчиво сплюнул через забор:

– Поглядим, что будет. А тебе рожать еще через три месяца. Не гони волну.

Когда оркестр погрузился обратно в автобус, бугаи заканчивали устанавливать металлическую оградку вокруг могилы, а Ада поправляла цветочки, трогала высокий железный крест, как бы проверяя, хорошо ли, прочно ли он стоит, Олег Витальевич рискнул, наконец, подойти к ней. Вернее, к оградке. Стоило ему приблизиться, как Плечистый шустро подскочил к Аде, обнял ее за плечи, как бы защищая, и грозно воззрился на Смирнова. Зрители за заборами внимательно наблюдали за происходящим.

– Простите, молодой человек, я могу переговорить с Адой Борисовной? – вежливо осведомился Смирнов.

– Вряд ли Ада Борисовна сейчас в состоянии, – буркнул сердито Плечистый. – Она только что отца схоронила.

– Вот, собственно, об этом я и хотел… – Смирнов смущенно закашлялся. – Вы, простите, кто будете?

– Я – ее кузен! – гордо сообщил плечистый.

Во время этого диалога Ада стояла, низко опустив голову и прижимая руки к груди. На последних словах Плечистого она вздрогнула и подняла заплаканное, бледное лицо. Смирнов видел свое отражение в зеркально-черных окулярах, как будто Ада смотрела на него им же самим. Или – куда она смотрела?

– Что ж, Витенька, – едва слышно прошептала женщина, пошевелив в волнении длинными пальцами, – если человеку необходимо поговорить, значит, надо поговорить. Ты не волнуйся, я… я справлюсь, – и она порывисто всхлипнула. – Иди, расплатись с музыкантами, иди! – Она легонько подтолкнула кузена, и тот послушно пошел к автобусу, сердито оглядываясь на Смирнова. Рабочие уже совсем закончили с оградкой и отвалили куда-то за автобус, похоже, пить водку. Олег Витальевич проводил их понимающим взглядом.

Оставшись наедине с Валяевой, Смирнов вошел к ней в оградку и вдруг почувствовал нечто странное: будто бы окружающий мир, оставшийся снаружи, кто-то выключил. Сюда не доходили звуки; люди шевелили губами, но даже отзвук их голосов не долетал до ушей… Только что Олег Витальевич чувствовал легкий летний ветерок – тут его не было вовсе. Воздух будто бы замер. И стоящая рядом женщина без глаз, без взгляда не шевелилась и, казалось, не дышала.

Невпечатлительный Олег Витальевич поежился. Он шумно вздохнул, ибо ему страстно захотелось хоть какого-нибудь звука, движения, признака жизни. Он хотел было начать говорить, но вскрикнул от ужаса: что-то подергало его за брючину. «Покойник!» – промелькнула в его голове кошмарная догадка. Смирнов боялся опустить взгляд.

– Карма, фу! – спокойным голосом сказала Ада. – Как ты себя ведешь, девочка?

Смирнов покосился вниз. У его ног важно стояла большая ухоженная ворона по имени Карма. Интересно, почему он не заметил эту птичку раньше? Разве кто-то держал ее в руках? Разве она летала? Вот если только она спустилась из автобуса по ступенькам, как человек, и ходила ногами, то есть лапами… Тогда ее можно было и не заметить…

– Птичка… – пробормотал Олег Витальевич.

– Моя верная Карма, – объяснила Ада Борисовна. – Она всегда со мной. Не может одна оставаться, переживает. – В голосе Ады послышались теплые нотки.

Мир вокруг по-прежнему безмолвствовал, покашляв, дабы скрыть смущение и тревогу, Смирнов поспешно заговорил:

– Ада… Ада Борисовна! Выражаю вам свои искренние соболезнования! Такое горе… – Она опять завсхлипывала. – Но, простите, ради бога, за вопрос: почему здесь?

– А почему нет? – прошептала Ада.

– Ну… разве здесь кладбище?

– А разве это не моя земля?

– То есть? – изумился Смирнов.

– Одно из завоеваний демократии, – тихим голосом начала объяснять Валяева, – это то, что все эти шестисотки отданы людям в собственность. Вы выращиваете картошку, а я делаю семейное кладбище. Это моя земля и мое дело.

– Ада Борисовна! Но ведь так нельзя! Существуют правила… – начал закипать Смирнов.

– Еще одно завоевание демократии, – скорбно вздохнула Ада, – это невозможность похоронить близких достойно, на хорошем кладбище, не выложив целого состояния. Вы знаете, сколько стоит место для покойника и все остальное, что ему нужно? Дай вам бог узнать это как можно позже… С… известного вам времени у меня нет работы. Я бедна, Олег Витальевич, очень бедна. Мне едва хватает на кое-какую еду.

Смирнов с сомнением оглядел ее элегантный наряд. Она спокойно выдержала его взгляд.

– У меня нет таких денег, какие с меня хотят слупить дельцы из похоронных контор. Сейчас у меня нет средств даже на жалкий ремонт моей однокомнатной халупы.

– А… ваш супруг? – робко поинтересовался Смирнов.

– Крах! – возмутилась Карма, сверкнув глазками и тюкнув Смирнова клювом в ботинок. Он отодвинул ногу. Тонкие губы Ады злобно сжались.

– Я, конечно, не обязана перед вами отчитываться, но этот подонок сбежал в Штаты, бросив меня вместе со своими бандитскими долгами. Еще в девяносто третьем. Я расплатилась… Но осталась на нуле.

– А кузен?

– Вы что? – светлые брови Ады возмущенно выпрыгнули из-под очков и подскочили аж до самых волос. – Мальчик, студент, откуда у него деньги?

«Больше похож на охранника какой-нибудь рэкетирской конторы», – подумал Смирнов, вспоминая бритый затылок и ухватки кузена.

– Вы все выяснили, что вам надо? – холодно осведомилась Валяева. – Я могу побыть наедине с могилой?

– Минуту… – Смирнов потер лоб ладонью, радуясь звуку шуршания собственной кожи, – послушайте, есть же выход: я куплю у вас этот участок, у вас тогда будут какие-то деньги и…

– Какие «какие-то»? Сколько же вы мне предлагаете за эти шесть соток? – Голос Валяевой чуть дрогнул в насмешке.

– Ну-у… Сегодняшняя стоимость этой земли… Ну… Пусть будет полторы тысячи зеленых…

Ада развела руками:

– У меня куча долгов, у меня троюродный брат – чернобыльский ликвидатор – в больнице, в тяжелом состоянии. У него ни семьи, ни родни никого, кроме меня. Да и мне помирать рановато, есть-пить надо, а работы нет…

– Ну, две тысячи. Или… – он споткнулся о ее издевательский взгляд. – Сколько же вы хотите?

– Я размышляла, прикидывала, – тягучим голосом продолжила Валяева, знакомым движением тонких пальцев проведя себе по подбородку, – по самим скромным расчетам мне необходимы тридцать тысяч, чтоб не помереть.

Смирнов обомлел:

– Тридцать?.. За этот участок? – хрипло спросил он.

– За какой участок? – удивилась Ада. – Я говорю о том, сколько мне нужно денег, в принципе… Я ничего и не продаю, вы же сами назвали рыночную цену этих соток. Смысла нет… Позвольте теперь мне остаться наедине с папой. – У нее вдруг резко изменился тон, она заломила руки и разрыдалась. Повернувшись к могиле, она рухнула на колени и начала что-то бормотать. Карма задом отошла на несколько шагов, чтобы посмотреть в лицо Смирнову. Она задумчиво склонила набок свою головку и осуждающе каркнула. Олег Витальевич потоптался на одном месте, не зная, что теперь говорить и как себя вести. Тревога, нет, даже, к великому его стыду, страх рос в его душе, страх перед чем-то неведомым, непонятным, неформулируемым… Как в детстве перед темнотой. Не могила его генерировала, отнюдь! Сама эта женщина без глаз рождала вокруг себя некую мертвую ауру, где птицы, кроме Кармы, не поют, деревья не растут… Или это все ему кажется от идиотизма ситуации?

– Ну, этого мы так не оставим, – очень тихо и неубедительно сказал Смирнов.

– Попробуйте принять меры. А я погляжу, – эти слова Ады он различил сквозь ее бормотания.

Вика Тузеева считала себя островом в океане бездуховности. Океан был грязный, грубый, вульгарный, а она – благоухающий, чистый, цветущий духовностью остров… Люди кругом столь примитивны и некультурны! Неудивительно, что ее тонкая нервная организация не выдержала мерзости окружающей действительности, и физически Вика надломилась: с некоторых пор она страдает сильными мигренями, а потому баралгин, уксус и вафельное полотенце всегда у нее наготове. Вот и здесь, на даче, эти предметы заняли господствующее положение на полочке в кухне… «Тем более здесь, – размышляла Вика, – ведь тут публика совершенно невыносима! Торговки, шоферы, бухгалтеры… В Москве хоть есть возможность не видеть всякие рожи с утра до вечера, а тут с ними сталкиваешься десять раз на дню…» Да, остров, остров… У Тузеевой даже был стих на эту тему:

 
Я – одинокий остров в океане
С благоухающей листвой,
Омытый грязными волнами
И ядовитою водой…
 

Это – из неопубликованного. Из опубликованного у Вики совсем немного, и все в основном в газетах, кое-что в сборниках разных поэтов… Ах, кому нужна сейчас настоящая поэзия! Хотя грядет кое-что: бывший муж Вики (БМВ), Машкин отец, сделавшийся преуспевающим бизнесменом в издательском деле, решил в качестве алиментов издать Викину книжку, которую она, тщательно поразмыслив, назвала «За все мои такие годы…».