Текст книги "Привычка ненавидеть"

Глава 24
Ян

Давно я не просыпался с похмелья. Отстойное ощущение. Веки свинцовые, любое движение отдается болью в виски. Язык такой сухой, что прилипает к нёбу, еще и челюсть ломит, но следов потасовки на лице я вроде бы не нахожу. Алкоголь как способ сбежать от проблем – для слабаков, и работает он хреново. Шесть часов забытья не стоят того. Вчера я не справился и струсил; больше я так не хочу.

Спустившись на кухню, лезу в холодильник за ледяной колой. Никакие таблетки и сорбенты не помогают, сладкая газировка – лучшее спасение. Поперхнувшись пеной, я кашляю и вздрагиваю от громкого удара где-то на улице и треска раскалывающегося стекла. Ветер чуть было не вырывает приоткрытое окно, и только сейчас я замечаю, что снаружи совсем не лётная погода. А когда приоткрываю дверь, та чуть не слетает с петель. Мелкий град неприятно царапает плечи и грудь, я в одну секунду становлюсь бодрее и замечаю свалившееся дерево на лужайке Ланских. Не успеваю отдышаться, когда лоб простреливает осознанием: Мика. Дома она или нет? Все ли хорошо с ней? Не испугалась ли она?

Я не ищу ответы – не теряю на это время. Бегом взбегаю по лестнице, на ходу подтягивая пижамные штаны с растянутой резинкой. Через чердак – и к ней. Высматриваю ее, не спускаясь, а то мамаша Ланская вряд ли сильно обрадуется такому гостю, и чую неладное по гулкому завыванию ветра внизу. Складывается впечатление, будто все окна в доме распахнуты настежь.

– Мика! – надрывая легкие, зову я ее. – Мика, ты где?

Совенок, давай покажись, с тобой все должно быть хорошо.

Не получив ответа, я собираюсь молча спрыгнуть к Ланским и проверить периметр, когда вдруг вижу ее. В светлом спортивном костюме, состоящем из укороченной кофты и брюк с заниженной талией, из-за чего я пялюсь на ее плоский живот и пупок, с распущенными влажными волосами и огромными голубыми, как моя мечта о здоровой маме, глазами.

– Ты в порядке? – Это первое, что вырывается у меня, обогнав все другие мысли.

– Да, – кивает она и пытается спрятать улыбку, которая лезет на лицо. – Я каталась, когда начался дождь. Успела домой до… всего.

– Что за шум был?

– О, – ее брови взлетают на лоб, губы складываются трубочкой, – ты слышал? Окно разбилось. Ничего страшного, там не сильно, веткой зацепило, представляешь? Сосна упала.

Она путается в эмоциях, забывает, что должна, по идее, испугаться, и слишком радуется моему беспокойству, которое я не могу контролировать. Это бесполезно, когда дело касается ее.

– Ян, все хорошо, правда, – старается убедить меня, но я уже ныряю в проем и, спустившись на руках так, чтобы Мика успела заценить мои бицепсы и пресс, приземляюсь рядом с ней.

Нутром ее чувствую, вся выдержка летит к чертям, и я обнимаю девчонку, которая пробралась мне под кожу. Иначе как объяснить, что меня так сильно тянет к ней? Будто две детали хотят со щелчком сложиться в механизм. Из-за ее тепла, как ни странно, по телу прокатывается дрожь. Я слегка дергаю плечами, а Мика спохватывается.

– Тебе дать плед? Холодно из-за окна, на улице вообще кошмар. Я нашла скотч, но не успела ничего… – Она смешно тараторит без остановки, явно волнуется, а меня это лишь сильнее забавляет. Целую ее в лоб и киваю вниз.

– Пойдем, покажешь место происшествия.

На все про все уходит не больше пятнадцати минут. Заклеенная в десять слоев конструкция не внушает доверия, но в такую погоду ничего лучше мы не придумаем. Мика рассказывает, что ее мама уехала в деревню к родственникам; она все еще нервничает и украдкой рассматривает меня. Видимо, оценивает мое состояние после вчерашнего фееричного возвращения, а я провоцирую ее, то зажав в углу, то шлепнув по сочной заднице, то мазнув губами по щеке и не поцеловав.

Не сговариваясь, мы каким-то образом перемещаемся ко мне. Я за полчаса выпиваю литр колы, принимаю ледяной душ, и мне заметно легчает, а Мика в это время организовывает завтрак. Это уже становится традицией и пугает меня ровно до тех пор, пока я не кусаю горячий сырник, который тает во рту.

– М-м-м, – не выходит смолчать, – я почти готов кончить.

– Тогда попробуй с черничным вареньем, чтобы наверняка. – Ланская хитро улыбается мне и достает из дальнего ящика банку, о которой я ничего не знал, хотя живу здесь и каждый день тусуюсь на этой самой кухне. Меня пугает ее осведомленность, пугает то, как часто думаю о ней, что жадничаю, и мне становится мало ее даже сейчас, когда она сидит напротив. Хочу больше, дольше, навсегда.

Навсегда?

Кусок застревает в горле, и я давлюсь, – Мика тут же спешит поколотить меня по спине. А я, откашлявшись, перехватываю ее и усаживаю к себе на колени.

– Тебе лишь бы сделать мне больно? – цепляю ее аккуратный нос своим. Трусь об него, схожу с ума от близости Ланской, но держусь. Скольжу губами по воздуху рядом с ее ртом, перепачканным черникой, и одним касанием языка слизываю варенье с ее подбородка.

– Я никогда не хотела причинять тебе боль, – слишком честно отвечает она. Ее глаза подкупают, и я слепо верю ей, как дурак.

– В отличие от меня, – с ненавистью к себе выдаю я.

После короткого диалога градус немного спадает. Мы доедаем в тишине, так же молча убираем со стола и поднимаемся ко мне. Я иду, Мика следует за мной. Я бы и предложил ей посмотреть что-нибудь на ноутбуке, но, когда я зашториваю окна и падаю на кровать, она спокойно забирается следом и, положив голову на мою грудь, сворачивается клубком у меня под мышкой. И я так рад, что не приходится ничего выдавливать из себя. Мне нравится, что мы на одной волне, что с ней не нужно притворяться, даже говорить, если нет желания. Тишина совсем не означает безразличия. Как раз наоборот.

Я достаю из-под подушки айпод, протягиваю ей проводной наушник и не без усилий листаю песни на сломанном экране. Оставляю играть Arctic Monkeys и выдыхаю: пусть за меня признаются Ланской. Но все равно напеваю под нос, что хочу быть ее, просто хочу быть ее[17]17
  Песня «I wanna be yours» группы Arctic Monkeys.


[Закрыть].

– Почему ты пользуешься этой штукой? – спрашивает Мика, прерывая мою серенаду. – Я давно таких ни у кого не видела.

Я смотрю на плеер с неработающим на половине экрана сенсором, на его корпус с отбитыми углами, царапинами и стертыми надписями. Ему и правда место на помойке, но я не могу заставить себя расстаться с ним.

– Это подарок папы. – Впервые говорю об этом вслух. – Один из немногих, что он сделал сам, а не откупился деньгами. Он всегда присылал маме деньги после того, как бросил нас.

Пальцы Мики, которыми она рисует круги и узоры на моем животе, замирают, и я проклинаю себя за длинный язык. Еще не хватало, чтобы она меня жалела или подумала, что я какой-то сентиментальный хрен. Нет. Этот айпод – простое напоминание, что отец мне никто и я ему совершенно не нужен. Разбитый древний айпод – полное отражение его отношения ко мне.

– Вы не общаетесь? – спрашивает Ланская полушепотом, будто боится спугнуть меня громким голосом, и продолжает щекотать мне бока.

– Бывает иногда. Вынужденно. Сейчас из-за мамы. Но я для него кость в горле, которая мешает ему жить счастливой жизнью с новой семьей в Израиле.

– Ну, не говори так. – Мика привстает, подпирает голову ладонью и заглядывает мне в глаза с искренним беспокойством. – Уверена, он тебя любит, сколько бы новых семей ни завел после вас.

– Он не умеет любить. Его не интересует ничего, кроме собственной шкуры.

– Ян…

– Что? – резко реагирую я, но Мика и глазом не ведет.

– Не говори за других. Наташа часто рассказывала, что твой папа старается. Если у них не сложилось, это не значит, что он вычеркнул из своей жизни тебя.

– А ты у нас знаток по папашам, значит? – Это лезет из меня само, шипит и плавит все хорошее.

– Не груби.

Мика, к моему удивлению, реагирует спокойно. Она лучше меня во всем. И обязательно найдет того, кто по достоинству оценит ее.

– Почему среди твоих татуировок есть все, кроме любви? Из-за папы? – смелеет она.

– Я не верю в любовь, – отвечаю сухо. Пусть не выдумывает себе ничего. Мика офигенная, но она не изменит меня. Я такой, какой есть.

– Но этого не может быть. – Удивляется так, будто я сказал ей, что на Марсе есть жизнь. – Это как не верить в воздух, который нас окружает. Если ты его не видишь и не можешь потрогать, это не значит, что его нет! – выдает она на одном вдохе, а затем, отвернувшись, ложится рядом на спину и смотрит в потолок, пока ее грудь скачет вверх-вниз. Детка завелась, мне это нравится, и плевать на тему разговора.

– Я не верю в то, чего со мной не случалось.

– Хочешь сказать, ты никогда не любил?

Мика по-прежнему на меня не смотрит, но я отчего-то уверен, что голубые глаза уже горят синим пламенем.

– Ты был с Софой два года. – Мне нравится, что Ланская всегда стоит на своем.

– Она мне нравилась, я хотел ее, но любовь? То, о чем пишут в книгах, совсем не похоже на то, что я испытывал к ней. – И немного смахивает на то, как срывает у меня башню сейчас, но я игнорирую эту мысль. – Это был удачный союз. До поры до времени.

– А как же твои придурки друзья?

Я тихо смеюсь. В этом вся Мика: не стесняясь, в лоб, напролом.

– Слава богу, я на них не залип, а то бы мое сердце разбилось, когда я узнал, что Савва спал с Софой.

Это должно было прозвучать в форме шутки, но выходит довольно жестко и даже злобно. А Ланская не реагирует так, как обычно, и я начинаю подозревать.

– Ты знала?

Мнется, кусает губы, темнит.

– Я видела их, но… не совсем поняла, что я видела, в общем-то.

– А тут и не надо ничего понимать. Все просто! Мой лучший друг, которого я знаю бо́льшую часть жизни, ненавидел меня. Почему? Потому что я спал с той, кого, по его мнению, у него увел. И я должен был каким-то образом об этом догадаться!

Мика грустно усмехается, и я молча пялюсь на нее с немым вопросом. Не пойму, что смешного сказал.

– У меня была похожая история, – объясняет она. – Моя подруга еще со времен школы…

– Да, я помню. Коротышка с красными волосами, которая вечно таскалась за тобой.

Мика улыбается, но продолжает без иронии:

– Она перестала со мной общаться в прошлом году, потому что оказалась влюблена в нашего общего друга, который много лет подряд бегал за мной. – Ланская смеется, когда я хмурю брови, пытаясь не упустить все причинно-следственные связи. – Любовь часто побеждает дружбу, как бы печально это ни звучало. Такая у человека сущность – жадная.

– Тогда что в ней хорошего? В этой любви?

– Наташа любит тебя, неужели это, по-твоему, плохо?

– Мама – это другое.

– Хочешь сказать, ты ее не любишь?

– Слушай. – Я убираю наушники и сажусь, потирая глаза и голову, которая готова взорваться от перегрузки. – Я ее уважаю, я ей безгранично доверяю, я отдам за нее жизнь…

– Это и есть любовь! – взрывается Мика, машет руками в стороны и хохочет. – Ты так глупо отрицаешь, что любовь есть в твоей жизни!

– К чему вообще этот разговор?

– Я тебя люблю.

Она сбрасывает это на меня, как атомную бомбу. Время замирает, все вокруг перестает существовать, стирается в пыль и оседает радиоактивным пеплом. Она так просто произносит это, как будто говорит, что получила на экзамене пятерку. Как она может спокойно об этом говорить?

– Видишь? Любовь рядом с тобой, как бы сильно ты от нее ни бегал.

Мика как будто и не сообщает ничего выдающегося. И я, черт возьми, не понимаю, почему меня так сильно долбит от дурацких слов. Я ведь сотню раз слышал это от той же Софы, но тогда оно не отвлекало, не учащало пульс, пока она не падала ко мне на колени, чтобы удивить новыми пируэтами. Сейчас же все тело и лицо пылают так, словно я в парилке высидел не меньше получаса. Я не могу пошевелиться, не могу думать, говорить, реагировать. Что она натворила?

– Ты мне нравишься, меня к тебе тянет, и я не перестаю тобой восхищаться, – хриплю в ответ, – но я уверен, что это все нельзя назвать таким дерьмовым словом.

– И не надо, – шепчет, – пока не надо.

И, наперекор своим уверенным интонациям, отвернувшись, всхлипывает, будто все равно ждала, что я прыгну к ней в ноги и сотни раз признаюсь в любви. Это должно бесить меня, злить, да хотя бы раздражать, но сердце рвется на части.

– Мик, я не уверен, что после всего сумею…

– Все хорошо, правда. – Слеза, скатившаяся по ее щеке, говорит о другом. – Мне просто жаль.

– Меня?

– Того, что люди вокруг заставили тебя поверить, что любовь – это плохо.

И вот как? Просто как у нее это выходит? Черт возьми, она бьет точно в цель и подрывает все к чертям собачьим. Она как тот крохотный камешек, который, попав в лобовое, пускает паутину по всему стеклу. Она ломает систему, весь механизм. И я, хоть убей, не пойму, как она в эту муть по-прежнему верит, если собственный отец предпочитает ей свидание с коньяком.

– Не плачь. – Я не узнаю свой нетвердый голос. Мика всхлипывает в ответ. Я подползаю, сажусь рядом, хватаю горячими ладонями ее лицо и заставляю посмотреть на меня. – Не надо, я того не стою.

– Ты стоишь каждой мысли о тебе, – говорит, уничтожая меня и все, что было до нее.

И я целую ее первым. Сам. Я бы целовал ее, даже если бы не ответила, но она крепко цепляется за меня, впивается в мою шею ногтями. Тянет вниз, и я уже читаю ее «да» между строк, но все равно спрашиваю, придавив весом так, что она никуда без моего разрешения не сбежит:

– Ты уверена? – Задыхаясь, тихо, в надежде, что она не отступит. Только не сейчас, пожалуйста.

– Я хочу этого больше всего на свете.

Ее ответ – это чистый адреналин прямо в сердце, он возвращает к жизни. Забывается всё и вся. И я не могу устоять перед ней, миссия провалена. Ну а если начистоту, откажи она мне, я бы долго и нудно умолял ее передумать.

Глава 25
Мика

Ян никуда не спешит. Целует медленно, вкусно, так, что под прикрытыми веками вспыхивают искры. Ведет губами ниже по подбородку, шее, перехватывает запястье и смыкает на нем зубы под мой тихий смех. Наверное, это нервы: я смеюсь сквозь слезы и чувствую себя самым счастливым человеком на земле.

– Голубая кровь, – мурлычет он в сгиб моего локтя, прикусывая нежную кожу.

– Что?

Когда я открываю глаза, взгляд не фокусируется. В полумраке комнаты силуэт Яна не сразу обретает четкость, а я понимаю, что быстро сделать это, как я того хотела, с ним не выйдет. Кажется, он заставит меня прочувствовать каждый миг.

– Странно, что ты не знаешь, – произносит с улыбкой, и я позволяю ему умничать, если так хочется. – Испанские дворяне отличались бледной и тонкой кожей. Из-за того, что они вечно прятались в замках, на их теле просвечивали синие вены, оттуда и пошло выражение «голубая кровь». Так ты у нас аристократка? – Бессонов ловит мой вопросительный взгляд. – Что? Это все интернет.

Я приподнимаюсь на локтях, потому что он опускается ниже и целует мой живот, запрокидываю голову назад вместе с мучительным стоном. В следующую секунду меня подкидывают вверх, сажают и стягивают кофту, даже не пытаясь ее расстегнуть, а я благодарю бога, что надела красивое белье. Хватило прошлого фейла, когда я забыла бесшовный лифчик у Бессонова. Надеюсь, он мне не припомнит, или я сгорю со стыда. Если после всего, что между нами будет, сумею чего-то стыдиться.

– Скажи, если что-то пойдет не так.

– Всё так.

В отместку за мой уверенный ответ меня лишают лифа, и первым делом мне тут же хочется скрестить руки на груди, но я успеваю подавить этот импульс. Как бы ни хотела спрятаться, чтобы не краснеть, распрямляю спину и смотрю на Яна, у которого в эту самую секунду расширяются зрачки. Он будто получает дозу увеселительного и улетает в нирвану, потому что дальше двигается слишком плавно и медленно, а я знаю, каким резким и жестким может быть. Это все для меня?

Бессонов сажает меня к себе на колени так, что я трусь голой грудью о его грудь и чувствую, как он возбужден. Не сдерживаю шипения, когда Ян вдавливает меня в себя, заставляя прогнуться. Одной рукой он больно сжимает мою талию, другой тянет и пропускает между пальцами сосок, который затем накрывает ртом, мучает языком, дразнит губами. Это запредельно и остро. Сейчас, когда все взаимно и обговорено, это кажется чем-то волшебным, а сладкое предчувствие добавляет накала эмоциям, которые вот-вот выйдут из-под контроля. Бессонов мной восхищается. Это большее, на что я могла рассчитывать.

Правда, меня слегка отрезвляют его прикосновения к неровной коже на моем боку, там, где с детства остались ожоги. Ян чувствует перемену во мне, роняет меня спиной на мягкую свежую постель и губами впивается во все неидеальные места на моем животе и ниже. Он лучше, чем я могла о нем думать даже в самых смелых фантазиях.

Мои штаны с носками летят на пол. Бессонов замирает надо мной и пожирает взглядом – таким же темным, как угольно-черное небо за окном.

– Ты идеальная, что бы ты там себе ни придумала. – Он будто читает мои мысли и опускается сверху, чтобы я нетерпеливо содрала с него пижамные брюки, под которыми нет ничего, и обхватила член рукой.

Рычание мне в шею становится лучшей наградой. Пусть я и не знаю, что и как следует делать, но действую, как всегда, уверенно. Я и на экзаменах придерживаюсь похожего правила: говори смело и убедительно, даже если несешь полную чушь. Правда, долго мне не разрешают руководить процессом.

– Не спеши, – кусая за мочку уха, нашептывает он, – иначе все закончится быстрее, чем ты думаешь.

Черт, это ведь хороший знак? Это же не плохо? Значит, ему нравится?

Приподняв бедра, я помогаю Яну избавиться от последней преграды в виде моих бразильяно, и он лезет в ящик прикроватной тумбы, чтобы достать защиту. Время мчится быстрее, движения становятся резкими и отрывистыми, как мы ни пытаемся их контролировать. Да, Ян теряет контроль, и для меня это лучше признания в любви. Слова – это слова, но я слишком явно вижу, как он забывается со мной. Это не похоже на что-то неважное, незначительное и неинтересное, поэтому я подожду, пока он подружится с чувствами. Я своих больше не боюсь.

Давление, короткий вдох, невнятный вскрик, легкое жжение. Это, конечно, не очень похоже на неземное удовольствие, которое обещают в любовных романах, но я не спешу расстраиваться, потому что знаю: с Бессоновым после всего я точно не останусь недовольной. И, кажется, судя по сдавленным звукам и ругани под нос, Яну эти секунды тоже не приносят райского наслаждения. Мы оставляем красные отметки на коже, делимся болью, потому что так правильно – разделять друг с другом не только восторг.

После нескольких коротких толчков становится терпимо, еще через пару-тройку я уже скрещиваю ноги у Бессонова за спиной и сама подаюсь вперед. Не хочу терять ни минуты, ни ощущения. Мы оба скулим, стонем и даже хнычем, когда чувствуем друг друга под новым углом. Это головокружительно, бесподобно, мучительно. Ян закидывает мою ногу выше, будто хочет толкнуться еще глубже, если это возможно. И снова, и снова…

– Посмотри на меня, посмотри. – Его сбивчивый шепот звучит напряженно.

А когда я смотрю на Бессонова, его зрачки бегают по моему лицу, впитывая все: дрожащие ресницы, скорее всего, глуповатую, но довольную улыбку, приоткрытые губы, которые просят и просят… И он снова целует меня, но теперь по-другому. Ян будто хотел убедиться, что я в норме, чтобы разогнаться на новый заход. Боже мой. Толчки становятся жестче, чаще, менее сдержанными. Он оттягивает зубами мою губу, проникает языком в рот, подавляет, а я ему позволяю. Потому что подчиняться тому, кого любишь, приятно и легко. Это похоже на танец в горизонтальной плоскости, где ты позволяешь партнеру вести. Это и правда напоминает бурную смесь плавной румбы и сумасшедшего свинга.

– Еще, – бормочу я, когда Ян задевает какие-то точки внутри, отчего низ живота опаляет жаром. Я пытаюсь свести бедра, но не могу, напрягаюсь изо всех сил и… – Да, да! – Он делает что-то невероятное, будто читает мои мысли и повторяет именно то, что я прошу. Не отпускает губы, не отнимает рук. Касается лбом моего лба и смотрит так, чтобы я могла выжечь этот взгляд в памяти, но глупо даже сомневаться, что я не сумею все забыть.

В какой-то миг по телу начинает бегать ток, который спустя несколько движений собирается в один мощный разряд, простреливающий в поясницу и ниже. Я выгибаюсь, впиваюсь пальцами в подушку за головой и замираю в немом крике, распахнув рот. Ян не дает мне потеряться, удерживает в моменте, целует глубоко, будто говорит, что тоже чувствует это и делит со мной. А затем срывается на рык и беспощадный темп. Отпускает себя, и только сейчас я понимаю, как сильно он сдерживался.

Спустя несколько толчков Ян издает глухое рычание и наконец расслабляется. Я позволяю себе немного подглядеть за ним и любуюсь тем, какой он красивый. По его лбу стекает капелька пота, челка сбилась в кудряшки, под пушистыми ресницами бегают зрачки, а скулы в мрачном свете делают образ Бессонова немного пугающим, вот только я его не боюсь.

– Чего ты улыбаешься? – Он ловит меня, и снова эти мурлыкающие нотки. Обманчивые, потому что его жесткий взгляд требует ответа. Именно требует, а не просит.

– Смешно, но шум дождя и правда стал нашим саундтреком. – Я киваю за окно, в которое бьются капли, и ловлю ухмылку на губах Яна, прежде чем он коротко целует вновь. И еще, и еще.

– Ты в норме? – спрашивает, усевшись рядом и, в отличие от меня, совершенно не стесняясь наготы. Я же стараюсь незаметно перевернуться на бок и сбить испачканную простыню у живота и груди, чтобы он так откровенно не пялился, но от него ничего не скроешь.

– Да, кроме того, что так и не дождалась обещанного языка.

«На первый раз я бы обошелся языком». Его фразу мы вспоминаем одновременно и так же вместе прыскаем со смеху. И это так легко и воздушно, что я чувствую себя на седьмом небе от счастья.

– Что ж. – Ян возвращает меня на землю почти официальным, ровным тоном. Встает, сверкая накачанной задницей, и вместе с простыней закидывает меня на плечо под мои истошные вопли. – Свои обещания надо держать. Язык так язык. – И после несет меня по направлению к душу.