Текст книги "Меркурий – до востребования"

Глава 7

Меркурий часто можно увидеть с биноклем или даже невооруженным глазом, но так как эта планета всегда находится очень близко к Солнцу, ее трудно рассмотреть в сумеречном небе.

– Издательства: «Зубриус», «Марсов», «Камфора», «Бузвука», «Красповиц», – звучал голос в мобильном телефоне.

Магда сразу даже не сообразила, кто звонит.

– Но из этих предложенных наибольшая вероятность в «Красповице». Причем надо идти к самому Красповицу. Это человек очень, очень, я бы про него сказал, Красповиц – человек с большой буквы К.

– Простите, – проговорила Магда, поняв, что разговаривает со своим недавним собеседником, – я не знаю, как к вам обращаться.

– Устюгов, моя фамилия Устюгов.

– А имя и отчество?

– Это не обязательно.

– Как же не обязательно! – начала возмущаться Магда. – Что же я к вам по фамилии буду обращаться? Или товарищ Устюгов? Вы сами подумайте, как-то это не совсем ладно будет выглядеть?

– А мне нравится, как вы сказали, товарищ Устюгов, очень даже ладно, но суть не в этом, милая Магда. Идите к Красповицу, ищущий да обретет. Остальные издательства так, для подстраховки, просто чтобы существовала некая альтернатива, а идти надо к нему.

– А у Красповица есть имя и отчество или к нему тоже принято обращаться «товарищ Красповиц»?

– Есть, есть, милейшая Магда. Сим Савович.

– Интересное имя и отчество, так, как-то гармонично сочетается, он точно Сим, а не Хам?

– Я вам говорил уже, чудесный человек, очень тонкий. Мастер своего дела. Да, Сим – настоящий любитель всяческих изысков.

– В каком смысле? – насторожилась Магда.

– Нет, нет, никаких концептов и разговоров о желтожопых участниках Цусимы, никаких предложений о драках в Центральном парке культуры и отдыха, это я обещаю.

Магда насторожилась. Она очень хорошо помнила, что не рассказывала Устюгову о своем походе в издательство «Ад». Она вообще никому об этом не рассказывала.

Как человек реалистичный и деловой, она начала про себя просчитывать различные варианты, включавшие в себя и такой, например: издатели в «Аду» решили обходными, какими-то хитрющими ходами раздобыть рукопись Пупелиных рассказов и под всякими предлогами, через третьих лиц… Но почему они пошли таким странным путем?

Магда ломала голову, идей не было.

– Я вас уверяю, милейшая Магда, дело чистое, никаких подводных камней, Сцилл и Харибд, – прозвучал голос Устюгова. – Это дело светлое и ясное, не омраченное, так сказать, никакими темными силами.

– Вы имеете в виду издательство «Ад»? – задала, как ей показалось, каверзный вопрос с подвохом Магда.

– Боже упаси, зачем нам Ад, нам и в Раю будет неплохо, – отозвался Устюгов.

– Простите, пожалуйста, – Магда запнулась, ее язык не поворачивался выговорить «товарищ Устюгов».

– Да, что вы хотели сказать, может, все-таки попробуете обратиться с этой формулировкой, вот увидите, будет весело.

Магда поняла, что собеседник ее не лыком шит и надо с ним держать ухо востро. «Хочет поиграть, пусть», – подумала она, с легкой усмешкой выговаривая:

– Товарищ Устюгов, мне хочется узнать о вашем интересе, не могли бы вы мне это озвучить.

– Сейчас, сейчас, уже озвучиваю. Чисто дружеское расположение, желание помочь, желание увидеть напечатанными творения Пупель, личная симпатия к ней и к вам.

– И это все? – проговорила Магда, явно недоумевая и ожидая какого-нибудь подвоха.

– А что вам еще надо?

Магда хмыкнула. Она решила через серию наводящих вопросов все-таки уточнить кое-какие детали и добавить ясности. Чистой воды альтруизм со стороны абсолютно незнакомых людей всегда ее настораживал.

«Кто вы, товарищ Устюгов? – думала она. – Не кроется ли здесь подвох или, может, еще что похуже?»

– Простите, Устюгов, – пробормотала Магда. – Кто дал вам номер моего мобильного телефона?

– Ах, но-омер! – пропел Устюгов. – Номерок мне подкинул Кирюша, как-то разговорились, и я попросил, выклянчил, можно даже так сказать.

– Вы разговаривали с Кириллом Владимировичем?

– Мы с ним иногда общались.

– Вот, значит, как, – проговорила Магда. – Видимо, ваше знакомство произошло позже. Я никогда от него не слышала о вас.

– Наше знакомство произошло раньше. Наше знакомство весьма давнишнее. Можно даже сказать, я стоял у истоков Прокопия. С самого начала, с самого что ни на есть.

В голове у Магды начали выстраиваться кое-какие логические схемы. Появились определенного свойства якорьки, при помощи которых она всегда легко и просто устанавливала причинно-следственную связь.

«Так вот, оказывается, куда ведет эта дорожка, ну, конечно, как же мне сразу это в голову не пришло, товарищ Устюгов», – думала она.

– Значит, Кирилл Владимирович просил вас мне позвонить, и все эти советы по поводу Красповица идут от него?

– Нет, Кирюшка ничего мне не советовал. Он и советовать-то не умеет, Кирюшка, Кирюшка.

Магда опять хмыкнула.

– Знаете… – в ее голосе появилась стальная нота.

– И на старушку бывает прорушка, чего только не бывает, времена святости и непорочности прошли, скрылись за поворотом, сами понимаете.

Магда ухватилась за фразу Устюгова (ну надо же, как она сразу не догадалась!).

– Вы только что сказали мне, что хотите помочь из чистого дружеского расположения.

– Я – да, из чистейшего. Не надо на воду дуть, Магда, хотя я вас очень понимаю, очень, очень, но что ни делается, все к лучшему.

Магда решила язвительно высказаться по поводу этих трюизмов, она моментально сформулировала в голове фразу.

– Знаете что, товарищ Устюгов… – начала она. – Вы меня слышите?

В трубке была подозрительная пустота.

– Але! – прокричала Магда.

Связь прервалась. Магда судорожно начала поиск номера входящего звонка, чтобы перезвонить. Никакого звонка зафиксировано не было.

«Надо купить новый мобильник, – подумала Магда, – этот уже мышей не ловит, связь обрывается, номера не отображаются, так дело не пойдет».

История Пупель

Здравствуй, Пупа! Здравствуй, моя пропащая!

Москва, конечно, – город большой и заблудиться там можно всякому очень даже свободно. Но с другой стороны – человек не иголка. Тем более такой человек, как ты. Следовательно, исчезнуть бесследно ты вроде бы не можешь. Но факты говорят мне совсем другое. Они мне говорят, что в Новом году не пришло на мое имя ни строчки, ни полстрочки. А еще они, факты то есть, говорят, сиди вот, Максик, на камушке да думай, что это с Пупой случиться могло, с чего это она враз писать разучилась? Такая вот, брат Пупа, философия вырисовывается.

Я все болею, переживаю за тебя. Все думаю, что и как у тебя.

Хоть пустой конверт пришли? А? Слышишь, Пуп? Не дело это. Нельзя как-то!

А то, может, я что не так сказал или сделал, так-то не по злобе, а по скудоумию единому токмо! Вот видишь, опять я стилизую. Все из-за тебя. Нет, чтобы написать письмишко, что-де все у меня в порядке, жива и здорова и т. д.

А тут думай черт знает что. Что тебе писать? Как писать, ни хрена не знаю.

Ты тоже думай, что делаешь. Сама знаешь, в мире черте-что происходит… Не ровен час заваруха какая-нибудь начнется, тогда ищи меня…

Ты уж, Пупа, прости за повышенную интонацию, но ты меня тоже понять постарайся. Ты ведь одна отдушина для меня. Тут ведь словом перекинуться не с кем. Сама понимаешь – армия. Очень тяжело и пусто в то же время.

А поэтому, милая, родная моя Пупа, самая хорошая, добрая и красивая на свете, напиши мне скорее, что там у тебя случилось, не мучай своего Максика. Готов получить пять-шесть дюжин упреков в свой адрес за глупость и разгильдяйство, только не молчи.

Все. Очень тебя прошу, хоть два слова.

Максик.

«Да, – думала Пупель, – надо ему написать и все рассказать». Но как это сделать, она сама не представляла. Для того чтобы что-то объяснять, надо самой четко осознавать. Пупель после встречи Нового года для себя решила, что с Погостом она больше видеться не будет. «Это все чепуха и пьяный бред», – говорила она себе.

Однако Погост явился к ней буквально через день с книгой Штейнера под мышкой. Пупель поначалу отнеслась очень скептически и к явлению, и к книге. Но, боже мой, как Погост умел красиво петь, с каким изумительным придыханием читал он этого ранее неизвестного ей автора, этого чудо-теософа-философа.

Все это зачаровывало, убаюкивало и вместе с тем будоражило.

– Открываются миры, – читал Погост внятно, своим высоким, но очень приятным для слуха голосом, – которые сокрыты от обычного воззрения на жизнь.

А как Погост подавал это, он совершенно не выглядел дураком. И кто бы мог раньше подумать, во всяком случае, Пупели никогда не приходило в голову, что только в этих мирах заключено то, что может раскрыть истину. И если даже ни один ответ не будет всеобъемлющим и окончательным, то все-таки ответы, которые завоевываются внутренним странствием души, таковы, что превосходят все, что могут дать нам внешние чувства и связанный с ними рассудок.

«Конечно, рассудок, – думала Пупель. – Именно, как же мне раньше-то это не тюкало? А тут, оказывается, такие миры, и я могу проникнуть, а Погост мне поможет, вот у него все в книге карандашом подчеркнуто, и даже если у меня не сразу получится, то ведь и это там уже оговорено, ну надо же, ум, философия, сколько времени уже упущено».

Погост все читал и читал, а она внимала.

– Прежде всего, для этого странствия необходимы трезвые, сухие размышления. Они дают верную исходную точку для дальнейшего движения вперед в сверхчувственные области, которые и являются, в конце концов, целью души.

– Сверхчувствительные области, – задыхалась от экстаза Пупель.

Иные души хотели бы обойтись без этой исходной точки и тотчас же проникнуть в сверхчувственное.

«Конечно, хотели, но если без исходной точки, то, наверное, очень сложно. Пусть будет хоть точка, хоть полточки, главное проникнуть», – продолжала свои размышления несчастная Пупель.

– Здоровая душа, даже если она из отвращения к подобному размышлению сначала и избегала его, впоследствии все же ему отдастся. Ибо сколько бы человек ни узнал о сверхчувственном, отправляясь от иной исходной точки, твердую почву под ногами можно приобрести только через размышления такого рода, как нижеследующее:

– Скорее в нижеследующее!

Ей просто не терпелось.

– Итак, прежде всего, чувствуешь в себе законы внешнего мира, действующие в том совершенно особом сочетании, которое сказывается в образовании человеческого тела. Ощущаешь это тело как часть внешнего мира. Но внутреннему сочетанию его остаешься чужд.

Поэтому во внешнем мире тело должно являться как взаимодействие сил и веществ, существующее и объяснимое само по себе как член этого внешнего мира. Природа производит растение и снова разлагает его. Она господствует над человеческим телом и уничтожает его в своем существе. Когда человек подходит с таким размышлением к природе, то он может забыть себя и все, что есть в нем, и ощутить при себе свое тело как часть внешнего мира. Когда он думает так о своем отношении к себе и к природе, он переживает в себе то, что можно назвать его физическим телом.

Время остановилось. Физические тела и дух полностью поглотили Пупель. Помимо углубленного чтения Штейнера, они с Погостом занимались еще и практически, постепенно были подключены Блавадская, Раджниш, Кастанеда.

Выход в Астрал пока не давался, Точка Сна не находилась, Туфли все еще жали, но все запутывалось так капитально, что мозг Пупели был уже полностью поражен. Ей уже грезились какие-то заоблачные дали и бог знает что.

Погост приходил каждый день. Разговаривал, ел, без конца читал всех этих теософских мудрецов то вслух, то про себя, полностью оккупировав единственное кресло в ее квартире. Он жевал жвачку и прилеплял ее под кресло, под стол и на полочку в ванной. Погост покупал в аптеке кучу лекарств, как он говорил – на пробу, дабы убыстрить процесс, и после пробы оставлял несметное количество пузырьков и коробочек на кухонном столе. Он командным тоном просил чая, возмущаясь, что нет еды.

Часто, возвращаясь из высшего художественного заведения, Пупель заставала Погоста, сидящего на лестничной площадке со Штейнером в руках и сигаретой во рту. В какой-то момент, это случилось уже ближе к весне, после седьмой медитации, Погост перетащил чемоданы со своими книгами и парой грязных трусов, сказав, что ему смысла нет мотаться туда-сюда, и что он принял твердое решение жить с Пупель и, в общем, необходимо побыстрее расписаться, в смысле оформить их отношения.

Пупель кивала, про себя думая, вот, оказывается, что такое судьба, вот, оказывается, что такое любовь. Раньше ей никогда в голову не приходило, что любовь – это не возвышенное чувство радости, а полная невозможность отступления, подчинение и безмолвие ради высших целей и заоблачных мечт.

Что она могла написать Максику? Как должно было выглядеть это письмо? Пупель где-то в глубине души ощущала необходимость сделать этот шаг. Надо было взять себя в руки, собраться с силами и послать что-то вроде: «Прости, дорогой, все, что у нас с тобой было, полностью задавлено Погостом». И вообще, душа должна воспринимать внешний мир другими средствами, нежели внешними чувствами и связанным с ними рассудком. В общем, я сама не знаю, что как должно быть и даже если бы… о, все равно, навряд ли кто бы мог подумать?

Но она ничего этого не написала. С Погостом она чувствовала себя кроликом перед удавом, хотя страха не было. Просто ощущала подавленность и помрачение рассудка.

Потом, много лет спустя, перечитывая письма Максика, Пупель была поражена: как могла она, в общем-то добрая и чуткая по натуре, быть такой черствой и равнодушной! Почему она ему не написала? Может быть, все изменилось бы, может… но, это было уже потом.

Весна. А почему мурашки на душе? Промерзло все внутри до дна.

Согреться, мочи нет. А может, чашечку горячего вина? Не помогает, мерзну, мысли стынут. Сегодня поутру так солнышко сияло. А нá сердце мороз.

Залезу в койку. Где тут одеяло? Заплакать, что ли? Нету слез.

Глава 8

Завоевания Александра Македонского составляют ровно две серии стояний Меркурия.

Пупель совсем не заметила, как наступил вечер. Она сидела за своим столом и строчила со скоростью света. Одна мысль натыкалась на другую, приходилось без конца зачеркивать, переписывать. С определенным интервалом, который Пупели уловить никак не удавалось, но определенность все-таки присутствовала, звонила Магда, задавая только один вопрос: «Пишешь?» Пупель отвечала: «Угу».

После «угу» Магда резюмировала или хорошо, или очень хорошо и вешала трубку.

Иногда ритмичность Магды сбивалась вопросом: «Не привезти ли какой-либо нужной литературы, справочника или еще чего?» Пупель отвечала: «Пока не надо, пока не требуется». Магда опять говорила: «Хорошо», и вешала трубку.

Вечер наступил совсем внезапно и даже без всякого предупреждения.

– Необходимо написать об особом цвете и освещении. Да, освещение очень важно для определенного настроения. Но тут все должно быть необыкновенно, тут все не как всегда. Хотя почему же? Иногда самое обычное вечернее солнце на верхушках деревьев, мягкий рассеянный свет и больше ничего. Смотришь, и так благодатно на душе, и кажется, что именно там, в этом незнакомом перелеске существует какая-то особенная жизнь, к которой ты не имеешь никакого отношения, но которая тебя притягивает, манит, и с легкой грустью думаешь о том, что тебя там нет и никогда не будет, а красота эта, тихая смиренная красота – мягкое солнце, ярко-оранжевые, к примеру, стволы сосен – существовала и будет существовать, и кто-то, а не ты, будет легкими шагами удаляться по пыльной дорожке под сенью склоненных деревьев, и все такое прочее.

Пупель посмотрела в окно. Знакомая собака мирно дремала у ворот.

«А дальше-то что? – думала Пупель. – Я не знаю продолжения, и можно, конечно, себе представить, но все-таки хотелось бы. И ведь ни в одном Магдином справочнике не найдешь, это уж точно. – Глаза ее слипались. Она отошла от стола и прилегла на диван. – Чуток прикорну, и потом буду думать об этом, что-то…»

Пупель шла по полю. Мелкий мерзкий дождик больно колол лицо. Гнезда опустели, все по-старому, и нет надежды, и глупость такая, и почему так тошно? Серое небо, а я люблю голубое. А лошадь, интересно, тоже издохла, или, может, у него ее не было? Что же, он собирался жать без лошади или жнут без лошади? Жнут серпом, а молотом машут. Получается жнивье, снопы резиночкой перевязывают и ставят на поле шалашиком, или то, что косят, шалашиком ставят, это стог, а из зерна стог не может получиться, потому что зерно круглое в колоске, колосок-то не нужен, его потом на корзины вроде бы пускают. Сверху звездочки горят, и на небе говорят, кабы тучек не было, мы бы засияли, мы бы заподозрили и сразу рассказали. Кладбище далеко, а лошади нет. Должен быть автобус с гробом, обитым красной материей с такой чудовищной черной рюшкой, и народу много-премного, и все плачут, а те, которые не плачут, – мрачно курят, а которые не курят, те просто стоят и не знают, куда руки девать.

Пупель присела за столик. Подошел официант в длинном фартуке до пят и серых холщовых нарукавниках.

– Мне кофе с молоком, – попросила Пупель.

– Молока нет, – сказал официант.

– Где ж коровка наша?

– Сливки будете?

– А вы можете их сбить со сметаной и капельку творога туда?

– Творога нет.

– Увели?

– Может, капучино?

– Просто кофе и морковный сок без мякоти.

– У нас все с мякотью.

– Тогда дайте, и поскорее, очень замерзла и есть хочется.

– На сколько яиц?

– Воз был белых яиц, а монахи пусть черные будут с капюшончиками.

– У нас все монахи с капюшончиками, ряс черных нет, есть хитоны голубые, пойдет?

– Ну, только чтобы ярко-голубые, и солнышко, и немного облачков на горизонте.

– Перец класть?

– Красный, если можно, конечно.

– Красный к голубому не очень.

– А это как в русском модерне, только красный кантиком и потихоньку.

– По рустику, что ли?

– Можно и по рустику, я бы только бумбочки.

– Подождать придется, бумбочки только завезли, надо освежевать. Выбирать будете?

– На ваш вкус, и если все-таки возможно, побыстрей, я же голая, мне холодно.

– Я пока принесу вышивку вологодскую?

– Опять завязла? – раздался знакомый голос Устюга.

Пупель во сне обрадовалась ему, как родному.

– Сама даже не знаю, что я тут делаю, – проговорила она. – Вроде заказа жду, а на самом деле сижу на жердочке под проливным дождем и не знаю, то ли под дождь вылетать, то ли на ветке насквозь промокнуть? Спой мне песенку с хорошим концом, чтобы согреться и спокойно уснуть.

– Ты и так спишь, – проговорил Устюг.

– Это совсем не то, я хочу видеть чудесные сны и просыпаться бодрой, живой.

– Не хватает живости, – сказал мертвец, перевернувшись в гробу.

– Ты думаешь, все это бесполезно?

– Нет.

– А почему все время эти похоронные настроения? Я что, скоро умру?

– Ты не умрешь.

– Никогда?

– Когда-нибудь, но не сейчас, не скоро.

– Откуда ты это знаешь?

– Давай отойдем отсюда, тут как-то вязко.

Пупель открыла глаза. Теперь она наконец– то поняла, почему ей так холодно и мокро. Она находилась по горло в жутком, самом, что ни на есть, настоящем болоте. Хлюп, хлюп и пузыри…

– На помощь, спасите! – закричала она. Ужас проник вовнутрь. Ей казалось, что через минуту эта грязная вонючая ряска сомкнется у нее над головой.

– Я не успел рассказать до конца тебе ту историю.

– Вытащи меня отсюда, я сейчас захлебнусь, ты что, не знаешь, что нет ничего на свете хуже, чем слушать сказки, лежа в луже.

– Пройдемся по галерее, как пахнут розы, посмотри, вдали море – бирюзовое, прозрачное. Забудь обо всем, не завязай, ты чувствуешь бриз?

Пупель шла по мраморной с изящными перилами галерее. Высокие шпильки белых лодочек стучали по мрамору, цук-цпук, на голове широкая шляпа с белой розой, кремовая юбка с огромным разрезом до полу, легкая батистовая кофточка с выстроченными складками, бусы из слоновой кости, завязанные элегантным узлом.

– Здорово я разоделась, так прямо-таки неожиданно, интересно, почему мне раньше всегда казалось, что на высоких каблуках ходить неудобно, я просто лечу, даже прыгать могу.

Пупель подпрыгнула и ненадолго зависла в воздухе.

– Полетели к морю, – просвистел Устюг.

Они сидели у камина. Огонь полыхал вовсю, поленья трещали и шипели.

На столе стояла супница с розочкой.

«Розочка – точно такая же, как на моей шляпе», – подумала Пупель.

– Ешь суп, а я буду рассказывать, – произнес Устюг тоном заботливой мамаши.

– А хлебушка можно? – Пупель сглотнула слюну.

– Вот он на тарелочке, намажь маслом.

Пупель откусила кусок и съела ложку горячего овощного супа с геркулесом.

– Сметанки нет?

– Открой глаза, она уже давно на тебя смотрит и улыбается белой жирной улыбкой.

– Давай, рассказывай, меня просто раздирает любопытство.

– Сейчас полешко в камин подброшу.

– Я, честно говоря, все время думаю о твоем рассказе, просто не сплю от всех этих мыслей.

– Ты как раз спишь.

– Давай не будем препираться, просто, пожалуйста, что там дальше было?

Устюг неторопливо, как заправский сказочник, начал свой рассказ.

Второй рассказ Устюга о городе Пермолоне

Что за город Пермолон! Диво-дивное, чудо-чудное! Ах, что за город, ах, что за столица! Только с некоторых пор в городе стали странные вещи твориться. Ох, чудные дела стали происходить. После того как наконец-то нашли пермолонцы то, чего им не хватало в жизни, как-то по-особому все им стало видеться. Надо было им приспосабливаться к новым условиям. К новому всегда потихоньку привыкаешь. Раньше-то, когда у них врагов не было, что за жизнь – живи себе и в ус не дуй, думать практически не надо было. А теперь-то – совсем другое дело. Теперь– то надо все время быть начеку, мозгами шевелить. Мало-помалу магазины стали закрываться, а те, что открытыми оставались, товар держали не на самом видном месте, кто его знает, что будет? Как-то освещение на улицах перестали включать, много света – хорошо видно, а в темноте спокойнее, вроде темно, и ладно. Хрустальные крыши на небоскребах перестали надраивать, чтобы те не блестели и блеском своим народ не смущали. Бассейны и фонтаны решили обезводить, в воде этой правды нет, чего хлобыщет? А с питанием просто вообще полные непонятки получились. Теперь все время вставал вопрос – хочешь ты есть или нет?

А дело было так. После той, первой истории президент призадумался. Он так призадумался сильно, очень жалел, что не ему в голову эта идея пришла идти с врагами до конца. И вот он решил немного все по-своему сделать, чтобы все поняли, кто есть кто – кто президент, а кто гусь лапчатый и лук репчатый. Вот он собрал палаты, верхнюю и нижнюю, народу, правда, в них поубавилось, но всем известно – меньше народу – больше кислороду. Вот он собирает палаты и так, туда-сюда, всякую белиберду им говорит, усыпляет бдительность: о погоде, о природе, сколько посеяли, сколько пожали, сколько мяса, сколько молока и разную другую мурень несет. Палаты расслабились, думают, если так и дальше пойдет, то пущай течет-льется. Некоторые из палат даже задремали, под «столько-то процентов молока, столько-то центнеров пшеницы». И тут вдруг ни с того ни с сего президент спрашивает, нежно так, ласково, – вы не проголодались, кушать-то никто не хочет? Все встрепенулись, орут, глотки дерут – очень хотим, все голодные, как волки. Только некоторые не отвечают, потому что спят крепким сном, утомились про проценты слушать, укачал их президент. Неспящие все с мест повыскакивали и на низком старте стоят.

А президент-то не промах. Он смотрит так внимательно на них и произносит.

Он так с улыбкой произносит: «Что же это вы голодаете, что ли? Неужели у нас в Пермолоне, что ли, голод, что же вы на работу голодными приходите или же вам денег на еду не дают?» Те, которые спали, проснулись, сидят, молчат, напрягаются. Самое интересное-то они проспали. А президент именно к ним обращается: «Вот я смотрю, не все у нас голодают, есть некоторые – патриоты и настоящие пермолонцы, не хлюпики. А посмотрите на этих голодающих: вот где сконцентрировались настоящие враги, в самой, так сказать, сердцевине, в наших палатах. А с врагами как у нас?» Те, которые спали, хором воскликнули: «ДО КОНЦА!»

Пупель проснулась, открыла глаза. За окном было раннее утро. Она опрометью бросилась к своему столу и начала писать.

История Пупель

Приближалось время весенней сессии, время окончания первого курса высшего художественного заведения. Пупель совершенно запустила все свои занятия.

Ей было не до того. Она ни с кем не общалась. С Надей они поссорились. После встречи Нового года Надя несколько раз предлагала снова устроить вечеринку, но Погост был категорически против – он считал, что все вечеринки и ненужные общения не только не способствуют процессу просветления, но и, напротив, замедляют этот самый процесс. Пупель пыталась объяснить это Наде, она говорила, что сейчас очень занята, что никак не получится, и в следующий раз навряд ли.

– Что, ни на секунду не можешь оторваться от своего сумасшедшего Погоста? – спрашивала Надя.

Пупель мялась. Ей абсолютно нечего было ей сказать, доводы о вреде вечеринок на процесс просветления из ее уст звучали бы неубедительно и глупо, а просто: «Я не могу тебя пригласить, потому что Погост не желает тебя видеть», – обидело бы Надю. Но Надя и без всяких доводов обиделась. Пупель это поняла.

Как-то в курилке они разговорились с Коняшкиным, но тут подошла Надя и злобно прошипела: «Оставь ее, Марк, она вся уже на Погосте, с живыми людьми ей не интересно».

Больше они не разговаривали. Коняшкин здоровался при встрече, Надя – нет. Сначала это расстроило Пупель, но, в общем, ей было все равно, ее занимали совершенно иные проблемы. Приходилось судорожно делать курсовые задания. Обливаясь слезами и соплями над этими чудовищных размеров планшетами, весь день сидела Пупель в высшем Художественном заведении, вытюкивая и запутывая. С ними же, чтоб им пусто было, перевязанными ремнями и веревками, замотанными в клеенку, она вечером таскалась домой, пытаясь что-то поддоделать.

Погост возмущался, он говорил, что это все чушь, что это все глупость, и время на это все тратить просто жаль. И хотя Пупели казалось, что он прав, она билась, пытаясь создать, но все получалось кое-как.

Всю ночь напролет – с недоделанными проектами и разъяренным Погостом, утром – со всем багажом, но без Погоста, как вьючный верблюд топала она назад в высшее художественное заведение. Лицо у нее осунулось, появились под глазами синяки, а в самих глазах – выражение затравленности.

С родителями она не виделась. По телефону только – тяп-ляп, спешу, некогда. В один теплый майский денек она, едва передвигая ноги, проходила мимо отчего дома и решила заглянуть.

– Что с тобой? – с ужасом заохала мама. – Ты здорова?

– Все в порядке, мам, – пролепетала Пупель, пряча глаза.

– Ты что, пьешь?

– Что ты, мамуль, устала, столько дел, сессия, запарка на запарке.

– Не ври мне, – сказала мама, пытаясь оправиться от шока, – я все вижу, затравленная собака или опоенная лошадь. Что случилось? Что-то с Максиком?

Услышав эти слова, Пупель вспомнила о письме. Всё это время она почти не думала о Максике. Иногда мысль написать ему приходила в голову, но сразу же находились какие-то дела, и все опять откладывалось и забывалось.

– Мам, я замуж выхожу, – выпалила Пупель.

– Ты что же, поедешь к нему в армию венчаться? – с недоумением переспросила мама.

– Мам, я выхожу замуж не за Максика.

– А за кого?

– Это долго объяснять.

– А ты все-таки попробуй.

– Очень интересный человек, старше меня, мы с Нового года живем вместе.

– Можно еще деталей?

– Доктор Погост закончил медицинский, он очень умный.

– Погост, господи, спаси. А фамилию ты будешь менять?

– Нет, мам, зачем?

– Ты что, беременна?

– Нет.

– Тогда зачем замуж, если вы уже вместе живете? Живите себе, куда спешить?

– Погост говорит…

– Мало ли что он говорит, надои свою голову на плечах иметь. И кстати, как вы собираетесь жить? Он что, хорошо зарабатывает? Или ты собираешься пользоваться деньгами, которые папа тебе на сберкнижку кладет?

Все эти неприятные вопросы раздражали Пупель.

– При чем тут книжка? Между прочим, помимо сберегательных, существуют еще иные книжки о росте духа, о медитации, о концентрации, о карме, в конце концов. И вообще, мне от вас ничего не надо! – дурниной закричала она. – Хотите, я и со своей квартиры съеду, у Погоста есть комната и там…

Мама посмотрела на Пупель спокойными холодными глазами и сказала:

– Вижу, у тебя уже все решено, об одном я тебя прошу…

– О чем?! – срываясь на истерику, заверещала Пупель.

– Не бросай институт.

– Ничего обещать не могу!

– Как знаете, мадам Погост, – сказала мама и поджала губы.

Пупель выбежала из дома, хлопнув входной дверью что есть сил.

Пожалуй, надо вымыть пол. Он так заляпался в прихожей. Потом чесать в затылке кол. Но нету сил, сил нету, боже.

Пожалуй, надо отдохнуть, присесть на стул, на табуретку, раскиснуть, жалобно вздохнуть, принять от глупости таблетку, запить ее сухим вином, нет, лучше водкой или виски. Сказать себе:

– Мне все не близко, мой путь особый, он – в ином.

Ах, как бы я хотела знать, куда ведет дорожка эта? Быть может, к солнечному свету? Или во тьму, ядрена мать?

Пожалуй, эти мысли – чушь. И нет вопросов на ответы. И после водки в горле сушь.

Как снег валит средь бела лета? Как на ковре растет пшено? Как на стене пробились почки?

Пожалуй, лучше ставить точку, а в общем, в целом, все равно.