Текст книги "Привычка ненавидеть"

Глава 30
Ян

Мне не хватает воздуха. Еще не открыв глаза, пытаюсь сделать вдох, но у меня щемит в груди, и я ловлю панику. Кашляю, и от этого боль лишь усиливается в разы, простреливает куда-то в позвоночник. Искры летят из глаз, а я, стиснув зубы, пытаюсь сесть и понимаю, что левая нога неподъемная, – не нога, а молот Тора, блин. И только после вижу на ней гипс.

– Вы победили. – Голос, отдаленно знакомый, заставляет меня оторвать взгляд от постельного белья в цветочек, на котором я лежу, и посмотреть на…

– Папа? Ты что здесь забыл? Я, походу, приложился башкой?

Но папа, сидящий в кресле напротив, с бумажным стаканом с кофе, в белом фирменном поло и с ровным бронзовым загаром, выдает идеальную улыбку, и я понимаю, что это не сон. Даже в самых бредовых глюках отец никогда бы мне не улыбался.

– Тридцать три – девятнадцать, вы выиграли. Поздравляю с победой. – Он говорит со мной без претензии и обвинений, как будто это в порядке вещей и за последние десять лет мы хотя бы раз не орали друг на друга.

– Это явно не моя заслуга, если я здесь… – Краем глаза замечаю тусклый свет в окне и не могу разобрать, это приближается вечер или еще не отступило утро. – Стоп, сколько я здесь уже?

Вряд ли бы отец попивал кофе, если бы я находился в отключке каких-то пару часов.

– Со вчерашнего дня. Ты проспал… часов четырнадцать, наверное. Потерял сознание. Врачи говорят, болевой шок; тебя накололи обезболивающими.

Четырнадцать, мать твою, часов. Дальше я не слушаю.

– Телефон. – Я оглядываюсь по сторонам, тяну руку к тумбе и шарю по ящикам через боль в груди и во всем теле. – Мне нужен мой телефон.

– Он в вещах, твои друзья привезли. Лежи, я подам.

Мы говорим так, будто это нормально для нас, и от подобной светской беседы меня бомбит еще больше. Я бешусь и поэтому чувствую больше физической боли, она меня приземляет. Копаюсь в спортивной сумке со сменной одеждой и нахожу телефон. Севший, блин. Еще и зарядки нет: она, наверное, в номере осталась.

– Мне нужно зарядить телефон или… Дай свой, – осеняет меня, и, схватив новую модную мобилу папочки размером с кирпич, я тут же лезу в интернет, нахожу страницу Ланской и набираю ее по видео.

Гудки, дурацкие гудки. Мика не сразу появляется на экране, но, когда я наконец вижу ее, у меня будто гора падает с плеч и дышать становится легче.

– Ян! Боже, ты живой! Я звонила Денису, но он ничего толком мне не сказал, и я… – Она смешная: Книжника Денисом только мамка, наверное, зовет. Я сдавленно смеюсь, наблюдая, как Мика невообразимо быстро тараторит в трубку, будто боится не успеть сказать что-нибудь, как на ее милом личике сменяется десяток разных эмоций, и шиплю от боли в груди. Твою налево, это точно ребра, уже бывало со мной в первый год учебы, но сейчас больнее. – Что с тобой? Что ты повредил?

– Я в норме, жить буду. Пара ушибов. – Не хочу пока говорить вслух о ноге и последствиях. – Скажи мне лучше, как мама.

Мика становится серьезнее и, сразу видно, старается контролировать каждое слово, но я вижу страх в ее глазах. Ее всегда выдают глаза.

– Стабильно. С тех пор как мы говорили, стабильно. Боже, я не должна была тебе писать и звонить, я… – Ланская едва сдерживает слезы и снова несвязно бормочет. – Прости меня.

– Брось. Ты обязана была это сделать.

– Когда ты вернешься? Мне страшно, я так боюсь, что Наташа… что ты… Я не справляюсь одна.

– Я думаю, скоро, – отвечаю уклончиво, потому что понятия не имею, когда вернусь, если по времени парни уже, вероятнее всего, по домам сидят и лечат похмельные после победы головы. А потом, заметив время на экране, я очень внезапно вспоминаю: – С днем рождения, малыш. Это ты меня прости, что сейчас не с тобой. Я обещал – значит, буду.

– Хорошо, – кивает слишком часто, нервничает и повторяет: – Хорошо. Спасибо. Я люблю тебя, Ян.

– Скоро вернусь.

Когда разговор завершен, я еще какое-то время смотрю в пустой экран. Думаю о маме, Мике, о чем угодно, только не о себе. Я понимаю, что мне нужно домой. Срочно.

– Я рад, что у тебя кто-то появился.

– Это не кто-то, а Мика.

– Та девчонка из соседнего дома? – удивляет меня отец. Неужели он что-то помнит из жизни с нами? – Дочка Миши Ланского?

Но я не собираюсь обсуждать Мику с отцом.

– Что ты здесь забыл? – говорю резче, чем хотелось бы. Я собирался произнести это безразлично, но в моем голосе скопилось слишком много злости.

– Мой сын получил серьезные травмы, как я мог не приехать.

Пропускаю муть мимо ушей, не концентрируюсь на словах про травмы. Еще рано, не сейчас.

– Нет, ты не понял. Что ты делаешь здесь? В Сочи? Я не верю, что ты по первому зову примчал из другой страны.

– Ты прав, я был на игре.

– Снизошел до простых смертных?

Отец никак не реагирует на мой выпад. Морда кирпичом – это у него профессиональная деформация. Он с таким же лицом разводиться с мамой приезжал, бизнесмен хренов.

– Совместил деловую поездку с твоим матчем. Ты ведь не делишься своими успехами…

– А ты будто спрашиваешь.

– …приходится узнавать все самому.

– Васильич сдал?

– Не вини тренера, он всего лишь держал меня в курсе событий. В любом случае, информацию о вашей команде можно легко найти на сайте университета.

– Ну конечно. И с чего такое желание быть посвященным в мою спортивную судьбу?

– Глупый вопрос. Потому что ты мой сын.

– Глупый разговор. По-моему, у тебя избирательная память, так как вспоминаешь ты об этом, только когда тебе удобно. Пришел повлиять на меня своим весомым словом? Так мне пофиг твое мнение. Васильич пожаловался, что я не хочу «уехать жить в Лондон»? – попытался пропеть я, но между ребер опять резануло, будто ножом.

– Ушиб и трещина в нижних ребрах, слава богу, внутренние органы не задеты. Это все – пара недель боли, но есть и плохая новость. Твоя нога.

Я уже знал, что ничего хорошего ждать не стоит, если на ней, черт подери, гипс.

– У тебя разорваны связки. Травма очень противная, но я говорил с представителями английского клуба…

– Понятно, что тебе нужно.

– Они впечатлены и готовы ждать до осени.

– До осени я разрыв не вылечу.

Даже если у меня было бы желание, которого нет.

– В Израиле есть частная клиника, я узнавал.

– Какой ты шустрый.

– За десять недель тебя полностью поставят на ноги. Если начать сейчас, ты успеешь…

– Нет, – выплевываю я, устав слушать бред. Выплевываю категорично, жестко, с кашлем и последующим матом.

– Это твое будущее, Ян.

– Верно. Мое будущее. Ты к нему не имеешь никакого отношения.

– Ты совершаешь большую глупость, – выдает отец с ну очень умным видом. Прям мудрый старец, мать его. Но, по сути, сейчас он тот самый бизнесмен, который видит во мне выгодный товар и хочет его дорого продать. Его никогда не волновали мои чувства и желания.

– Тебе нужны проценты? Так ты их не получишь.

– Глупости не говори.

– Я никуда не поеду. – Ставлю точку, но папа настырно тянет из нее запятую.

– Если это из-за твоей матери…

– Даже не смей о ней говорить! – взрываюсь я, злюсь, причиняю себе боль, но даже не замечаю этого.

– Я говорил с врачами. Если бы не девчонка, твоя мать была бы уже мертва. Дело пары секунд. Она не жилец, пора свыкнуться с этой мыслью. Терапия, которую пробовали, не помогает, никаких изменений. Ее мозг и тело медленно, но верно отказываются работать. Надежды нет, ты должен это уже понять! – Наконец-то он возвращается к привычному крику. Так-то лучше.

– Не хочу слышать! – ору ему в ответ. – Тебя не было рядом с нами, ты не имеешь права совать свой нос…

– Имею! – Он повышает голос. – Я плачу́ за все. И сейчас специалисты говорят, что больше ничего не могут сделать. Ей нужен…

– Не смей даже произносить это! – Я дергаюсь, и капельница вылетает из вены. Прижимаю ладонь, чтобы остановить кровь.

– …хоспис. И паллиативная помощь.

– Ты не посмеешь ее заживо похоронить.

– Хоспис – это не дом смерти, а достойная жизнь до конца. Не веди себя как ребенок. Будь взрослым, если решил вести себя по-взрослому.

И снова он душит меня этим напускным спокойствием.

– Нет. Тебе плевать на нас! Ты везде видишь выгоду. Если дело в деньгах…

– Я тоже любил твою мать, – не кричит, но говорит таким ледяным тоном, что по спине прокатывается дрожь. – Я не убийца. Но есть разумные пределы для всего.

Я не слышу его. Не слушаю. Для себя я принял решение и его не изменю.

– Если дело в деньгах, то можешь не платить, я все сделаю сам, – повторяю. Я тоже умею быть настойчивым. Все-таки сын своего отца.

Я уже прикидываю в голове целый план, продумываю подробно. Сейчас, пока буду мучиться с ногой, попробую влезть к Книжнику в долю, они с братом все-таки пытаются что-то мутить со ставками на спорт, и у них вроде бы получается. Где найду на взнос? Займу денег или возьму кредит на первое время, если мне кто-то даст его. У мамы, так уж и быть, оставлю одну сиделку, сам, если понадобится, буду дежурить у нее, чтобы дешевле было. Савва еще недавно рассказывал, что его друг развозит алкоголь по ночным тусовкам и хорошо поднимает на этом. Можно и туда вписаться, если лавочку еще не прикрыли. Вариантов масса, было бы желание.

– Дело не в деньгах. Ты гробишь свое будущее.

– Мне не нужно такое будущее! Я никуда не поеду.

Сам восстановлюсь, не впервой, разберусь во всем. Будет дольше, зато я буду дома. В жопу все эти чудо-лечения за бешеные бабки, полгода понадобится или год – я подожду. Терпения мне не занимать.

– Встреча с представителями английской стороны назначена на конец сентября. Это твой шанс. Не потому, что я этого хочу, а потому, что ты этого достоин.

– Плевать. Я остаюсь. Сам разберусь с мамой и всем остальным, можешь подтереться своими деньгами.

– Ты сейчас говоришь на эмоциях, я подожду.

– Отвали.

– Ян. – Я отворачиваюсь в другую сторону, не собираюсь продолжать гнилой разговор, но отец не уходит. Он никак не оставит меня в покое! Меня трясет, но я держусь. Я не сдамся при нем. – Я видел, что ты можешь на поле.

– Одна игра ничего не значит, мне повезло и…

– Я видел не одну игру.

Я с ходу врезаюсь в него взглядом. Желание убивать разносится по венам с кровью, мне становится жарко. И вот на хрена он врет? Что за театр он тут устроил? Пусть делает звезд из своих новых домашних питомцев! Их там трое у него от модели, которая мэйд ин Израиль. Я видел в интернете фотографии счастливой семейки в рождественских колпаках, кто-то из них да стрельнет.

– Мне плевать.

– Мне – нет.

Когда я собираюсь послать отца, тот будто чувствует: убирает стакан на пол и локтями упирается в колени, ерошит короткие волосы с заметной проседью. Этот жест мне кое-что напоминает, но я не хочу сравнивать нас. Что бы ни говорили, я не похож на него. Мы разные от и до. И я не брошу маму.

– Хорошо. Сейчас не время говорить об этом. Тебе нужен отдых и…

– Мне нужно домой.

– Я поговорю с врачами.

– Мне нужно сегодня же.

Если он желает поиграть в папочку, пусть доставит меня домой. Это все, чего я хочу.

– Хорошо. Я узнаю, что можно сделать.

Он поднимается, бросает в мусорку стакан.

– И стой, – говорю я, и отец застывает в дверях и смотрит так, будто я ему тут душу начну изливать. – Мне нужна зарядка для телефона.

Он явно что-то хочет сказать, но кивает, молча выходит из палаты, а я… я не пла́чу, нет. Просто, блин, не могу сдержать одну-единственную чертову слезу.

Следующим утром меня выписывают и вместе с отцом везут на представительской тачке в аэропорт, откуда после завтрака в ВИП-зале, от которого я не отказываюсь, чтобы не сдохнуть, мы летим бизнес-классом домой. На костылях, врученных мне папой, я чувствую себя самым настоящим калекой, но выбора у меня нет. Недели две на ногу нельзя наступать, а дальше видно будет. По прилете нужно записаться в травму на прием. Есть знакомый врач, может, нашаманит что-нибудь, он и раньше часто латал меня.

Мике звоню уже перед вылетом. Заспанный совенок пялится в экран, пытаясь продрать глаза. Десять утра, она все еще в больнице. Не ушла, как ни гнал ее. Настырная, вредная и… моя. Сейчас меня так тянет к ней через все километры, что я физически чувствую вибрацию в ребрах. И ни хрена это не из-за трещины.

– Через час буду дома. Из аэропорта сразу к вам.

– Тебе, может, отдохнуть? Как нога?

Про ногу мне пришлось сказать, чтобы не разрыдалась от вида гипса при встрече, а про остальное ей пока знать ни к чему. Потом разберусь с фингалом во всю грудь.

– Нормально нога. Тот же вопрос. Ты вообще спала?

– Да, конечно, – врет она: мешки под глазами трехдневные скопились. – Спасибо за цветы!

Она поворачивает камеру, чтобы я видел огромный букет разноцветных гипсофил на подоконнике, который отправил вчера, – меньшее, что я мог сделать, не сдержав обещание быть с ней в ее день, – а затем снова показывает себя.

– Дамы и господа, мы готовимся к взлету, – доносится из самолетных динамиков, и я быстро сворачиваю разговор:

– Ерунда. Скоро буду, уже вылетаем.

Мика целует меня в экран, а я прячу от отца телефон, потому что он косится на него. Не знаю, как объяснить, но не хочу Мику делить ни с кем. Вообще. Это все – только между нами. И мне плевать, что подумают другие.

– Я буду в городе еще три дня, – говорит отец, когда мы, прилетев, спускаемся по рукаву в терминал. – Остановился в «Рэдиссоне». Обратный билет забронировал и на тебя тоже…

– Зачем?

– Поэтому, если ты решишь… – опять начинает отец.

– Не надо, – уже устало прошу я. Сил спорить с ним и препираться больше нет. Я устал, как мертвец. Просто хочу к маме и к Мике. А потом спать. Нужно обязательно выспаться перед встречей с Книжником: голова не варит, а она мне необходима. Говорил с ним вчера и не въехал ни фига. Схемы у них все равно какие-то мутные, вечером еще раз попробую разобраться.

– Я на связи, – подытоживает папа. Спасибо и на том. – Мой водитель тебя отвезет.

Нас и правда встречают два черных мерседеса. Мы с отцом разъезжаемся с интервалом в несколько минут, и я наконец выдыхаю. Отвечаю тренеру и парням: они пишут без конца, поздравляют, вроде как парятся за меня и обещают навестить. Спрашивают, чем могут помочь, но как-то не по себе от всего этого. Я не люблю быть обязанным, и мне не нужна простая вежливость, как-нибудь обойдусь. Им пора привыкать к мысли, что они ничего мне не должны: их вожак ушел в туман. Прямо красиво так ушел, про это можно даже кино снять, «Коламбия Пикчерз» вообще представляет?

Конечно, я зол из-за всего. У меня ничего по жизни не идет ровно. Всегда или карабкаюсь вверх, или лечу, как по склону, вниз и расшибаюсь башкой о землю. Видимо, нагрешил я нешуточно в прошлой жизни. Может, я фашистом был? Или кем-то вроде Ганнибала Лектера? Или Смоловым, не забившим пенальти в четвертьфинале с хорватами у нас на чемпионате мира? Не знаю. Я перестаю думать об этом, когда машина тормозит у знакомой мне больницы.

– Вам нужна помощь? – спрашивает водила.

– Нет, сам справлюсь. Вещи только, пожалуйста, достаньте мои.

– Ваш отец распорядился, чтобы я отвез вас домой, поэтому я буду ждать здесь.

– Я надолго.

– Ничего, это моя работа.

Закатив глаза и не в силах больше спорить, я беру костыли из рук водителя и шагаю к крыльцу. Матерюсь, потому что гребаные старые больницы с высоченными ступенями, скользким бетоном и шатающимися перилами бесят жутко. Я звоню Мике и плечом прижимаю телефон к уху: хочу предупредить ее, что приехал и поднимаюсь к ним. Может, она уснула, или вышла куда поесть, или еще что. Тянутся длинные гудки, и я считаю их вместе со ступенями: один, второй, третий… Они никак не заканчиваются, а за ними на мое «Я здесь» летит надрывное «Ян», и я все понимаю без слов.

Допрыгиваю до нужного этажа на одной ноге и, чуть не падая, спешу туда, к ним, к ней… И замираю посреди коридора, когда Мика выбегает ко мне. Я разбиваюсь о метры между нами и не чувствую боли в ребрах, когда она со слезами врезается в меня. Потому что в груди зияет черная дыра.

– Ян, она только что… они не смогли.

– Я понял, – выдаю тихо. Голос отказывает. И теперь меня снова тянет в темноту. Бесконечную, жужжащую, пахнущую отчаянием темноту.

Глава 31
Мика

Мне никогда не было так больно. За себя – точно нет. А от одного взгляда на Яна я как будто умираю внутри. Ощущаю жжение и холод в груди, мурашки и болючие иголки в кончиках пальцев. Кажется, что все нервы оголены, будто сердце режут без наркоза… Боже…

Бессонов спокоен. Третий день подряд он ведет себя очень сдержанно и тихо, и от этого мне еще больнее. Он похож на ходячий труп: не спит и не ест, почти не разговаривает, а если и говорит, то лишь короткими фразами вроде «да» и «нет». Проведи рукой перед лицом – даже не моргнет. И теперь я хорошо понимаю смысл выражения «будто выкачали всю жизнь». Ян все время смотрит куда-то в пол, и руки у него свисают вдоль тела, как ненужные. Я обняла его сегодня, а он так и стоял не шелохнувшись.

Ян не плачет, не идет на контакт, ушел в себя. Кого он сейчас ненавидит? В ситуации с моим папой я чувствовала ненависть именно к себе за собственное бессилие. Это то, что зудело под кожей: не спасла, не уберегла, не помогла, не оказалась рядом. А Ян… он заслуживал хотя бы успеть. Я знала, что все плохо, понимала, к чему идет, но молилась и молилась без остановки, чтобы он успел. Видимо, Бог оказался занят другими делами и не услышал меня.

Моя мама говорит, что он с Наташей и без того прощался слишком много раз, что он должен это пережить. Но кому он должен? Я верю, что мама знает, о чем говорит, потому что бабушка умерла очень и очень внезапно и они с мамой не успели помириться после глупой ссоры (спор был из-за курятника, который мама предлагала снести, чтобы бабушка не надрывалась из-за десятка свежих яиц в неделю). Понимаю, что многие лишены и этой возможности – в последний раз подержать любимого человека за теплую ладонь, но все равно считаю: сколько раз ни скажи «прощай», этого всегда было и будет недостаточно.

И, слава богу, так считаю не я одна.

Ян зря думал и думает, что никому не нужен. Да, он вернулся с загипсованной ногой и трещиной в ребрах, о которой я догадалась, крепко обняв и выбив из него сдавленное «полегче». Да, он грустный, разбитый, неразговорчивый и вообще не образец лучшего друга, но тем не менее его любят. Такого, какой он есть, со всеми достоинствами и недостатками. И ему не приходится самому разбираться с организацией похорон: этим занимается его отец. А на похороны приходят, кажется, все без исключения. Савва и Денис стоят по обе стороны от него, как два телохранителя, и молча удерживают: Ян оступается на костылях, когда первые горсти земли летят вниз, а парни не дают ему упасть. Они и все другие члены «стаи», вся команда. Пришла даже Софа: в черных очках, она мнется с ноги на ногу позади толпы, но, наверное, тоже хочет, чтобы Бессонов просто знал: она рядом. И я уверена, это много значит для него. Он осознает это не сейчас, а чуть позже, когда болевой шок пройдет, когда схлынет адреналин, бьющий по венам из-за принятия ужасной правды, когда Ян отпустит защиту и позволит реальной боли пробраться в сердце, чтобы со временем перемолоть ее в труху и жить дальше. Вот тогда он поймет, насколько это ценно.

Ян не прав. Он все еще вожак, даже если не считает себя таковым. Его ценят и любят. Его будут помнить, когда он уйдет. Парни так и сказали ему, перед тем как оставили одного у гранитного памятника с Наташиным именем и после того, как молча обняли толпой.

– Ты не забывай своих слов: «Кто единожды волк – волк на всю жизнь», – говорит Илья за всех вместо бесконечных соболезнований. И звучит это так по-особенному, будто ребята на самом деле крепкое братство, единый организм. Мне повезло меньше: я никогда не чувствовала ничего подобного. – Обращайся. Всегда. Поможем, чем сможем.

Это коротко, односложно, но более емко, чем речь, которую, судя по фильмам, обычно толкают с кафедры в католической церкви. Это объясняет все.

– Мы не стая. Мы друзья. – Илья хлопает Яна по плечу и не ждет ответа. Кивает и уходит.

– Из него получится хороший капитан, – первое, что я слышу от любимого Бессонова, но боюсь даже улыбнуться, поддержать, коснуться пальцами тыльной стороны его руки или невесомо погладить. Он кажется мне далеким как никогда, хоть и стоит в десятке сантиметров от меня. Это ужасающее чувство потери не отпускает. Рыдающая навзрыд природа обрушивается на нас проливным дождем. Тучи сгущаются. Во всех смыслах.

Дождь – это ведь знак? Тогда что он, черт возьми, значит? Наш вечный саундтрек, которому я тихо подвываю сквозь сжатые губы. Я боюсь. Мне страшно даже в глаза Яну взглянуть. Я боюсь увидеть ответ в них, я боюсь все понять. Поэтому просто прячу нас под зонтом, чтобы не промокнуть до нитки, пока Бессонов буравит взглядом размокшую землю и готовится оставить маму. Теперь уже навсегда.

Немногим позже, неловко попрощавшись с Яном и его отцом и разойдясь по разные стороны смежной стены в доме, я снова не нахожу себе места. Весь день до вечера я выглядываю из окна в надежде на… что? Не знаю, черт возьми. Я пытаюсь поймать Яна, понять, что с ним происходит, пока я схожу с ума, но он не появляется во дворе, а его машина намертво приросла к парковке перед крыльцом. За стеной слишком тихо, чтобы я чувствовала себя спокойнее. Я то и дело подхожу к ней и прислушиваюсь, мечтая услышать хоть что-то. Он ведь там, всего в нескольких метрах от меня. Что он делает? Лежит на кровати и смотрит в потолок? Лучше бы крушил все и кричал, ругался: так я хотя бы была уверена, что он жив, что с ним все обязательно будет в порядке. Когда-нибудь точно будет. Но вместо этого тишина разъедает мою нервную систему, как серная кислота, – стремительно и безвозвратно.

Молчит его вечно не дающая покоя колонка. Молчит мой телефон. Молчит даже сердце: оно должно биться, а вместо этого еле трепыхается в груди, как уставшая, замученная погоней птица, которую заперли в клетке умирать.

К вечеру на моих ладонях и предплечьях остаются уже не исчезающие следы от ногтей: я сама не замечаю, что так сильно впиваюсь ими в кожу. Я не чувствую боли; мне кажется, я уже не чувствую ничего. Даже запаха ванили, которую добавила в черничный пирог, чтобы в этот раз все вышло правильно. Чахну над ним, увядаю. Если бы я была красивой розой из Наташиного сада, то к этому моменту растеряла бы лепестки. Почти все. Остается последний, что висит на тонком стебле, как один процент на уже умирающем телефоне, когда ждешь очень важный звонок, – последняя капля надежды на «долго и счастливо». Она ускользает, как автобус, отъезжающий с остановки, за которым ты бежишь, задыхаясь. Как уходит воздух сквозь плотно сжатые губы, когда находишься под водой. Но ты терпишь. Легкие горят огнем, горло першит, ты уже задыхаешься, но терпишь. Обязательно сдашься через три, два… но «один» еще не наступило.

Мурашки разбегаются от шеи и по позвоночнику вниз, заставляя шевелиться даже самые мелкие волоски на теле. Я знаю о разговоре Яна с отцом: его папа говорил с ним при мне, когда мы ехали с похорон. Знаю, что он позвал сына с собой, что хотел бы попробовать общаться, даже что посещал многие его игры – сейчас и раньше. Мне, конечно, непонятны их отношения. Я никогда не пойму, зачем таить обиды и так долго ждать, наблюдать издалека, когда можешь быть ближе, обнять человека… Ладно, я не понимала до этого момента, потому что сейчас поступаю именно так: держусь на расстоянии и просто приглядываю за Яном, но суть не в этом. Я знаю, что отец позвал его с собой, и Ян уедет. Это его шанс.

Конечно, он должен уехать. Здесь никаких сомнений. У него впереди великое будущее. Бессонов обязательно станет успешным, известным и сорвет с неба все звезды, а я… Что я? У меня впереди еще два года учебы, за которые я должна хоть как-то разобраться в себе. У меня папа, я его не брошу, они с мамой как раз должны вернуться сегодня из клиники домой. Сейчас я не могу никуда ехать. Да и зовет ли меня кто-то? Вот вам и самый главный аргумент. Но если представить жизнь Яна в Израиле, то какое место там уготовано для меня? Он будет проходить реабилитацию, бо́льшую часть времени проводить в специальном лечебном центре и на тренировках, а что буду делать я? В незнакомой стране? С незнакомыми людьми? На какие деньги, в конце-то концов?

В расстроенных чувствах листаю на телефоне новости, то и дело проверяю сообщения и даже захожу в почту – а здесь столько всего, кроме того, что нужно: скидки, акции, кассовые чеки, обещания выиграть миллион, поздравления от издательства… что? Мой палец зависает над экраном, но так дрожит, что одним легким касанием я случайно открываю письмо. Глазами бегаю по строчкам, читаю и не понимаю. Это какой-то розыгрыш? Я не верю словам, которые вижу перед собой.

Меня поздравляют. Да, поздравляют с тем, что я попала в шорт-лист конкурса народного перевода. Благодарят за ссылки на готовые переводы, размещенные в интернете, и просят выполнить все условия, но это же… это ведь… боже, да я и мечтать не смела о таком! Мне нужно выслать перевод фрагмента, который я давным-давно сделала и сохранила на рабочем столе, и я получу шанс сотрудничать с издательством!

Мысли закручиваются в тугую спираль, они давят на лоб, даже хмурюсь от этого. Если я не отправляла письмо со ссылками, то это мог сделать только один человек, который обо всем знал. Вика Медведева. С ней вместе мы начинали заниматься переводами. Но… зачем? Ведомая порывом, я хочу ей написать, спросить, узнать, может быть, даже поблагодарить. Или нет. Останавливаю себя и выдыхаю. Я все еще не готова простить. Не хочу. Может, и не соберусь после всего. Наверное, я не умею прощать, Ян в этом плане гораздо лучше меня. Он лучше меня во всем.

Сглотнув комок в горле, я выпускаю слезы на волю. Смешно, что именно эта, казалось бы, славная, новость вызывает у меня слезы. Но теперь их не остановить, они текут и текут. Жалят, кусают щеки и губы, затекают за воротник футболки и раздражают глаза. Они меня душат. Я отбивалась от этой мысли, но именно сейчас почему-то по-настоящему осознаю, что Ян уедет. Десять недель – это ведь не так много? Десять недель – это вечность, за которую можно постареть.

Я боюсь оставаться без него. Нужда в нем рвет на части мое сердце. Я боюсь рассыпаться на куски. Глупости, конечно, говорю. Земля не перестанет вращаться после отъезда Бессонова, жару за окном не сменят сибирские холода, мое сердце не остановится. Если вдруг, конечно, меня не хватит какой-нибудь ранний инфаркт. И я утрирую, знаю, но как же точно это описывает, что я чувствую на душе: я рассыпаюсь без него. Вроде бы совсем недавно я страдала из-за того, что Ян улетает на соревнования и мы не увидимся несколько дней. Мы целовались, пока таксист не надорвал гудок, и это было буквально неделю назад, а кажется – прошла целая вечность. Время рядом с ним вообще не поддается никаким законам.

Когда совсем темнеет, я каждую новую минуту собираюсь с силами, чтобы навестить Яна. Пройти двенадцать шагов до его двери, постучать и хотя бы крепко обнять. Даже если не обнять, то отнести остывший пирог. Уверена, он ничего не ел. Гипнотизирую секундную стрелку на часах и с каждым новым ее оборотом обещаю сдвинуться с места. Прихожу в себя, только когда в окна бьет яркий свет фар, и вспоминаю, что мама должна вернуться из лечебницы вместе с папой. Приоткрываю штору, уже готовлюсь улыбнуться хотя бы чему-то хорошему в моей жизни, но, к моему удивлению, из арендованного «Пежо» мама выходит одна. Что случилось? Я сразу ожидаю худшего. Особенно когда вижу Яна, тараном прущего на нее.

Мигом подбираюсь, стираю рукавом слезы, бегу в коридор, прыгаю в кеды, открываю дверь, выскакиваю на улицу.

– …если со мной связывается мой адвокат, это не шутки. Ему мало того, что он уже натворил?

Подойдя ближе, я останавливаюсь за спиной у Бессонова. Мама хмурится, заметив меня, а он чуть дергает подбородком в мою сторону, но не оборачивается. Не смотрит на меня, будто я чертова горгона Медуза, от одного взгляда на которую он обратится в дурацкий камень!

– Где папа? – спрашиваю, а от злости даже уши закладывает, но при этом интонация ползет вверх, точно я вот-вот сорвусь на плач. Мама переводит взгляд с меня на Яна и обратно. Несколько раз.

– У Саши, – вздыхает как-то обреченно. – Я устала их слушать, приехала домой. Он вернется, когда закончат.

– Что он там делает? – Напрягаюсь, даже сглатываю с трудом. Что он забыл у адвоката? И почему мама бросает непонятные взгляды на Яна?

Я делаю последние шаги, которые приближают меня к нему. Пальцы невольно тянутся коснуться его сильных рук, исполосованных от напряжения веревками вен. Тех самых рук, которыми он так крепко обнимал меня. Я вклиниваюсь между ними, вижу, как у Бессонова двигается челюсть, как напряженно дергается кадык, как он поджимает губы. Что я упустила? Они оба определенно знают больше меня. Но Ян молчит, хотя четко обозначившиеся скулы сами говорят за него.

– Насколько я поняла, дело будет пересмотрено из-за…

Я невольно ахаю. Боже. Конечно. Как я могла об этом не подумать? Наташа умерла, и это ужасно, это разбивает мне сердце, но… я совсем забыла, что это может значить для папы. Тяжкий вред и смерть, пусть и по неосторожности, – это ведь разные статьи уголовного кодекса и разное наказание.

– Мам, ему продлят условный срок? Е-его хотят посадить?

Страх подбирается и сдавливает мое горло, отчего я заикаюсь.

– Он хочет сознаться, – выдыхает мама, и совсем не похоже, чтобы ей это было безразлично.

– Что?

Мне кажется, я умираю от ее слов, потому что перед глазами на перемотке проносятся жуткие картинки: папа за решеткой, его сгорбленная спина и поникшие плечи, пустой взгляд и…

– Пусть не страдает ерундой, а? – слышу я позади себя, и мы с мамой одновременно поворачиваем головы к Яну. – Никому не нужно его сраное благородство.

Я вроде бы и понимаю – очень хочу верить, что понимаю, – смысл сказанных им слов, но все равно чувствую растерянность. Ян не хочет, чтобы отец сознавался?

– Молодой человек, выражайтесь, пожалуйста… – Мама не сердится, но пытается контролировать ситуацию, что ей явно не под силу. Ян не слышит ее – или не слушает.

– Если он сознается, у Мики будут проблемы. Он что, не слышал о лжесвидетельстве? – Бессонов говорит столь обыденно-раздраженным тоном, словно бурчит из-за дождя, который испачкал его только что намытую машину. Он говорит обо мне, но так, будто меня здесь нет. Это пугает.

– Ян… – осмеливаюсь я подать голос и почти касаюсь его, уверена, горячей кожи холодными пальцами.

– Я все сказал, – звучит уже злее в ответ, и я убираю руку, будто слишком близко поднесла ее к огню и могу обжечься. Он все еще не смотрит на меня, а его злость растет, как температура на градуснике, опущенном в кипяток. – Эгоистичный ублюдок! Его замучила совесть, и он решил очистить душонку, чтобы попасть в рай? Так вот, ни хрена у него не выйдет! Пусть несет свой гребаный крест до конца!