Текст книги "Привычка ненавидеть"

Глава 14
Мика

Делать мне нечего, кроме как думать о Бессонове, когда на носу экзамен по аудированию. К которому невозможно подготовиться, но я пытаюсь изо всех сил. Два дня, перекусывая чипсами и бутербродами в коротких перерывах, запивая все горячим чаем и капая в нос от простуды, я не отрываюсь от ноутбука и практически не выхожу из спальни. Без конца разбираю английские подкасты и новости «Би-би-си», похожие на то, что нам обычно ставят на лекциях. Специально в наушниках, чтобы не слышать подозрительную тишину за стенкой и не гадать, блин, почему, почему, почему!

Я не хочу думать о нем, не хочу называть его даже в мыслях, потому что меня сразу бросает в жар. Или в дрожь. Или все вместе. И хорошо было бы спихнуть это на простуду, но нет. Тут явно другое. Как вообще один человек может вызывать столько разных эмоций? Невозможно. Он – невозможный.

Я хотела собственноручно прикончить его, когда он бросил меня на полпути домой и мне пришлось около получаса идти пешком. Я хотела долго и мучительно убивать его. Даже представила в ярких красках, как он будет страдать и молить о пощаде, пока на дороге меня не подобрала милая женщина, направлявшаяся за город к каким-то дальним родственникам, о которых за десять минут я узнала, наверное, все. Уже сидя в машине, вытянув стертые и гудящие ноги, я растеклась по сиденью и поумерила пыл, но все равно обещала себе, что больше никогда не заговорю с ним (как будто ему есть до этого дело). Сделаю вид, что его не существует, – я думала, так будет проще для нас обоих. Но затем он ворвался в мою ванную. И я окончательно запуталась между желанием оттолкнуть его и закончить то, что мы начали.

Ну зато сейчас, когда я вижу его в толпе у главной аудитории, мне становится по-настоящему страшно. Страшно, потому что очень внезапно и чертовски нелогично я хочу, наплевав на всех, подойти к нему и просто обнять.

Приехали.

Наверное, мне бы и хотелось обманываться дальше, но я не могу делать это, когда он, подперев стенку, стоит в конце коридора и, не прилагая усилий, собирает на себе взгляды. Я не могу отрицать очевидное: Ян чертовски хорош собой. Хотя одет очень просто: белая майка без надписей, черные джинсы и куртка в тон с красной полосой на рукаве. Светлые кеды и спортивный рюкзак за плечом – ничего вычурного, яркого, особенного. Он мог быть таким же, как остальные, одним из тысячи других. Но нет же, он чертов центр притяжения, магнитный полюс. Он – черная дыра, которая сжирает всех, кто подбирается слишком близко. От него не уйти, двигайся ты хоть со скоростью света. Он – конец всего.

Дура. Я такая дура, что позволила ему…

Вздрагиваю и пячусь, спасаясь от Бессонова. Включаю задний ход, когда кто-то толкает его со спины, что-то кричит ему, а тот поворачивает голову в мою сторону. Я срываюсь на бег, прячусь за углом, бьюсь затылком о стену и дышу, дышу, дышу… Было бы намного проще, окажись все сном. Да пусть хотя бы кошмаром, только бы не пришлось признаваться себе, что мне хотелось большего. Что я растаяла и вконец растеряла гордость. Что не спала три ночи подряд, потому как теперь, едва закрываю глаза, он не просто наблюдает за мной, а стягивает с меня одежду и шепчет о ненависти таким вкрадчивым голосом, что я готова отдать ему все – начиная с девственности, заканчивая своей одной третьей доли дома.

Это невыносимо. И так больше нельзя. Я не могу спокойно принимать душ, хоть сноси его подчистую.

Да, и я думаю о таких глупостях вместо того, чтобы думать о серьезном экзамене. Срамота, как сказал бы мой дедушка, в деревню к которому я не ездила больше года (вот это в самом деле стыд и срам). Я только собираюсь окольными путями бежать к нужной аудитории, чтобы не опоздать, как вдруг слышу голос Бессонова. Всё ближе и громче. Мой пульс разгоняется до ста ударов. Глаза судорожно бегают по углам в надежде найти укрытие. И лишь когда метрах в пяти открывается дверь в подсобку аудитории и оттуда выходит ассистент нашего преподавателя по английскому, я лечу следом за ним и ставлю ногу в проем, чтобы успеть проскользнуть внутрь.

Успеваю. Фух. Касаюсь ладонью груди – там, где сердце пытается пробить путь наружу, – прикрываю глаза и даже улыбаюсь удаче, которая редко меня посещает, но выдох тут же застревает в горле из-за шума за стеллажами.

– Сав, нет.

Это же не… Боги, я даже не моргаю, чтобы лучше разобрать сиплый и немного гнусавый голос.

– Что изменилось? – слышу Остроумова собственной персоной, который злится и, судя по звуку, впечатывает кулак в шкаф.

– С ним что-то происходит, – спокойно, без надрыва отвечает ему… Лазарева? Это точно Лазарева.

– Да с ним всегда что-то происходит! – взрывается тот, а я вздрагиваю и молю всех богов, чтобы эти двое вышли из аудитории через главную дверь. Мне прятаться некуда, а проблем и без них хватает.

– Он будто сливает меня. Я боюсь его потерять.

– Так ты не бойся!

– Не ори на меня! – хрипит Софа, которую вроде бы еще вчера я видела у дома Бессонова, а теперь она говорит о нем в пустой аудитории с Остроумовым.

Ничего не понимаю.

– Прости. – Я никогда не слышала, чтобы Остроумов перед кем-то извинялся. Не думала, что он вообще на это способен. – Прости, но я не могу больше смотреть на то, как он вытирает об тебя ноги. Разуй глаза: он слюной давится на Ланскую.

– Даже не упоминай о ней при мне.

Ч-что?

– Если ты будешь продолжать делать вид, что ничего не происходит, она все равно никуда не денется.

– Ян не сможет. Не с ней. Не после всего.

– Ты в этом уверена?

Тихо секунду, две, три. А затем до меня доносятся звуки…

– Хватит. Отпусти.

– Ты можешь сколько угодно обманывать себя, – Остроумов плюется каждым словом, – но я был первым. И останусь последним.

Дальше я не слушаю, в ужасе выскакиваю из подсобки и одновременно со звонком мчу на экзамен, прокручивая в голове то, чему стала свидетелем. Я не знаю, как к этому относиться. Особенно после того, что пережила сама. Не знаю, что все это может значить и почему вообще должно меня волновать. Вдруг они развлекаются так? Такие, как этот Савва, живут в другом мире, где в наследство достаются не долги и кредиты, а целые авиакомпании и заводы. Уму непостижимо, что у них в голове. И, чтобы с треском не провалить аудирование, я хотя бы на короткое время предпочитаю обо всем забыть. В итоге сдаю на твердую четверку, возвращаюсь домой очень даже довольная и отмечаю на календаре два последних экзамена, после которых буду свободна. А когда застаю папу в зале, некоторое время подглядываю за ним, потому что не могу поверить своим глазам: он сидит за компьютером и увлеченно печатает что-то. Белый экран усыпан черными буквами, и мне так непривычно наблюдать подобную картину, что я аккуратно подкрадываюсь сзади и заглядываю ему через плечо.

– Может, тебе кофе сделать? – осторожно интересуюсь я, чтобы не спугнуть его музу, а он мотает головой:

– Нет, малыш, спасибо.

Мое сердце пропускает удар, чтобы следом забиться быстрее, потому что папа… он не называл меня малышом с того самого дня. А еще он не писал трезвым, да никаким не писал! И не смотрел на меня этим теплым взглядом.

Неужели все может наладиться? Неужели мы снова сумеем жить тихо, мирно и счастливо? На радостях и без температуры я даже решаю приготовить черничный пирог. Мой желудок истосковался по нему: раньше я ела его каждую неделю, да и черника в морозилке лежит без дела, так почему нет?

Шаг за шагом, правда не без труда, я вспоминаю рецепт, которым со мной поделилась Наташа. Смешиваю ингредиенты, делаю начинку – ничего сложного нет, это одно из немногих блюд, что я могу приготовить, не спалив кухню. Не спеша вымешиваю миксером тесто, переношу его в форму на пергамент и сверху выкладываю чернику, а затем аккуратно вливаю сметанную заливку, и уже через час на столе остывает ароматный пирог. А я, наплевав на то, что могу обжечься, отрезаю кусочек и пробую, чтобы рассмеяться в голос и после практически зареветь. Потому что это очень вкусно и почти так же, как делала Наташа.

Почти. Потому что все равно не так. Чего-то не хватает, и я не могу понять чего.

Усталый всхлип срывается с моих губ вместе со стуком над головой. Резко смотрю наверх, как будто я Кларк Кент и вижу сквозь стены. Но я – не он. Разглядеть ничего не выходит, а стук повторяется. Раз и два, входит в ритм. Стучат где-то на крыше. Бессонов вызвал рабочих? Потому что если да, то мне придется отдать из заначки последние деньги, но, с другой стороны, прогноз на следующей неделе обещает чуть ли не ураган. Лучше я возьму несколько смен Алины в караоке, чем опять проснусь в собственной кровати под дождем.

Промокну́в уголки глаз бумажным полотенцем, я выпрямляю спину, режу пирог и выкладываю несколько красивых, аппетитных кусков на тарелку. После лезу на чердак и выбираюсь на крышу, чтобы сделать хоть что-то – например, угостить мастеров. Может быть, тогда Бессонову срочно не понадобятся мои деньги? Если он подождет, то я, конечно же…

Черт! Да сам дьявол!

Я едва не оступаюсь и не падаю вниз, когда выглядываю наружу. Потому что нахожу на крыше Яна. Одного. Как всегда, практически голого – в одних шортах – и под палящим солнцем. Он медленно вытирает футболкой мокрый лоб и шею, пьет воду так, что та стекает плотными струями по его шее, груди… Черт, а мой взгляд скользит от татуировки к татуировке, затем по косым мышцам и темной дорожке волос вниз. И снова кадры дождя и душа перемешиваются в мыслях. Снова горят щеки, и тарелка едва не выскальзывает из рук.

– Долго пялиться будешь?

Его ужасный презрительный тон с едким сарказмом – это самый лучший антидот. Возбуждение, нахлынувшее горячей волной, как рукой снимает.

– На. – Осторожно балансируя на покатой крыше, я наклоняюсь и ставлю между нами тарелку, лишь бы не передавать ему в руки и, не дай боже, не коснуться его. А пирог тем временем, накренившись в сторону, так и норовит убежать вниз. – Не подавись.

Вот и поговорили.

И только я собираюсь скрестить руки на груди и выпятить нижнюю губу, изображая обиду и ледяное презрение, как Бессонов ломает весь мой план, хватая грязными лапами кусок пирога и по-варварски запихивая его в рот. Ну точно неандерталец.

Если он и хотел уколоть меня, сказав, что я ужасно готовлю или что-то в этом духе (а я думаю, он бы себе в этом не отказал), то у него не выходит. Ян начинает жевать, жмурится и издает какое-то тихое гортанное «м-м», которое долетает до меня вибрациями и щекочет ребра. Я с трудом сдерживаю улыбку и вновь подступившие к горлу слезы, потому что понимаю его: он тоже помнит.

– Наташа, конечно, готовит их лучше, – негромко и слегка сиплым, будто простуженным, голосом заговариваю я, – не могу понять, чего не хватает, вроде бы я…

– Ванили. – Он открывает глаза и произносит это очень серьезно. – Она всегда добавляла ваниль.

После его слов что-то щелкает в голове, и меня отпускает. Как будто он выбрасывает белый флаг и больше не хочет стереть меня с лица земли, хотя, возможно, это не так. И все же я аккуратно сажусь в паре метров от него.

– Как она? – тихо, с опаской спрашиваю я. Мы оба понимаем, о ком это. Выходит робким шепотом, но на большее меня не хватает.

– А ты будто не в курсе. – Ян закатывает глаза, встает с колен и тоже опускается рядом, сжимает переносицу, а затем, пройдясь пятерней назад и вперед, треплет себе волосы.

Мамочки, и почему такой простой жест кажется мне настолько горячим? Мурашки бегут по рукам и ногам. Я облизываю пересохшие губы и почти с осязаемой болью отрываю взгляд от «чувств» и «разума» у Бессонова под лопатками, если я верно перевожу и понимаю посыл. Сколько этих тату еще разбросано по его телу? Задумавшись, я не осознаю, что жую губы, пока он не ловит меня за этим делом.

– Ты просил не ходить в больницу, я и не ходила, – спрятав смущение за раздражением, отвечаю я. – Точнее, ты обещал меня убить, но это уже мелочи.

Ян не смеется, хотя я полагала, что будет.

– А цветы откуда взялись тогда? – Ох, все он, блин, заметил, его прямо-таки не проведешь.

– Сиделку попросила передать.

Бессонов смотрит куда-то вдаль.

– Чем ты их всех очаровываешь, а?

Не пойму, он бесится или правда недоумевает?

– Если меня не злить, я умею быть милой.

Ну а теперь он откровенно смеется, и это сводит меня с ума. Общение с ним напоминает прогулку по минному полю: никогда не знаешь, где рванет. Зачем я вообще суюсь тогда? Хороший вопрос.

– Как ты? – произношу я осторожно, чтобы сразу не взлететь на воздух (или не быть сброшенной с крыши).

На самом деле раньше я не задумывалась о том, что он, по сути, совсем один. Друзья друзьями, Софа Софой, но я давным-давно не видела его папу – слышала, что тот живет в другой стране с новой семьей, но подробностей не знаю. Где его бабушки-дедушки, я тоже не в курсе, но у меня сложилось впечатление, что у них с Наташей никого больше нет. А теперь и она…

Наверное, ему сложно, поэтому он и рычит все время. Никто не рождается злым.

– Всё пучком.

Ну или я слишком сильно хочу его оправдать. Жалость – чувство давящее и безграничное, а меня очень впечатлила сцена, которую я застала в подсобке. И о чем только думают эти двое? Особенно Остроумов, Лазарева-то с головой всегда была не в ладах. А вот с Саввой Бессонов дружит, сколько помню его. Как можно зваться другом и добиваться его девушки за спиной? Не могу понять. Ну совсем никак.

Ян не задает встречных вопросов, разговор не вяжется. Возможно, его и не интересует ничего, кроме того, что я соврала. Бессонов демонстративно возвращается к треснувшей черепице, колдует с герметиком и ясно дает понять, что мне не рад.

Тогда какого черта он с такой радостью забрался ко мне в душ? Бесит.

– Сдал экзамены? – Я делаю последнюю попытку вытянуть из него хотя бы пару слов, будто они что-то изменят. Может, просто ищу зацепку, которая подскажет, что происходит.

– Почти.

– Уже думал, куда работать пойдешь?

– Это допрос? Какого хрена тебе надо?

Наконец я вижу настоящие эмоции: между бровей залегла складка, лоб изрезали морщины, он хмурится и поджимает губы.

– А какого тебе нужно было в моем душе?

Резкий разворот головы, и в меня впивается темный взгляд, который, будто кран, перекрывает кислород. Я не дышу, пока Ян наблюдает за мной, и понимаю, что стопроцентно попала в цель. Я его раздражаю. Наверное, даже бешу.

– Хочешь продолжить? – скривив рот, брезгливо бросает он. – Можем по-быстрому сгонять и перепихнуться.

Фу. Савва с Лазаревой, которых я даже не видела собственными глазами, всплывают в голове в самых непристойных позах. А следом – Ян и я.

– Для тебя это так просто? Изменить девушке? Заняться сексом с человеком, который тебе так неприятен? Противен? – Я бы остановилась, если бы могла, но меня несет.

Сузив глаза, Бессонов смотрит так, что слова застревают в горле.

– Нет, – говорит, а я стискиваю зубы, – не просто.

И что это должно значить?

Хотя на самом деле, если бы я его не знала, если бы не знала о ду́ше и том злом поцелуе под дождем, я бы и подумать не могла, что он на такое способен. О нем никогда не ходили слухи. Он никогда не был ни с кем замечен. Я даже не понимаю, почему Софа устроила ему из-за меня скандал, ведь на той «волчьей» тусовке именно он и был против моего присутствия. Ян вообще странный вожак. Не такой уж и мажор, довольно моногамен, с головой на плечах (хоть иногда и набекрень).

– Как ты стал главным? У своих «волков»? В «стае»? – спрашиваю на свой страх и риск.

Ян будто и не удивлен вопросом, но не спешит отвечать. Проходит не одна минута, и я уже не надеюсь услышать ответ.

– Тогда не было как таковой «стаи», – все-таки отвечает он. – Славик, капитан команды, заканчивал универ, когда я пришел в регби. Все ждали, что после него главным станет его младший брат, но мы… в общем, подставили его. – Он зависает, глядя перед собой, а затем поясняет: – Точнее, он сам себя подставил, когда толкал первокурсникам травку. Мы всего лишь сделали так, чтобы об этом узнал тренер.

– Но, – я хмурю брови, продолжая мысль, – то, что ты избавился от соперника, не объясняет, почему стал главным. Кто угодно ведь мог. А стал именно ты.

Бессонов отрывается от увлекательного занятия по ремонту крыши, морщит нос. Он что, смущается? Мне безумно нравится эта мысль, она делает Яна каким-то… смертным, что ли?

– Я занес финальные очки в местном турнире и просто стал капитаном.

– Капитанами просто так не становятся, – продолжаю стоять на своем.

Повисает неловкая пауза, которую никто из нас не хочет разбивать. Ян продолжает убирать треснувшие куски черепицы, клеит, латает, прибивает, а я перебираю пальцами и коплю силы, чтобы выдавить короткое «спасибо».

– За что? – спрашивает он и сам же отвечает: – Ты и меня топишь. У местных рабочих очередь на две недели вперед, а тут вроде… несложно, я посмотрел на ютубе.

Значит, понял сразу, за что, но снова изображал из себя идиота. Почему он такой сложный? И почему мне все равно нравится быть с ним? После всего?

Мне до безумия приятно сидеть вдвоем (пусть даже в тишине) на крыше, которую обдувает легкий ветер. Говорить или молчать под палящим солнцем. Мне нравится смущать Яна и смущаться самой. Узнавать о нем новое и обо всем спорить. Сейчас его резкость даже не кажется мне обидной, я понимаю, что он защищается изо всех сил – от себя, от меня, да от целого мира, который точно не за него. Может, и не против, но уж точно не за.

Я уплываю. Понимаю, что сейчас самое время идти домой, бежать со всех ног, чтобы не разбиться о новые оскорбления, которые созреют в голове Бессонова, когда тот вспомнит, каким может быть плохим. Честно, я осознаю, но не могу перестать представлять, как все сложилось бы, будь Наташа сейчас в порядке, продолжи папа писать о Барине и… Если бы мы просто проживали свои жизни, случился бы душ и прочее? Или наша непонятная связь родилась и кормится только ненавистью? Я захожу на очень опасную территорию.

«Что бы ты сделал, не будь между нами целой пропасти злости и лжи?»

В своих фантазиях я кричу ему вычурные фразы в духе романов Джейн Остин. Наверное, даже под проливным дождем: так эпичнее.

«Это», – рычит он в ответ и целует меня. Сладко, страстно, отдавая всего себя и срастаясь со мной клетками на веки веков.

Боже мой. Я вскакиваю на ноги и, бросив пирог и Бессонова с молотком, несусь подальше от всего, что сама придумала. Ныряю в окно. Через чердак быстро спускаюсь в дом. Спешу по лестнице вниз. Я точно знаю, что опять займусь уборкой: она меня успокаивает. Или приготовлю еще что-нибудь. Или поговорю с папой.

Папа. Я прирастаю к паркету, потому что его компьютер лежит на полу, экран потух. Замираю на месте с открытым ртом, вслушиваюсь в тишину. Боюсь шелохнуться, затем срываюсь со всех ног в сторону ванной комнаты, когда различаю оттуда глухие хрипы. Распахиваю дверь с такой силой, что она с грохотом врезается в стену. Папа.

Повсюду разлит вонючий коньяк, разбросаны осколки разбитой бутылки – скорее всего, из его тайника в подвесном шкафу, а в раковине… Боже, папа! В раковине рассыпаны таблетки. Папа лежит на кафеле с сине-бордовым лицом и пытается дышать из последних сил. А я цепенею. На меня накатывает весь ужас увиденного, и следом оглушает крик. И я далеко не сразу понимаю, что кричу сама.

Глава 15
Ян

На видео по запросу «как починить крышу» все было просто: поднять сломанные плитки, забить деревянные бруски, чтобы держали весь ряд кровли, склеить и заменить черепицу – все. Но я, блин, не учел отвлекающий фактор в лице Ланской. Ни о чем другом думать рядом с ней не могу: душ, горячий язык и потоп между ее ног. С психом бросаю молоток со шпателем – завтра доделаю все. Тру лицо и пытаюсь привести мысли в порядок, но в голове самый настоящий бардак. Так и до психушки недалеко, надо успокоиться. Вот только как?

Да я все дни пахал, как вол, чтобы заглушить ее стоны в башке: днем зависал на поле, по вечерам у Книжника в тренажерке, а на ночь брал лишние смены у парней в детейлинге, лишь бы не оставаться одному. Тем более дома. За тонкой стеной. С чертовым общим чердаком. И только увидел ее на крыше, как меня, блин, в щепки разнесло. Как можно так сильно хотеть человека, которого ты ненавидишь? Я ведь по всем законам жанра должен ее ненавидеть. Ненависть – это чувство сильной вражды и отвращения к объекту. Тогда почему мне не мерзко ее касаться? Почему не выворачивает от поцелуев? Логики нет. Я, как долбаный девственник, готов кончить, только вспомню, что было. И ведь ладно, если бы меня держали на голодном пайке, так нет: с Софой у нас до недавнего времени все было отлично в постели. Только во время секса мы, наверное, и не спорили. Вчера, правда, у нас так до него и не дошло, потому что она заявилась без приглашения и с порога стала задавать вопросы, на которые я не смог ответить.

«Что у вас с Ланской?» Да если бы я сам знал!

Я по жизни не привык ходить налево. Не видел в этом смысла (не хотел уподобляться отцу). Да, я мог оценить чью-то задницу, признать, что девчонка зачетная, один раз даже угостил шампанским особо настойчивых подруг, но дальше улыбок не зашло. Я не понимал, для чего такой напряг – все эти прятки, секреты, вранье? Ради одноразового секса на адреналине быть пойманным? Не знаю, с Софой мы чего только не пробовали, и, когда нас застукали в раздевалке торгового центра, было, по-моему, веселее.

Я всегда считал, что, если больше не встает, можно пойти разными дорогами и устраивать секс-марафоны уже хоть с кем. Но вчера, принимая душ, снова поймал себя на мысли, что готов проломить стенку и загнуть Ланскую прямо там, у раковины, чтобы видела в зеркале, кто сверху. Точнее, сзади. Ну, вы поняли.

Что у меня с Ланской? Я ее ненавижу. И хочу. Это факт, но…

Какого, блин, я чуть не начал распинаться ей о своем будущем, которого нет? Не знаю. Может, потому что все вокруг строят грандиозные планы? Книжника отец уже на стажировку в МИД пристроил, пока Дэн с младшим братом тестят приложение со ставками на спорт, уверенные, что будут лопатой грести бабло. Савва вообще не напрягается: ему вроде как греют стул в кабинете руководства местной авиакомпании, если он дальше по спорту не пойдет. Софа все мечтает о мировом турне, но пока вроде как собирается в столицу, а я что? Я не могу думать ни о чем, пока мама… И черт бы с этой Ланской, но я почему-то уверен: она бы как раз меня поняла. То, как дрожит ее голос, когда она говорит о «Наташе», слишком сильно отзывается во мне.

Я слишком много думаю о ней, мне уже чудится… или нет? Показалось, что я слышал крик. И снова. Да. Ее. С надрывом. Меня тут же бросает вверх, а потом вперед. Я только моргаю – и в следующую секунду уже приземляюсь на стороне Ланских. Передергиваю плечами, когда дрожь пробегает по спине: тогда, в темноте, дом не вызывал такого отторжения, как сейчас. И пока я шагаю босиком по полу, то совсем не к месту вспоминаю Мику в день аварии. Ее выдавали лишь глаза. Если бы не они, даже я мог бы поверить ей. Наверное, мог. Но в ее глазах плескался такой ужас, когда она втирала ментам о папаше, который спит дома, что даже каменное лицо без эмоций и мертвецки спокойный голос не убедили меня.

Я мало что помню из той ночи. Будто стерло все подчистую. Помню повсюду зеленые яблоки, разлетевшиеся по дороге из пакетов с продуктами, которые мама тащила домой, помню ревущего, как баба, Ланского, и особенно хорошо (даже слишком) – ее глаза. Я помню, что в машине скорой помощи все время слушал мамин пульс, но стоило зажмуриться – на меня смотрела Ланская.

Что, если бы она не…

Снизу до меня доносится душераздирающий плач, и я вмиг срываюсь по лестнице, прыгая через ступеньки. Забегаю на звук в ближайшую дверь и вижу распластавшегося на плитке Ланского с синюшными губами и Мику на коленях перед ним.

– Твою мать! – Боль пронзает пятку, когда, не глядя, шагаю к ней. Я режусь стеклом, которым, оказывается, усыпано все вокруг. Задираю ногу, выбрасываю осколок и снова иду к ней, оставляя кровавый след. – Что случилось? – спрашиваю я, но она меня будто не слышит, точно в ауте, поэтому соображаю сам.

Бухло, стекло и Ланской в отключке: упился до смерти? Или решил облегчить мне жизнь и сам себя отправить в мир иной?

Я проверяю его пульс и ни хрена не слышу. Кажется, он не дышит. Радуйся, не?

– Он… – стонет Ланская. – Там таблетки… я не знаю… он задыхался.

Если он не дышит, то мертв, логично ведь?

– Звони в скорую.

Я еще раз прижимаю пальцы к сонной артерии Ланского, но ни черта не чувствую. Если он сдохнет, я свободен, да?

– Мика! – рявкаю на нее, чтобы собралась уже. Мне нужно, чтобы собралась.

Мы встречаемся глазами, она смотрит, будто не видит, а затем через пару секунд кивает мне. Поджав губы, встает, утыкается носом в телефон. Ее руки дрожат, но я отрываюсь, чтобы перевести взгляд на тело рядом с ней.

«Это не Ланской, это тело, которое должно дышать», – убеждаю себя, но выходит не очень. Недолго думая я складываю руки у него на груди и давлю под таким углом и в таком ритме, который подсказывает мозг. Раз, два, три, четыре… Вспоминаю какими-то урывками каникулы в студенческом лагере, где мы соревновались в оказании первой помощи на манекене, уроки ОБЖ в школе, восемь сезонов «Доктора Хауса». Десять, тринадцать, шестнадцать… А это, оказывается, непросто: в момент выбиваешься из сил. Двадцать один, двадцать три, двадцать четыре… Как же воняет этот алкаш, жуть. Двадцать девять и… тридцать! Щупаю пульс – ничего. И по новой.

– Ян! – кричит над ухом девчонка одновременно с тем, как безымянное тело дергается и плюется таблеткой, которой, по ходу, подавилось. Я устало переворачиваю его на бок и, откинувшись назад, упираюсь спиной в стену, в то время как Мика прыгает к папочке, обнимает его, помогает ему сесть.

Он что-то бормочет, весь красный, хрипит, а затем поворачивает голову ко мне. Черт. Я торпедой взлетаю с места. Мчу босыми ногами за дверь, по асфальту, подальше и…

– Ян, стой!

Она что, магией какой-то обладает? Потому что ноги прирастают к земле, как бы ни хотел свалить. Ведьма – иначе не знаю, как объяснить, почему я до сих пор стою на месте. Быстрый вдох, давлюсь воздухом и медленно выдыхаю. Я вижу ее тень, то, как она приближается и замирает в двух шагах. Сжимаю кулаки и, почувствовав боль, нахожу осколок в ладони, который тут же со злостью выдергиваю и швыряю в цветы.

– Ян, я…

– Я должен был дать ему сдохнуть, – говорю это тихо, но мой голос сотрясает метры между нами круче сотни децибел. – Ты понимаешь? – С разворота впиваюсь в нее взглядом, желая растерзать. – Я не должен был вытаскивать его.

– Тебе бы совесть не позволила, – взрывает меня ответом и до хрена уверенным взглядом.

– Я должен был дать! Ему! Сдохнуть! – Пнув ведро, которое с грохотом падает и откатывается от нас, я делаю круг и подхожу вплотную к Ланской. Хватаю за волосы на затылке и, задрав выше подбородок, прижимаюсь лбом к ее лбу. До ощутимой боли. Желая раскроить ей череп. Желая обнять так, чтобы стереть в порошок. – Это все ты. Это из-за тебя.

Мы дышим друг в друга, смотрим так, как будто падаем вместе, проникая в душу. А в моей – пекло. Приходи и варись в адском котле, надеясь искупить все грехи. Сдохнешь со мной, так и не повидав рая. Ее холодные мокрые ладошки ложатся на мои плечи, пальцы впиваются в кожу. Она тоже хочет сожрать меня? Она может. Ее чертовы совиные глаза еще заставят меня добровольно подать себя на блюдечке. Если уже не… Я жмурюсь и выдыхаю. Хватка слабеет, и я вырываюсь с глухим рыком. Это как разжать тиски на миг, чтобы успеть выскользнуть из проклятых объятий. И бежать без оглядки. По-прежнему босиком, истекая кровью и в отпечатках Ланской. Я ухожу, оставив девчонку посреди двора одну с телефоном в руке, и уже далеко за спиной слышу ее высокое и скулящее «мама» в трубку.

Мама.

Сердце сжимается. Не моя. Нельзя забывать.