Текст книги "Меркурий – до востребования"

Глава 9

Орбита Меркурия очень вытянута: перигелий равен 46 миллионам километров от Солнца, а афелий – 70 миллионам километров.

Ах, до чего интересно писать, как это затягивает. Пупель ни о чем и думать не могла, только о том, как сядет за стол и понесется, польется ее новое большое произведение. Она рисовала свои проекты, красила клаузуры, делала чертежи, ездила к заказчикам, кивала, что-то переделывала, разговаривала, спорила, но мысли и чувства ее были далеки от интерьеров, арок и углов. В ее воображении складывались такие арки, такие углы возникали в рукописи!

Ах, до чего интересно писать. Особенно если у тебя есть слушатели и советчики-консультанты. Может, и без этого хорошо, но, конечно же, когда чувствуешь живую заинтересованность и самоотверженное желание помочь во что бы то ни стало, тогда вдвойне интересно. Тогда процесс приобретает особый смысл, постоянное присутствие доброжелательной, но строгой критики подбадривает, возносит к заоблачным высотам, на Памир, на Гималаи, на Тибет.

И на этих вершинах, как всякий скалолаз, ощущается дыхание, эдакое веяние особого разряженного воздуха, когда дух захватывает, и вместе с тем хочется подниматься все выше и выше, а страх и пьянящее чувство высоты вселяет уверенность и даже гордость.

Конечно, во время процесса творения, именно тогда, когда, как тебе кажется, ты уже поднялся на эту чудовищную немыслимую высоту и собираешься флажок со своим именем воткнуть в снежный сугроб, чтобы увековечить свой подвиг во веки веков, – так вот, в это самое время возникает опасность срыва и падения с высоты.

Опытные скалолазы никогда не смотрят вниз: всем известно, голова может закружиться, и оп-ля! ты уже летишь, а за тобой несется снежная пыль. И хорошо еще, если это будет легкая, искрящаяся на солнце пыль, а не всепоглощающая лавина. В общем, временами возникают вопросы, типа, не пишу ли я глупость и чушь? Не графоманство ли это в его пышном цвету?

И хотя, как уже было сказано, доброжелательные критики и консультанты не дремлют, все равно червь сомнения заползает в душу автора шедевра. Коварные мысли возникают и гложут. Конечно, они, то есть мои консультанты и доброжелательные критики, говорят, что это хорошо, интересно, свежо, но… Насколько объективны их речи?

Может быть, все эти похвалы происходят из любви к автору, к его, как говорится, личным качествам, и никакого отношения не имеют к творчеству?

Может быть, они одобряют из терапевтических соображений – чем бы дитя ни тешилось?

И тогда, в минуту сомнений и тягостных раздумий, начинается судорожное перечитывание написанного, что, как правило, приводит к еще большим шатаниям и сомнениям.

И змеей заползают ма-аленькие вечные вопросики: Кому это надо? Неужели это кто-то будет читать? «Поэт, не дорожи любовью народной…»

Все равно думается – гению-то легко это было говорить. Он мог себе это позволить, потому что он это Он, а все остальные – это точно не Он и близко не стоят.

И потому кружат мысли по кругу. И, по прошествии нескольких кругов, не будем уточнять количество, чтобы не примазываться к другому гению, говорящему о кругах в подробностях (но между прочим, путешествующему по этим кругам с консультантом, потому что с консультантами всегда легче). И если даже такие нуждались в консультантах и проводниках, то что уж говорить о простых смертных?

Так вот, тогда думается, ну да, я не Байрон, я другой…

За несколько месяцев писания Пупель так привязалась к Устюгу, что беспрестанно по всякому вопросу и без вопросов его теребила. Общение происходило круглосуточно – днем, так сказать, в режиме реального времени, ночью – во сне, с различными прибабахами. Иногда, правда, возникали небольшие перерывы, которые, видимо, были Устюгу необходимы. Он всегда исчезал по-английски.

И если в первое время, по возвращении героя, Пупель засыпáла его упреками, типа, куда ты пропадал? Почему не сказал, не предупредил? Так не делается!!! То постепенно, мало-помалу, она и к этому привыкла.

– Ушел, вернется, никуда не денется, – успокаивала она сама себя.

Женщины вообще ко всему привыкают. Живут же некоторые жены со своими неряшливыми мужьями. На протяжении десятилетий спокойно вынимают их грязные носки из салатницы, ежедневно протирают заплеванное зубной пастой зеркало.

Бдительная Магда все держала под контролем. Отчетность, подотчетность, шаг вправо, шаг влево, контрольные звонки в голову. Пупель это тоже устраивало. Ей это даже в определенном смысле нравилось, это организовывало. Если за день было написано мало, то Магда делала строжайший выговор, практически распинала на кресте с позором, шипами и всеми остальными причитающимися этой строгой экзекуции атрибутами.

Никакие отговорки Пупель, вроде того, что приходилось ездить к заказчикам, и так далее, не помогали. У Магды на все был ответ.

– Ну и что? Одно другому не мешает, гусь собаку не загрызет, не путай блины с упаковочным картоном и всякое в этом роде.

Пупель так ничего и не рассказала ей об Устюге. Поначалу ее просто подмывало все Магде вывалить, но Устюг этого не хотел и, видимо, как-то на нее гипнотически воздействовал.

В общем, этого не произошло. Магда была совсем не в курсе. Во всяком случае, Пупель так считала. Постепенно у Пупели развилось страшное чувство собственности, ей уже ни с кем не хотелось делиться Устюгом, даже с Магдой. Это было очень личное. Никогда раньше она не могла себе даже представить, что можно так привязаться, быть откровенной, обожать невидимую личность.

Но из его рассказов Пупель сделала вывод: не мог посторонний человек, так сказать, не проживающий на Меркурии, так глубоко знать все меркурианские проблемы, с такой точностью описывать ландшафты и быт. Скорее всего он жил в Пермолоне, откуда-то ведь он должен был черпать историческую правду?

То, что все это была правда, у Пупель не вызывало никаких сомнений.

Без зазрения совести Пупель вставляла в свое произведение рассказы о Пермолоне. Кстати, они все до одного нравились Магде, к этим частям у нее вообще претензий не было, в отличие от тех мест, которые Пупель писала, так сказать, от себя. Когда Пупель углублялась в эмоциональные копания и всяческие переживания, которые ей казались очень важными и жизненно необходимыми, именно на этих кочках в основном рождались жаркие споры и пререкания.

Магда желала, чтобы всё было жестко, как в жизни, а Пупель, в силу своего лирическо-задумчивого характера, несла иногда сладкий бред в мармеладе, забывая о пресловутой жизненной реальности и вообще обо всем. Надо сказать, она прислушивалась к Магде, но далеко не всегда уступала ее просьбам. Как правило, она делала все по-своему, но иногда…

Магда кого угодно могла убедить, даже слона бы убедила, что он может невысоко лететь со скоростью света, если внимательно прислушается к себе и потихоньку откопает внутри себя эти способности.

И будьте спокойны, летал бы несчастный слон, он бы копнул вглубь, попробовал бы не копнуть! Под давлением Магды не сделать этого было бы просто невозможно. А если бы, к примеру, он вздумал игнорировать Магдин совет, то потом всю жизнь бы себя казнил, что не использовал данную ему возможность и не изыскал в себе силы ее воплотить. А Магда стояла бы рядом и говорила спокойно, но очень строго: «Я же тебе все буквально по полкам раскладывала, сам виноват. Что теперь плакать по пролитому молоку? Теперь результат у тебя на лице или на морде. Не знаю, как там у слонов это называется? И вот ты, поросенок (она обязательно именно так бы его позиционировала), а ты, поросенок, пренебрегал! Результат? Ты до сих пор не летаешь, и жизнь твоя прошла бесцельно и бесполезно. Мог бы, да не захотел, в общем, сам себя ты наказал».

Да, с Магдой вообще лучше было не спорить.

На улице было холодно и темно. Пупель сидела в комнате за столом и писала.

Мягкий оранжевый свет лампы освещал стол и кусочек дивана, под диваном валялись недоделанные мятые эскизы интерьера гостиной. Утром Пупель таскалась с ними к заказчице, которой клятвенно обещала переделать встроенный шкаф, все, все обещала сделать в срочном порядке к завтрашнему дню. Но Магда тоже давила сильно, надо было дописывать.

«Заказчица подождет, один день погоды не сделает», – думала Пупель.

Сильный порыв ветра распахнул форточку. Холод и сырость ворвались в комнату.

«А дома-то как хорошо», – подумала Пупель. В этот момент она услышала то ли вздох, то ли всхлип с завыванием. Пупель прислушалась.

– Господи, боже ты мой, – явственно раздался причет.

Пупель залезла на подоконник и просунула голову в форточку. Накрапывал острый дождь. У ворот сидела знакомая собака. Она чесала задней лапой ухо и приговаривала: «Куда же пойти? У мусорных бачков ничего, тухлую рыбью голову есть ни за какие коврижки не буду, себе дороже. Значит, ужин отменяется. Вот так лягу на пустой живот и фиг засну, а холодно как, до жути. Э-эх!»

Пупель закрыла форточку.

– Хорошо дома сидеть, в тепле, а пес-то страдает, – обратилась она к Устюгу.

«Да, жрать хочет, замерзла, даже не ругается, совсем ослабла, бедолага», – спокойным равномерным голосом проговорил Устюг.

– Пойду ей сосисок снесу.

«Сходи. Если будут звонить, я скажу, что ты будешь с минуту на минуту».

– Кто будет звонить? Магда?

«Конечно, будет».

– Ты тогда скажи ей, что я в ванной, – начала объяснять Пупель. Потом запнулась. – Вот опять ты издеваешься, ты видишь – я в запарке, ничего не соображаю, а ты смеешься надо мной.

Потом Пупель представила смешную ситуацию: Устюг разговаривает с Магдой, и она ему выговаривает, дескать, зачем он отпустил ее в ванную, когда работа стоит и всякое такое.

– Я сейчас вернусь, не подходи к телефону, – зачем-то пробормотала она.

Сосисок было немного. Но собака очень обрадовалась.

– Мечты сбываются, хотя я не люблю эту банальную фразу, – протявкала она и завиляла хвостом.

– На здоровье, – ласково проговорила Пупель, – хотя я эту фразу тоже не люблю, но так принято.

– Угу, угу, – лопотала собака, тщательно разжевывая сосиски.

– Спокойной ночи! – Пупель побежала обратно.

– Тебе того же, милочка, – протявкала собака, облизываясь.

Настроение у Пупель поднялось.

«Вот сделала такую мелочь, а на душе приятно и легко», – думала она.

– Расскажи мне о Пермолоне, – обратилась она к Устюгу. – Пусть это будет вечерняя сказка, такая сказка, которую приятно слушать в холодный темный вечер под оранжевой лампой. Ну, пожалуйста, Устюг.

Устюг, видимо, тоже был в хорошем настроении, он не припирался, не отшучивался, а сразу по требованию начал рассказ.

Третий рассказ Устюга о городе Пермолоне

С давних пор были пермолонцы путешественниками. С незапамятных времен любили они это дело. Это у них национальным видом спорта считалось.

Очень гордились пермолонцы своими достижениями. Всегда рассказывали друзьям и знакомым о тех местах, где успели побывать. Устраивали большие коллективные встречи, где каждый мог рассказать свою историю, хоть в устной форме, хоть по бумажке, это не оговаривалось, кто как хотел, так и делал. Самые интересные рассказы печатались в книжках, чтобы все, кто на встречи не попал, смогли почитать, понаслаждаться и поудивляться. За многие-многие годы книг этих накопилось – жуть жуткая. Они в библиотеках хранились. Существовали так называемые общепризнанные шедевры, капусы назывались.

Капусы в школе проходили. Детей тоже ведь растили будущими путешественниками. Самые известные капусы все знали практически наизусть: «Почему марсиане носят широкополые шляпы?» «Заводной огурец Урана», «Тишина на большой почве, близ Венеры», «Кто сказал кольца? Сатурн – ты не прав», «Посиделки на Юпитере», все не перечислишь. Однажды один пермолонец прилетает домой с выпученными глазами и рассказывает друзьям с пеной у рта – ребята, такое видел, такое событие, чудо просто настоящее, прямо не знаю, с чего начать, прямо я в очумении пребываю.

Друзья его успокаивают, наливают чашечку чая, говорят, умоляем, успокойся, приди немного в себя, расскажи все по порядку. Он, отхлебнув из чашки, опять заводится, как подорванный: я, говорит, вы, говорит, мы, говорит, в общем, на Земле видел таких же, как мы, первый раз в жизни, так растерялся, прямо весь до сих пор дрожу.

Друзья его сердиться начинают, говорят, совесть надо иметь, рассказывай, давай. Он делает глубокий вдох и говорит:

– Прилетел, иду. Все тихо, спокойно, как всегда. Место только не знакомое, но такое приятное. Сад, цветочки, лепесточки, речка, тепленько так, воздух свежий. Я расслабился, иду себе, насвистываю. Вдруг смотрю, сидит пацан и крыжовник лопает, а черненькие бумбочки на землю сплевывает. Я за куст спрятался, смотрю. Девчонка к нему идет. Прикольная такая, улыбается ему и говорит: «Ты зря этот крыжовник грызешь, он еще совсем зеленый, у тебя живот будет болеть». А пацан говорит: «Ничего он не зеленый, это у него цвет такой. На вкус он очень даже сладкий, только вот эти хвостики есть не надо, они невкусные», – и ягоду ей дал. Она попробовала. Говорит: «Так ничего, но все равно кисловатый. Пойдем лучше клубнику полопаем, это действительно класс». Они потащились за клубникой, а я за ними, больно уж интересно. Действительно, за кустами крыжовника полянка такая милая, солнцем освещенная, трава у них зеленая и деревья тоже, но неплохо смотрится, достаточно гармонично. Так там оказался целый сад. Деревья фруктовые, ухоженные, грядки, все чин-чинарем. В центре огромная яблоня с яблоками красными. А эти налопались клубники, завалились под куст и хихикали там, друг другу нос щекотали травинками, а потом уснули.

Я пошел местность осматривать, может, еще кого встречу. По всему видно было, что они там одни проживают. Река протекает, я кончиком пальца потрогал – теплющая. Птички поют, замечательное место. Так если с детьми туда лететь, лучше не найдешь, все под боком и воздух, и красота, и фрукты свежие.

– А эти-то что? – заинтересовались друзья рассказчика.

– Спали, я решил в следующий раз. Что им мешать, зрассте, как поживаете? Отдыхают и пусть себе, в первый раз такое увидел, сами понимаете, событие.

– А ты напиши об этом, – предложили друзья.

– Нет, ребята, я еще сгоняю, познакомлюсь, туда-сюда, а потом уже напишу, я просто так не хочу, я хочу, чтобы у меня капус получился. Сами понимаете.

Те закивали. Да, из такого можно реальный капус соорудить, потом потомки будут читать, наслаждаться.

И этот первооткрыватель, кстати, звали его Жульварс, дотошным таким оказался, просто жуть. Он полетел туда опять в надежде материала поднакопить и общение наладить. Он решил дело это не затягивать, и, как говорится, по горячим следам. Вот он улетел.

Проходит время. Прилетает домой. Вернулся просто никакой, просто грустный и мрачный, как не знаю что. Сидит дома и дверь никому не открывает. Друзья ему звонят, SMS посылают, а он никакого ответа. Потом ничего, немного подуспокоился. Душ принял, даже дверь открыл, все ввалились, расселись на диване, ждут. Вопросов наводящих не задают, думают, пусть сам все расскажет, мало ли что. Так сидят молча, смотрят на него. Жульварс просто сам весь не свой.

– Ребята, – говорит, – я этого места не нашел.

Они:

– Как же так? Ты же координаты четкие имел, быть того не может.

Он говорит:

– Координаты точные, а места этого нет.

И заплакал по-настоящему, просто как ребенок.

– Может, приборы переломались у тебя? – народ заинтересовался.

– Нет, – говорит, – и приборы в порядке.

– А что там? – эти спрашивают.

– А ничего, там голое место и кусочек реки.

Друзья спрашивают:

– Как это – кусочек?

Жульварс говорит:

– Вот так, как корова бритвой обрезала, кусочек реки есть, а кругом пусто.

– А кусочек реки-то это тот, который был?

Жульварс просто даже разозлился от таких вопросов.

– Кто его знает?! – орет. – От той или нет, разве по маленькому кусочку можно определить, от какой он реки?!

В общем, настроение у него было просто хоть выбрось. Но тут один друг Жульварса, видя всю безнадежность ситуации, видя, что тот просто в отчаянии, говорит ему:

– Слушай, а ты про это напиши.

– Про что писать! – разозлился Жульварс. – Про то, как я лохонулся?

– При чем тут это? – говорит мудрый друг. – Уж больно картинка занятная выходит. Я даже название тебе придумал, такое интересное философское название.

Жульварс сквозь слезы бубнит:

– Какое еще название?

А этот мудрый друг его говорит:

– Название для настоящего капуса – «Утерянный рай».

История Пупель

С грехом пополам Пупель закончила первый курс высшего художественного заведения. Остались хвосты. Ни о какой стипендии даже мечтать не приходилось. Сессия была сдана, но осадок остался. Перед последним сессионным просмотром Пупель с Погостом расписались. Ничего особенного. Пришли в ЗАГС и расписались. Погост не хотел атмосферы праздничности.

– Это все глупости, условности, никому не нужно, – говорил он.

Тетенька в ЗАГСе спросила, есть ли у них кольца? Колец, естественно, не было.

– Может, музыку включить? – не унималась загсовая тетенька.

– Ни в коем случае, – возражал Погост.

– А фотографии?

Погост замотал головой и фыркнул.

– Тогда поздравляю, вот и все, – сказала тетенька, поправив ленту на выдающейся груди.

Да, вот и все. Пупель и Погост стали законными супругами. И вроде бы ничего не должно было измениться. Поход в ЗАГС. Ну что в этом такого?

Но изменения Пупель почувствовала очень скоро.

Возвратившись после последнего просмотра домой, Пупель сообщила Погосту, что стипендию получать не будет, что ей с такими оценками не положена стипендия. Она даже представить себе не могла, что это вызовет такой благородный гнев у ее супруга, который все время ей твердил, что занятия ее в высшем художественном заведении не имеют никакого смысла.

– А что мы теперь будем жрать?! – орал он.

Пупель никогда не видела его в таком возбужденно-озлобленном состоянии.

И тут впервые простые мысли о жизни пришли в маленькую головку Пупель. И она даже задала вопрос, который любой нормальный человек должен был бы задать, собираясь под венец. Любовь, конечно, любовью, но кушать хочется всегда. Так вот, она, потупив взор, спросила его вроде того, – а ты что по этому поводу думал?

Этот, на первый взгляд, простой и не очень обидный вопрос окончательно вывел Погоста из себя.

Что тут началось! Погост голосил, что он вообще сирота, что его мать умерла полгода тому назад, что, конечно, у него были кое-какие деньги, но все они ушли на нужную литературу, без которой, между прочим, Пупель до сих пор бы оставалась полной дремучестью. Да, у него есть диплом врача, но он не собирается всю свою жизнь гробить на сраную медицину, на всякие там ординатуры и интернатуры. Единственное, чего бы он хотел, так это частная практика по гомеопатии, однако и тут существует много «но».

Пупель молчала. Она плохо разбиралась в делах житейских. Однако она ясно поняла, что жить им не на что. Вспомнился ей последний визит к маме. Пупель сморщилась, припоминая все, что она кричала маме про книжки, про самостоятельность и вообще.

– Пойди к родителям, попроси денег, – предложил Погост.

– Я не могу туда идти, – прошелестела Пупель.

– Как знаешь… – Погост был крайне недоволен. Он уселся в кресло, открыл Штейнера, всем своим видом показывая, что общаться на эту тему больше не намерен.

Пупель ушла на кухню. Села за стол, и слезы, как говорится, хлынули у нее из глаз. Она плакала громко, с завываниями, сначала от жалости к себе, потом надеясь привлечь внимание Погоста. Ей хотелось, чтобы он прибежал на кухню, вытер слезы с ее лица, успокоил, сказал, что все это глупости, что они вместе найдут выход из этой чепуховой ситуации. Как мало тогда знала она своего мужа! Погост, естественно, на кухню не пошел. Зачем? Подумаешь, кто-то плачет?

Но именно в этот момент, Пупель это очень хорошо запомнила, раздался телефонный звонок. Естественно, Погост трубку не взял, ему никто никогда не звонил, Пупель подошла к телефону, наспех вытерев слезы.

Звонила Магда. Оказывается, кто бы мог подумать, у Магды с Нового года остался ее телефон. Пупель очень обрадовалась звонку. Не сдержав эмоции, опять разрыдавшись, она попросила Магду о встрече.

– Но только по некоторым обстоятельствам я не могу пригласить тебя к себе, – жалобным голосом лепетала Пупель.

– Приезжай ко мне, – спокойно сказала Магда.

– А когда? – с надеждой спросила Пупель.

– Сейчас.

Вот так и началась их дружба. Потому что пословицы на самом деле не врут.

И может, в этих самых пословицах все несколько прямолинейно и простовато, но по сути – так оно есть, и друзья, как правило, познаются в беде, и если даже не в беде, то в неприятностях, это уж точно.

Пупель ждало много открытий. Она приехала к Магде в Новые Черемушки. И оказалось, что Магда жила с мужем Кириллом Владимировичем, о существовании которого Пупель была ни сном ни духом. Крошечная двухкомнатная квартирка была до отказу забита книжными полками. Стеллажи были даже на кухне. У Магды было очень чисто, что тоже не было характерно для квартир с таким обилием книг. Кирилл Владимирович, Кирюша, как его называла Магда, находился в маленькой комнатке, за огромным столом, заваленным книгами. Он улыбнулся Пупель, такой доброй милой улыбкой, пробормотал:

– Очень приятно, одну минуточку, – и углубился в какую-то толстую книгу.

Пупель и Магда уселись на крошечной уютной-преуютной кухне. Магда поставила кофейник на плиту. От всей атмосферы, от теплоты и покоя Пупель моментально размякла. Ей почему-то сразу захотелось кинуться к Магде на шею и запричитать: «Магда, миленькая, помоги мне, я запуталась, мне так плохо, я не знаю, что делать. Ты меня поймешь, ты все понимаешь, я это чувствую».

Но Пупель этого не сделала. Она молча сделала глоток вкусного крепкого кофе и смахнула слезу.

– Что случилось? – В глазах Магды было беспокойство.

Тут Пупель прорвало, и она буквально за десять минут вывалила Магде все, все, что накопилось у нее на душе.

Магда внимательно выслушала ее. Как ни странно, она не стала делать никаких комментариев по поводу поведения Погоста.

– Объявления писать можешь? – внезапно для Пупель задала она вопрос.

– Какие объявления?

– Шрифтом можешь писать?

Пупель задумалась. Они проходили шрифты в высшем художественном заведении. Это задание как раз выходило у нее неплохо.

– Пожалуй, могу, а что?

– Тогда, считай, работа у тебя будет.

– Не понимаю.

– В университетском профкоме всегда требуется художник-оформитель. Я поговорю, будь готова.

Как Магда умела быстро решать проблемы, казавшиеся Пупель неразрешимыми!

– У меня будет работа, у меня все хорошо, у меня есть Магда, – настроение Пупель резко подпрыгнуло.

– Как твои дела в университете? – начала расспрашивать Пупель.

Оказалось, что Магда уже не учится в университете.

– Я Наде ничего не говорила. Неохота. Она на Новом году начала всякие байки плести, а мне как-то было все равно. Да и чего рассказывать?

Сначала перевелась на вечернее и работала в профкоме, потом с вечернего ушла.

– Почему? – спросила Пупель.

– Кирюша в аспирантуру поступил, денег вообще не было.

– Ты сейчас работаешь в профкоме?

– Нет, я оттуда тоже ушла.

– А где ты теперь?

– Теперь я в одном изумительном месте, – с сарказмом проговорила Магда.

– Секретная работа?

– В общем-то, да, хотя я не давала подписку о неразглашении, но место не для слабонервных, – Магда опять улыбнулась своей загадочной улыбкой.

Пупель заинтересовалась, но постеснялась допытываться.

Может, потому, что у Пупель на лице читался неподдельный интерес, а может, Магде самой захотелось выговориться, она начала потихоньку, сначала с паузами, а затем сплошным потоком рассказывать о своей работе.

– У нас в профкоме заведующая Зинаида Павловна, тетка такая занятная, ко мне расположилась. Я ей как-то сказала, что хочу с профкома отвалить, денег не хватает. Зинаида репку свою почесала, а потом говорит: «А не хочешь к моей Милке в домработницы?» Милка – это Зинаидина дочка.

– Ты работаешь уборщицей у дочки Зинаиды Павловны? – с удивлением спросила Пупель.

– Да. Четыре раза в неделю.

– А что, разве уборщицы хорошо зарабатывают?

– Это зависит от хозяев, у которых они убирают. Мои хозяева на деньги не скупые.

– А они где работают?

– Милка нигде не работает, с детьми сидит, а Тарас работает разбойником.

– Это как?

– Вот так.

– Он что, прямо так тебе и сказал, что работает разбойником?

– Конечно, он мне ничего не говорил, но это и коню ясно, без всяких слов.

– А как это ясно? – не унималась Пупель.

– Уезжает рано утром на тачанке с волыной в кармане, а вечером возвращается на другой тачанке с мешком бабла.

– Может быть, он военный музыкант?

– В душе, может, он и музыкант, а в миру – чистый убивец.

– Ты же сказала, что у тебя работа хорошая? – не унималась Пупель. – А это же жуть какая-то. Ты не боишься?

– А чего мне бояться? Я же у них пол тру, что с меня взять? Работа пыльная, зато оклад министерский, и к тому же я могу распоряжаться своим временем, вот Кирюше материалы подбираю, он диссертацию скоро защитит.

– А он-то как относится к тому, что ты в зоне риска пребываешь четыре раза в неделю?

– Я его в курс дела не вводила. Сказала, что в профкоме теперь зарплаты стали большие выдавать.

– Поверил?

– Все его бытие находится в этих «Житиях», – сказала Магда, показав на толстенную, заложенную множеством закладок книгу, лежавшую на табуретке.

– Что это такое? – заинтересовалась Пупель.

– Это «Жития русских святых и юродивых».

– Наверное, только святой человек ради мужа готов пойти на съедение к разбойникам.

– Глупости не говори, – возмутилась Магда, – просто всегда необходимо чем-то пожертвовать ради чего-то.

– Вы давно вместе?

– Мы поженились, как только я окончила первый курс.

– Ну, надо же, мы тоже с Погостом.

– Я думаю, все утрясется, – сказала Магда, – ты сейчас успокойся, вот послушай, какой замечательный текст, это из «Жития юродивых».

– Ты думаешь, мне это в тему, в смысле ты считаешь меня юродивой?

– Нет, Пупель, не мни о себе, послушай лучше, какая красота.

Магда начала читать.

– Бы некий муж уродивый Христа ради именем Прокопей, живяще в паперти у церкви святыя Богородица, честнаго Ея Успения, пища ж и одежди никако ж о том печаашеся и от приносящих к нему никако ж приимаше, имяше бо в себе прозор Божия явления множеству людей, прихощу на праздник в соборную и апостольскую церковь честнаго Ея Успения.

Возвести бывшее видение ему всем людем, глаголя: «Аще не покаетеся грехов своих и Господа Бога не умолите за беззаконние ваше, то зле погибнет град сей». Яко ж пророк рече, возвах, неслушасте и невнимасте, одебеле бо сердце люди сих, ушима тяжко слышаше и очи свой смежина. Видев же блаженный он муж непослушание люди тех, рыдая и плачася непрестанно о погибели града того. И приходящии глаголюще нему: «Что плачеши непрестанно?» Он же глаголаше им: «Бдите и молитеся, да не вниде в напасть».

Не надо плакать, плакать только не надо.

Вот и день уже на прибыль. Вот и на небе корабль. Он плывет сюда неспешно,

Он плывет сюда на радость, он плывет сюда. И что же?

Я как будто его вижу, Я прищуриваюсь Уже,

Я приглядываюсь глубже, И почти что уже вижу

Эту мачт простую кратность, вот становится он ближе,

Разрывая непонятность. С каждым мигом ближе, ближе.

В серый день плывет корабль. По небу плывет, качаясь.

Я, конечно, огорчаюсь, но теперь уже не плачу.

Я, конечно, им любуюсь и, конечно же, надеюсь, что корабль – не случайность, что везет он мне удачу.