Текст книги "Я боюсь. Дневник моего страха"

– Какие – такие? – не понял БМВ, у которого на рабочем столе в офисе стояла фотография красивой женщины с прелестной малышкой на руках.

– Вот такие, – грустно ответила Вика, украдкой смахнув набежавшую слезу. БМВ сморщился, что-то пробурчал, но выяснять далее не стал.

– Ладно, пусть так. Осенью сделаем. Тираж – пять тысяч. Довольна?

Вика вскинула голову:

– Я думаю, что это не самое худшее, что сделает твое издательство. На фоне западной пошлости…

БМВ замахал на нее руками.

– Ой, только не начинай опять, ради всего святого! Подлость, духовность, ля-ля-ля-а… А у самой – «в каждой строчке по три точки после буквы “л”…»! Наш старый разговор…

– Вот именно!

– Вот и не надо!

– Что ты понимаешь?

– А ты? – БМВ уже не сдерживал себя в раздражении. – У тебя ж всю жизнь любимым поэтом был Асадов! А других ты даже и читать не хотела! Я уверен, что у тебя в сумочке томик Асадова, да?

Вика гордо молчала. Он был прав.

– Из тебя невежество прет, чуть колупни! Ты до сих пор Хармса Хансом зовешь или соизволила, наконец, запомнить?

Поджав губки, Вика решительно поднялась со стула.

– В таком тоне я более беседовать не намерена.

…Остров, остров… Как трудно духовным людям в этом вульгарном мире!

К вечеру знаменательного дня у Вики Тузеевой вновь разыгралась мигрень. Возможно, тому способствовало изменение погоды – к концу дня тучи затянули такое синее с субботнего утра небо, усилился северный ветер, потянуло холодом. Все-таки то было обманное майское тепло, лето еще не наступило…

А тут еще эти похороны… Как же теперь жить-то с видом на могилу? Нет, конечно, они этого так не оставят, прямо в понедельник Сергей Федотович отнесет заявление в местную милицию, а Олег Витальевич поедет к администрации района… Хотя, с другой стороны, опять выкапывать гроб? Жуть какая! Ведь это грех, говорят…

Вика заворочалась на своей кровати. Черт, закололо в висках. Ну все, пиши пропало!

Вика осторожно встала с кровати, стараясь не шевелить по возможности головой, и отправилась на кухоньку, к полочке с лекарствами.

На улице шумел ветер и собиралась гроза, уже посверкивала молнии. Вика очень боялась молнии из-за электричества: кто-то ей сказал, что во время грозы нельзя пользоваться электрическими приборами, лучше даже свет не включать. Что ж, она и ощупью найдет необходимый баралгин… Вдруг Вика в ужасе отшатнулась от стены и закричала: при очередном блеске молнии оказалось, что крест, стоящий на свеженасыпанной могиле, отражается гигантской тенью на стене ее кухни и будто дышит, шевелится и движется прямо на нее, при каждой новой вспышке все ближе и ближе… Тут еще что-то стукнуло в окно. Вика резко повернула голову и заорала еще пуще: с той стороны стекла на подоконнике сидела крупная ворона и маленькими, пронзительными глазками смотрела прямо на Вику. И смеялась:

– Крах-кра! Крах-кра! – и даже запрокидывала от удовольствия голову.

Вика орала и орала. Естественно, Машка проснулась и тоже заверещала от испуга.

Во всех соседних дачах постепенно зажигался свет…

В понедельник утром хмурые и невыспавшиеся разъезжались на работу кормильцы семей, проводивших лето на дачах товарищества «Дружное». Субботняя ночь прошла под знаком воплей из дачи Тузеевых с последующим выяснением обстоятельств жителями всех соседних домов. А в ночь с воскресенья на понедельник чуть не случился выкидыш у Веры. Славка тоже всех переполошил, «скорую» вызывали.

Вере покойник приснился. Якобы он встал из могилы и начал тянуть у нее из живота ребенка.

– Блин, как из ужастика, – темпераментно как никогда делилась Вера с мужем, сидевшим у нее в ногах. «Скорая» уже отчалила, сделав ей какой-то укол и велев лежать побольше. Вера возлежала на трех подушках, возбужденная, с алыми щеками… Что ей три желтые таблеточки валерианки – как слону дробинка! Ведь ее переполняли впечатления, такие редкие гости в этой светлой до прозрачности торгово-палаточной голове. Впечатления! Свои собственные, а не из кино!

– Не, ты прикинь! – горячилась она. – Крест валится набок, крышка гроба – фюить, и встает такой мужик здоровый – жуть! И идет прямо на меня, а?

– Я прикидываю, – борясь со сном бормочет Славка, наблюдая краем глаза, как в окне занимается рассвет.

– Я стою перед ним вот в этой своей ночной рубашке, а он идет ко мне и шипит: «Отдай мне ребенка, я жрать хочу!», и руку к моему животу тянет, – Вера перешла на зловещий шепот. – И я чувствую, блин, чувствую, как из меня течет… А тут еще ворона какая-то прямо над ухом… Это во сне было или она на самом деле так громко каркала? А, Слав?

– А? Что? Ворона? – встрепенулся муж, чуть было не свалившийся мордой в ее укутанные одеялом ноги. – Не знаю… Может, и лаяла… То есть каркала… Ну, дальше-то что?

– Ну и все! Проснулась я от страха, а тут – кровь…

– Врач сказал, чтоб ты была спокойная. Давай спать.

– Ага! – плаксиво ответила Вера. – Попробуй тут теперь уснуть!

В понедельник утром в «Дружном» оставались только старики, дети и отпускники. Ну, еще неработающие творческие личности, как Тузеева, например, – она поэтесса. Олег Витальевич, Сергей Федотович и Славка были из тех, кто уезжал в город. Встревоженные за своих близких, уставшие после этих выходных и, естественно, злющие.

Олег Витальевич собирался заехать к главе местной администрации (Голове, как его называли местные), поэтому вышел из дома на полчасика пораньше. Заводя свой «Москвич», Смирнов с отвращением думал о предстоящем разговоре – с Головой у «Дружного» отношения были весьма хреновые после того, как правление отказалось предоставить племяннику Головы, который, естественно, в свое время был пайщиком «Дружного», три лишние сотки. К слову, этот племяш давно уже свалил куда-то, но «любовь» Головы к Дружнопайщикам с тех пор оставалась неизменна. Подобные вещи такие люди, как Голова, не забывают.

«Не люди, а ж…пы! – сам себя поправил Смирнов, выруливая на хорошо заасфальтированную дорогу, ведущую к зданию администрации района. – Хапуги! Мало ему было тех взяток и бесплатного участка для племяша! Сволочь номенклатурная!» Именно такими словами обругал его самого в далеком девяностом один журналюга из демократической газетенки. Вот за что, вспомнить бы. Не важно, главное, что этот поганец тут же получил по морде… А выражение запомнилось. Хорошее такое выражение, когда не на тебя надето.

Старлей Угонов брезгливо, двумя пальчиками взял у Сергея Федотовича заявление от правления «Дружного».

– Рассмотрим. Меры будут приняты, – сухо сказал он. – Идите.

– А долго? – обрадованный успехом своей миссии, спросил Залётов.

– Вы думаете, это так просто? Обратно выкопать гроб, ха. Тут без прокуратуры не обойтись. Будем работать.

Успокоенный Сергей Федотович вышел из кабинета участкового Угонова и проделал по замызганному коридорчику обратный путь: мимо двери комнатки почты, мимо двери комнатки сберкассы и – на свежий воздух. А тут тебе и железнодорожная станция. Поезд на Москву через пятнадцать минут. На «ящике» надо быть через два с половиной часа. Успевает с запасом. Залётов удовлетворенно крякнул и пошел покупать билет. В один конец – сегодня он останется ночевать в Москве, надо же, в конце концов, выспаться!

Угонов слышал, как хлопнула входная дверь их многоконторной одноэтажной деревянной халупы. Старлей вздохнул, взял заявление, свернул его в восемь раз и спрятал в портмоне, в одном из отделений которого аккуратно лежали и пахли умопомрачительными французскими духами пять стодолларовых бумажек. Учуяв этот запах, Угонов прикрыл глаза и, как наяву, увидел ту тонкую даму в черном. Она сидела на том же стуле, с которого только что сполз плотный зад Залётова, держась пряменько, точно штакетина, и нежно поглаживала изящными пальцами ворону, важно восседавшую у нее на коленях. Прямо будто кошку какую! Ворона не шевелилась, а только как будто жмурилась, довольная дама же, глядя на старлея черными зеркальцами красивых очков, бесстрастно вещала, давая указания:

– Тяните, сколько можете, тяните с их жалобами. Пятьсот – это сейчас. Через месяц – еще столько же. Если все будет благополучно, то вы останетесь весьма довольны моей благодарностью. Хорошая работа дорого стоит, не будьте дураком, Угонов, не вибрируйте, милиция, а значит, власть тут – вы. Никто не поедет в это «Дружное» что-либо проверять. Как бы они ни вопили. Со всех сторон все будет упираться в вас, вам нечего опасаться. Деньги – вот они, реальные. Не то, что ваши страхи.

Угонов открыл глаза. Если бы не настоящие, благоухающие доллары, он бы, несмотря на полную уверенность в своем разуме и психическом здоровье, ей-богу, усомнился, была эта женщина с вороной в натуре или привиделась ему? Уж больно она нетутошная, не такая, киношная какая-то… И еще эта птица заместо кошки…

Ну да ладно! Главное сейчас в его жизни – это прекрасное, абсолютно очевидное содержимое его бумажника. Надо будет сейчас мотануться кое-куда, валюту поменять. Давно жене нужна стиральная машина. В конце концов, совесть надо иметь, у нее так костяшки пальцев вспухли, что стирать руками она больше не в состоянии, плачет от боли.

Угонов решительно встал. Сегодня к вечеру он доставит жене стиральную машину. «Сименс», – решил он твердо.

На конец июня было назначено правление товарищества. Повестка одна: что делать с могилой посреди их землевладений. Меры до сих пор не приняты, милиция тянет резину, хотя Угонов, сдвигая грозно брови, уверяет, что все будет сделано в соответствии с законом и Конституцией. Вот и пойми…

Что же касается администрации… Ух, и попотел же тогда Смирнов в кабинете Головы… У Головы был вполне людоедский вид: огромные желтые зубы, причем верхний их ряд здорово нависает над нижним, да и над нижней губой тоже. Глазенки крохотные, злобные. Пробуравил он ими Олега Витальевича насквозь и ядовито так произнес:

– До чего ваши склоки уже дошли-то? Что выдумываете-то, а? Могила, гроб… Вы что, меня за идиота принимаете? – Голос его звенел в праведном негодовании. – Хотя комиссию мы вам устроим, это точно! Поступил сигнал, господин Смирное: ваши пайщики самовольно устанавливают АГВ и газовые колонки. Хотя я что-то не припомню ни одного официального разрешения на такие дела. А?

Смирное поежился. Конечно, не было никаких разрешений. Всем желающим, в том числе и ему, все это газовое хозяйство ставил в перерывах между запоями местный спец дядя Гера. Кто ж мог стукнуть? Ну, не свои же, это не в их интересах. Голова, внимательно глядя на Смирнова, хохотнул:

– Кумекаешь, кто капнул? Есть еще добрые люди! Боятся, что рванет у кого-нибудь колонка и будет пожар, к чертовой матери! Правильно, кстати сказать, боятся! Не идиоты правила сочиняли! А?

«Бэ!» – мысленно огрызнулся Смирнов. Все ясно, поселковая администрация им не союзник. Не дай бог, комиссия! Да их только за эти газовые колонки так взгреют, что проблема могилы доброй детской сказкой покажется.

Так он и объяснил тогда правлению. Все посокрушались, покачали головами, поцокали языками, но согласились, что придется обойтись без Головы. Себе дороже.

И вот приблизилось последнее воскресенье июня, день правления. Надо что-то решать коллективным умом. Не дело все-таки! Даже те, кто живет много дальше от могилы, и то ропщут, неприятно им, нервы треплются. А уж они, непосредственные соседи этих валяевских соток, совсем издергались. Могильный крест просто убивает на корню всякую радость от свежего воздуха и зеленой травки. Все мысли исключительно о бренности существования, о конечности жизни, которая еще недавно была так прекрасна…

Олег Витальевич Смирнов ни с кем не делился по поводу замеченной им на территории могилы потусторонней тишины и отрезанности от реального мира. Ведь он единственный из всех был там. Как-то очень поздно ночью, часов эдак в полвторого, когда все уже спали восьмым сном, в том числе и его домочадцы, Олег Витальевич, мучимый воспоминаниями о дне похорон и разговоре с Адой, встал с кровати и прямо в пижаме пошлепал на валеевскую территорию. Он должен был проверить, не показалось ли ему…

Но разве возможно ночью, когда кругом абсолютная тишина, определить, понять что-нибудь? Вот стоит он возле креста, вслушиваясь в ночь, но никакой разницы… Хотя нет! Что-то не так все-таки… Да, есть ощущение, будто тебя со всех сторон обкладывают ватой, запихивают ее в уши, мир вокруг погружается в еще большее безмолвие, превращаясь в мертвую картинку. В мертвую! И вот уже кажется, что ты тут один живой и есть, а единственная реальность – этот холодный, железный крест, нависший над могилой, а все вокруг – мертво и не существует вовсе, ты – один, один… Смирнов в панике перемахнул через оградку, точно мальчишка, одним прыжком. Это все безумие, он, видимо, сходит с ума! Но такого не может быть! Не тот у него ум, чтоб с него сойти! 3начит…

…Свойство такое у этого куска земли, может, он проклят. Олег Витальевич – убежденный атеист, но почему-то именно существование проклятия не вызывало у него сомнения или протестов. Есть же проклятые люди, места… Например, Сараево. Вот и это место неправедного захоронения, возможно, нечисто теперь… «Надо прийти сюда с кем-нибудь еще, себя проверить. Убедиться… С кем вот только? Убедиться в чем? В собственной нормальности? Или… в безумии?»

Накануне правления, в субботу, стоял жаркий денек. Небо было празднично безоблачным. Все дачники расслаблялись на своих сотках, кто как мог: кто загорал, кто буквой «г» ковырялся с утра в огороде… Валентина Павловна обходила свои владения, придирчиво оглядывая «собственность» – не забегала ли ночью соседская кошка и не примяла ли где цветочек?

Если кто не напомнил бы сейчас Валентине Павловне, что еще двадцать, пятнадцать, десять лет тому назад самым страшным обозначением самого плохого человека в ее устах было «частный собственник», она бы сильно удивилась. Теперь слово «собственность» вошло в ее нутро так же прочно и свято, как когда-то «Ленин» и «партия». И лишить ее нынче «собственности», а также самого этого понятия, слова, ощущения, – это все равно, что… что… ну, к примеру, вынести из Мавзолея Ленина и, прости господи за страшные слова, – закопать в землю, похоронить! Этого бы Валентина Павловна просто не перенесла. Свою посильную лепту в недопущение такого святотатства она внесла: пикетировала Мавзолей с красным флагом наперевес, подписывала все необходимые петиции протеста. Сознание выполненного долга и победы сопровождало последние годы Валентину Павловну на заслуженной пенсии. И в ее химически завитой голове абсолютно не сталкивались, не противоречили друг другу такие понятия, как «Ленин» и «частная собственность». Почему? Может, срабатывало некое чувство самосохранения, этакий предохранитель в мозгу, который не позволял этим двум словам высвечиваться в сознании одновременно во избежание замыкания, столкновения, взрыва…

Такая вот убежденная ленинистка, коммунистка и ярая собственница в духе первых американских поселенцев (ей бы больше понравилось слово «пионеры») обходила свои (ее!) шесть соток, грозно хмуря густые брови и уперев кулаки в жирные бока.

– Нет! – раздался вдруг истерический вопль Вики Тузеевой.

Она стояла, широко распахнув глаза и схватившись руками за голову. «Опять со своей мигренью,» – раздраженно подумал Смирнов. Но, проследив ее взгляд, он охнул всего лишь чуть тише самой Тузеевой. Она смотрела на подъездную дорогу, по которой пробирался автобус с черной полосой.

На сей раз все было без оркестра. Те же бугаи, сама Ада и кузен. И гроб, естественно.

– Не смейте, не смейте! – в истерике орала Вика, топая ногами и разрывая на себе футболку. Ее дочь в ужасе смотрела на мать. – Здесь вам не кладбище, вы не имеете права!

Ада Павловна никак не реагировала. Бугаи были будто глухие. Только кузен Витек бросил на Вику полный ненависти взгляд и громко прошипел:

– Заткнись, сука! Здесь горе! Чернобыльца хороним! Он за тебя погиб, сука! За всех нас!

«Чернобыльца… Троюродный брат, тот, что без родни и семьи. Значит, уже помер», – отметил про себя Смирнов, куря возле своего забора. Его внимание было приковано к Карме, важно вышагивавшей рядом с Адой. Если б он не знал про птичку, он бы, конечно, не заметил ее… Но он знал, он искал ее глазами с самого начала и нашел. Карма не отходила от Валяевой ни на шаг.

Народ же постепенно подтягивался со многих, даже дальних участков. Лицо у народа было решительное и злое. «Сейчас ведь выкинут ее вместе с гробом отсюда! – забеспокоился Олег Витальевич. – Как бы хуже не вышло!» И чтобы предотвратить возможный самосуд, Смирнов пошел со своей территории к месту событий.

– Вот-вот, выкинь отсюда эту курву вместе с гробом! – одобрительно высказалась ему в спину Люся. «Дура!» – мысленно ответил он ей.

– И что вы сделаете? – Ада спокойно и даже насмешливо спросила стоящую перед ней толпу. Она скрестила руки на груди, от нее исходила такая уверенность в собственной правоте и силе, что это парализовывало. Черные дыры ее очков тоже не прибавляли энтузиазма. Всех по очереди буравила черными бусинками глаз странная ворона, примостившаяся рядышком с ногой Ады – дрессированная, что ли? Кузен Витек многозначительно держал правую руку в огромном кармане своей на сей раз легкой, светлой курточки. Это смущало.

– Кто хоть пальцем тронет моих близких, – твердым, негромким голосом продолжала Валяева, – сядет и очень надолго за осквернение могил. Причем могил ветерана войны и героя-чернобыльца. Есть желающие? – Она оглядела всех присутствующих легким поворотом головы в черных кружевах справа налево. Кто-то робко заметил:

– Но вы не имеете права…

– Да? – удивилась Ада. – Где такое написано? Эта земля – моя собственность, – при этом слове вздрогнула Валентина Павловна – о, такой довод она принимала всей душой, но все же… – Я – член товарищества «Дружное». И нигде в нашем уставе не записано, что нельзя использовать свою землю для захоронений.

– По закону нельзя! – крикнул кто-то.

– Ах, по закону? – повысила голос Ада. – Ну, валяйте, попробуйте теперь выкинуть мои гробы «по закону». Дерзайте, господа дачники! А я погляжу… А ежели «без закона» выкопаете – я вас предупредила: сядете.

Кузен Витек вытащил руку из кармана и четырьмя пальцами обеих рук очень красноречиво изобразил тюремную решетку, подняв для убедительности руки высоко над головой. Чтоб всем было видно.

На фоне безоблачно-синего, радостного неба, чернели два металлических креста. Высокие, почти под два метра, они торчали грозно и предупреждающе. О чем? То ли в смысле «моменте мори!», то ли – «только тронь!»… На одном кресте была небольшая металлическая табличка с каллиграфической надписью: «Валяев Борис Алексеевич, 1925—1995. Покойся, папа, с миром. Любящая дочь». На другом кресте табличка была точно такая же по размеру, только текст, естественно, другой: «Гальперин Николай Семенович, 1962—1995. Я горжусь тобой, брат».

Похоронная процессия уже давно уехала, а народ все топтался возле ограды, негромко переговариваясь, матерясь, ропща и труся одновременно. Олег Витальевич курил, мрачно оглядывая толпу и нервно ожидал какой-нибудь провокации или нервного срыва.

– Что будем делать, народ? – крикнул, наконец, кто-то. – Ведь надо что-то решать!

– Надо… Надо! Решать… Решать! – зашуршала, загудела толпа. Смирнов выбросил сигарету, откашлялся и зычно рявкнул:

– Завтра правление. Там и будем решать. Сходом, народным вече все равно ничего умного сроду не придумывалось. Так что сейчас всем лучше всего бы разойтись…

– Вы там нарешаете! – раздался визгливый женский голос. – Эта Валяева уже всех вас, наверное, купила. Вы ничего и не будете делать!

Недовольный гул нарастал, ядовитое зерно попало на благодатную почву. Запахло бунтом.

Смирнов прикрыл глаза. Как же он ненавидел, презирал это быдло, вообразившее себя «собственниками», хозяевами, теми, кто вправе и может решать свою судьбу! А вот рылом не вышли, господа совки! Вы такие же «собственники» и хозяева, как Валяева – бедная, доведенная до нищеты женщина.

– Слушайте, вы! – нажал на голос Смирнов. – Не идиотничайте! Валяева кого-то там купила!.. Не хотел я обсуждать все это с «народом», – это слово он произнес с убийственным сарказмом, – но раз вы тут начали… Валяева ждет, чтоб мы откупились от нее. И цену назвала – тридцать тысяч зеленых. Я уже считал: у нас шестьдесят пайщиков, если каждый даст по пятьсот, то мы выкупим ее участок, и она увезет отсюда свои гробы.

– А это видел? – Над головами знаменем взметнулся большой волосатый кукиш Сергея Федотовича. – Пятьсот долларов! Это нынче четыре мои зарплаты! Я чё – ополоумел платить такие деньги… ни за что ни про что?

– Ни за что? – изумленно поднял брови Смирнов, но народ его не поддержал. Народ был согласен с кукишем, он гневно смотрел на Смирнова, осуждая его неприличное предложение выкупа.

– Ладно, хорошо, – Олег Витальевич примирительно поднял руки в позицию «сдаюсь». – Будем решать вопрос официальным порядком. Тогда наберитесь терпения. Сами знаете, где живем, не ждите быстрых перемен. Всё! Сходка окончена. Давайте разойдемся, все-таки неловко тут – могилы.

И еще не произнес вслух Смирнов слово «страшно», а ему было страшно. Ведь эти олухи не были ТАМ и не знают, что за оградкой другой воздух, другое самочувствие и даже другое измерение. Не то там, не то… Надо все же сходить туда с кем-то, надо себя проверить… А если этот кто-то ни фига не учует? Значит, он, Смирнов, того? И все об этом узнают? Олега Витальевича аж передернуло: нет, ни за что! Он должен справиться с наваждением! И ворона Карма – всего лишь ворона. Ученая. Они ж, эти вороны – умные, собаки!

Народ расходился тихо, мрачно, но с некоторым чувством удовлетворения: денег из них выколотить не удалось! Зато удалось этому Смирнову из правления придать некоторое ускорение… Все-таки, когда гуртом, всем народом навалишься, гору сдвинуть можно.

Похоронный автобус уже почти въехал а Москву. Бугаи-рабочие весело пили водку и закусывали свежими огурцами в конце салона, а скорбная Ада Валяева сидела ближе к началу и, не отрываясь, смотрела в окно. На ней был все тот же элегантный черный наряд, те же черные кружева на золотистых локонах.

– Жарко же! – заботливо говорил ей кузен, сидящий рядом. – Хоть мантилью сними.

Ада раздраженно отмахнулась:

– Траур есть траур. Вот ты сегодня – прямо плейбой с пляжа! Соображать надо…

– Ад, я не могу, я плавлюсь от жары! Это ты у нас нечувствительная женщина! – и он игриво пощекотал ей грудь. Она ткнула ему локтем в живот:

– Не смей! Как ты можешь? Сейчас? – Она вытерла выкатившуюся из-под правого стекла слезу. Кузен развел руками.

– Ну, знаешь… Надо же меру знать! Чего ты передо мной-то играешь?

– Играю? – Ада закаменела в позе крайнего недоумения. – Что, может, мой брат-герой жив и здоров? И не умер вовсе?

– Но мы же оба знаем, где… – начал было Витек, но получил такой тычок в пах, что задохнулся, а глаза его полезли из орбит. – Ты что, очумела? – прохрипел он, согнувшись пополам.

– А ты молчи, сучок паршивый! Рот свой заткни и не болтай, – зашипела Ада ему в самое ухо, потом, как ни в чем не бывало, она вновь уставилась в окно. Кузен отдышался, пришел в себя и осторожно сказал:

– Не вибрируй, Адочка, я только вот что подумал… Дожать бы надо. У нас ведь такие планы, да? Я рассчитываю… По-моему, нужен еще один удар.

– Ты что предлагаешь, Витек? – Ада величественно повернула к нему голову и ее тонкие губы дрогнули в едва заметной улыбке. – Может, убить кого-нибудь из родни, если сами не помрут?

– Ну, зачем же, – хихикнул тот, – это ведь совершенно не обязательно.

Ада повела плечами:

– Ты так считаешь? Ну-ну…

Автобус с черной полосой въехал в столицу и вскоре затерялся в бушующем потоке разнокалиберных машин на одной из магистралей.

Баба Уля просунула между железных прутьев свою сухонькую ручку и бросила на могилку букетик чахлых полевых цветов. Потом то же самое проделала и у другой могилы. Вокруг бабы Ули собрались детишки.

– А зачем вы это делаете? – спросил Генка Смирнов.

– Ну, как же, как же, – растерянно забормотала баба Уля. – Могилы – это святое дело! Святое…

– Почему? – прошмыгали Ваня и Таня.

– Потому что – могилы! – уже уверенней пояснила бабя Уля и пошла прочь. Дети остались у оградки и стали разглядывать кресты.

– А давайте сегодня, – торжественно предложил Генка, – когда стемнеет, придем сюда, сядем вон туда, – он ткнул пальцем в заросли кустарника, росшего метрах в трех от погоста, – и будем травить страшилки! Кто первый струсит, тот – козел вонючий!

– Лучше – тот будет деньги платить, – захлопала в ладошки Машка и аж подпрыгнула от радости. – Сто рублей за каждое струсенье.

– А у нас нет денег, – расстроились близнецы.

– Ничего, мы ваш долг запомним, а когда у вас будут деньги, вы нам отдадите, – утешил их Генка. – Может, они вам и не понадобятся, может, вы и не струсите.

У детей было замечательное настроение: предстоял веселый вечер.

За ужином Машка, возбужденная предстоящим, изводила мать своими стишками, которые стала сочинять совсем недавно, поначалу обрадовав Вику Тузееву, но с некоторых пор раздражая ее идиотским содержанием своих четверостиший.

– Ой, да умолкни же! – хваталась за голову Вика. – У меня опять мигрень начнется! Я уже есть не могу!

Машка упорно тараторила:

– Зайчик прыгал по траве и сосал морковку, а лисица на горе показала попку! – и заливалась в хохоте.

– О, боже, нет! – простонала Вика, закатывая глаза.

– Я – поэт, и ты – поэт, почему ж твердишь ты «нет»? – лукаво улыбалась Машка.

– А вот это уже нечто! – оживилась Вика.

– Да, – интенсивно работая челюстями, спросила дочь, – а баба Уля говорит, что вот это, – она махнула рукой в сторону погоста, – пресвятое дело.

– Дева. Пресвятая дева, – машинально поправила ее Вика. – Кто это здесь Пресвятая дева?

– Да не дева! – заорала Машка. – А дело! Ну, не пресвятое, а просто – святое! Черт! Мне еще сто раз повторить?

Вика побледнела и начала интенсивно мять ворот своей белой футболки.

– Про что это она?

– Да про могилы же! – Машка яростно застучала вилкой по тарелке. – Она говорит, что это святое дело. Почему?

Всё! Острые спицы вонзились в бедную Викину голову и начали с хрустом расковыривать череп. Она застонала и уронила в ладони лицо.

– Ладно, ладно… Ты иди, гуляй… Потом поговорим…

– Опя-ать, – с досадой протянула Машка, выходя из-за стола. – Давай, одевай полотенце! А я пошла.

Вика почти плакала. С некоторых пор мигрени все учащаются, усиливаются. Стоит увидеть эти кресты или даже просто подумать о них, как тут же наваливается эта пытка. На сутки, на двое, а то и больше. Так и загнуться недолго. Это все нервы, нервы… Ничего себе дачный сезон получается! А все остальные будто железобетонные, всем будто плевать! Вот она, тонкая, нервная натура не может спокойно ежедневно лицезреть могилы у себя под окнами. Как это японцы могут хоронить своих родственников прямо у себя во дворах? Хотя, может, если родственники, то и отношение к могилам другое, чувства другие? Но ведь и у японцев есть соседи, у всех есть соседи, которым твои родственники вовсе и никто… Ой-ой! При мигренозной башке все мысли какие-то бестолковые, клейкие и душные. Вот заело: японцы, японцы… при чем тут японцы? Что было вначале? А, да: всем плевать, одной ей, Вике Тузеевой, плохо. Еще ворона какая-то где-то рядом поселилась… Видимо, та самая, что насмерть перепугала ее тогда, в ту первую ночь… Она, сволочь, ночами каркает. «Кра» да «кра» каждые три минуты, да еще так задумчиво, будто рассуждает о чем-то. Иногда – тоскливо, будто над могилой… Тьфу, черт, опять могила! Будь они прокляты, эти могилы! «Пресвятое дело»! Дура эта баба Уля, деревенская, невежественная дура! Старая, а всех еще переживет! «Меня-то уж точно!» – с огромной слезливой жалостью к себе подумала Вика.

Субботний вечер в семье старлея Угонова был праздничным: они с женой обмывали новый красавец-диван. Двенадцать лет служившая им давно не складывающаяся, вся разломанная софа была безжалостно выброшена на помойку.

– Ой, слушай! – чуть не плакала от счастья жена, поглаживая мягкую, переливающуюся, плюшевую обивку диванища. – Наконец-то! Боже, радость-то какая! Я ведь на этого красавца давно глаз положила. Какой же ты умница, милый, какой же твой шеф молодец, что так вас теперь премирует! Ну вот, теперь как люди будем! И никуда не надо тебе с этой работы уходить, видишь, как теперь все замечательно!

Угонов сидел за накрытым столом и вертел пальцами рюмку водки, весь из себя гордый и довольный, что так сумел угодить любимой женщине. В его портмоне оставалась еще одна пахнущая парфюмом стодолларовая купюра, оставшаяся от последнего визита Валяевой… Это на мелкие сюрпризики его киске. Или не заслужила она того своей трудной и нездоровой жизнью? Сколько лет он не мог ничем ее порадовать, а она и не жаловалась нисколько! Теперь он отдает ей всю свою душу, свою любовь и нежность. Раньше-то, без денег, это разве было возможно? А теперь в его власти делать свою женушку счастливой два, даже три раза в неделю: всякие финтифлюшки, мелкие подарочки, шоколадочки, как-нибудь даже цветы, во! Сколько, бишь, они женаты? Да уж пятнадцать лет почти… Как из армии пришел, так они и расписались. Она всегда тихая баба была, даже когда их ребеночек помер в полтора года от кишечной инфекции. Она и то, плакала так тихо, что ее осудила вся общественность: громче надо было, выть в голос, орать на весь мир! А она не умеет. Идеальный вариант жены, беспроигрышный. Другие, которые стервы шумные, так заели своих мужиков – друганов Угонова, что те в бизнес подались деньгу зашибать, чтоб заткнуть баб своих нарядами да тачками. Заткнули. На время. А те потом еще больше варежку разинули: то хочу, это давай! Через этот их ор некоторые его приятели уже сели. А одного пристрелили… Так вот, все они завидовали ему, Угонову! Его жена сроду ничем не попрекнула мужа и ничего себе не попросила. Работает швеей-мотористкой уже семнадцать лет, а чтоб купить себе новые, скажем, трусы заместо совсем во всех местах разодранных, так у него, у мужа, разрешения спрашивает. Он-то конечно, никогда не против, что ж не купить, когда на это денег хватает. А на что не хватает, так про то в их доме и речи не велось. И все шло миром, без криминала и скандалов. Такая вот ему баба обломилась… Так заслужила она хоть немного радости в этой жизни за всю его, Угонова, спокойную жизнь? Тем более болеть что-то стала… Вот ни к чему этот остеохондроз треклятый! Вовремя в их семейном бюджете эти средства появились, очень вовремя. И стиральная машина теперь имеется, и диван для спины полезный. А главное – сам он, Угонов, вдруг почувствовал некое щекотание в бицепсах, напомнившее ему нечто древнее: мужчина, добытчик, ответственный, сильный… И эти восхищенно-влюбленные глаза жены! Э-эх! Угонов опрокинул в себя рюмку. Валяева похвалила его и сказала, что все идет отлично. Его ждет премия. То ли еще будет, дорогая моя жена!