Текст книги "Привычка ненавидеть"

Последние слова Бессонов выплевывает, точно пули, которые свистят у меня над ухом, проходя по касательной. Но я стою неподвижно, потому что они не задевают меня и потому что он имеет на это полное право.

– Маму с того света его признание не вернет. Так в чем смысл?

Он успокаивается, мотает головой и становится… грустным? Неподходящее слово. «Безотрадный» – на это прилагательное я как-то раз наткнулась, когда занималась переводом. Значение: не содержащий радости. Так вот, в Яне будто не остается ничего.

– Я серьезно, – повторяет он не то для нас, не то для себя. – Пусть мучается этим выбором до конца. Его. Дней.

Ян тычет пальцем куда-то в воздух. Все три раза, когда делает красноречивые паузы.

– Мне очень жаль, – произносит мама то, что я совсем не думала от нее услышать, и я даже вздрагиваю от неожиданности, потому что слишком пристально разглядывала профиль Яна. – Жаль, что все так вышло.

Его кивок – короткий, небрежный и угрюмый.

– Я уезжаю. Утром.

Не сразу понимаю, что Ян обращается ко мне. Думала, он так и будет делать вид, что меня не существует. Встречаюсь с его взглядом и теряюсь в шторме, бушующем в нем. Меня будто накрывает огромной волной, пена забивается в рот, и хочется кашлять, чтобы продышаться, но вместо этого я бесполезно хлопаю губами, лишь усугубляя ситуацию. Тону. Захлебываюсь. В нем. Хотела ведь спросить сама, словно мне было бы легче от этого. Словно я сумела бы подготовиться, предвосхитить, справиться, и тогда это не разбило бы мне сердце.

– Хорошо. – В противовес словам я мотаю головой, отрицая происходящее. Мотаю с такой силой, что могу, кажется, лишиться ее. Ничего хорошего. – Это правильное решение, – говорю, игнорируя скрежет сердца, которое пытается просочиться сквозь ребра и вырваться наружу, чтобы сказать правду, чтобы признаться, как сильно Ян мне нужен. Говорю, давясь шипами в горле. И не делаю шага к нему. Стою на месте. Рядом с мамой. И мы обе смотрим вслед его удаляющемуся силуэту.

Глава 32
Мика

Я хожу в гостиной по кругу уже битый час. Время близится к полуночи, мои веки начинают тяжелеть, я моргаю все чаще, но упорно не ложусь спать. Думать о Бессонове я отказываюсь: не сейчас. Если допущу хоть одну мысль об его отъезде в свою голову, та, как коварный смертоносный вирус, заразит весь организм, и я просто погибну в лихорадке. Я жду папу, а его нет и нет. До сих пор.

Судя по звукам, мама на кухне моет чашку (скорее всего, из-под ее любимого травяного чая, благодаря которому она лучше спит), а затем выключает свет и, выйдя в коридор, говорит, что будет ложиться. И мне советует. Настойчиво и с укором, при этом театрально закатив глаза на моем полном имени: «Иди уже спать, Мишель». Ненавижу, когда она так делает. Обычно я молчу, потому что маме бесполезно что-либо доказывать: она, по ее собственному и единственно правильному мнению, всегда права, – но сейчас вспыхиваю, как спичка.

– Не надо говорить мне, что делать, когда я не спрашиваю тебя! – Я злюсь, нервничаю, полыхаю. – Что ты вообще здесь до сих пор делаешь? Вчера звонили насчет продления аренды твоей машины. Ты что, остаешься?

Мама на пару секунд утрачивает привычную маску, смотрит на меня озадаченно и даже немного с тревогой. Ее глаза распахиваются сильнее, и она кажется мне испуганной, как будто это я подловила ее в шестнадцать выбирающейся из окна второго этажа по связанным в длинную толстую веревку простыням. Было дело.

– Стой. – До меня медленно, но верно доходит. – Так ты в самом деле остаешься? Это из-за папы?

Мое короткое промедление позволяет ей собраться: на ее лице снова сияет дежурная улыбка, глаза лукаво прищурены. Мама опять играет ведущую роль в нашем дурацком спектакле.

– Не из-за Миши, – врет мне прямо в лицо, но потом говорит честнее: – Не только из-за него.

Я смотрю на маму и будто вижу ее в первый раз. Не понимаю. Что ей еще нужно? У нее же сбылась мечта, о которой она так много твердила. Она, черт возьми, вдохнула столичного воздуха и осталась покорять шумную Москву! Провинция ведь всегда душила ее!

– Я не уверена, что хочу возвращаться туда. Это сложно… объяснить.

– А ты попробуй, – отвечаю, сложив руки на груди. – Я готова слушать.

Мама напрягается, но не отступает, как и я. Запахивает шелковый халат плотнее, будто защищает себя, нервно поправляет волосы, но так просто не сдается. Характером я точно не в папу пошла: мы с ней можем еще посоревноваться, кто из нас вреднее.

– Здесь Миша и ты. И я скучаю по вам больше, чем ты можешь себе представить, – объясняет мне, и это не то, что я ожидаю услышать. – Здесь дом, – она оглядывается вокруг и плавно взмахивает рукой, как на сцене в свете прожекторов, – в котором мы прожили столько лет. Здесь твой дедушка, здесь похоронена моя мама, и… я не думала, что скажу это, но мне нравится местный театр. Нравится быть в главных ролях, а не теряться в толпе.

А вот это уже хотя бы немного похоже на правду. Конечно, ей не нравится кордебалет: она привыкла к ведущим партиям. Зачем мириться с местом худшей из лучших, когда можно быть королевой лузеров, так ведь?

– А как же твой жених?

Она улыбается, потому что я сознательно никогда не называю его по имени, словно так он не станет настоящим и осязаемым. И тот факт, что я лично знакома с ним, ничего не меняет.

– Я ошиблась, малыш. Все ошибаются.

С этим я согласна. Ошибаются все. Только ее ошибки стоили нам слишком дорого.

Когда мама уходит наверх, я без сил падаю в кресло в гостиной и лезу в интернет. Читаю, снова читаю без остановки. Перебираю страницы, выясняю, как происходит процедура пересмотра дела, а когда окончательно путаюсь во всем, пишу на сайт бесплатных юридических консультаций, чтобы получить ответы. Что в итоге? По факту смерти человека в полицию передают сообщение. Та, в свою очередь, направляет материалы в прокуратуру, где и принимают решение о пересмотре дела ввиду вновь открывшихся обстоятельств, и тут есть одно важное «но»: судебно-медицинская экспертиза должна подтвердить, что человек скончался из-за травм, полученных именно в ДТП. Быстро ли начинается и как долго длится этот процесс, я не понимаю. Как и то, учитывается ли мнение родственников потерпевшей стороны в вопросе ужесточения наказания обвиняемого, или нет, потому что в одном месте пишут, что да, а в другом…

Видимо, я так и засыпаю с телефоном в руках. Просто в очередной раз моргаю и уже не открываю глаза, погружаясь в сон. Мне снится что-то неприятное: смутные образы, какие-то крики и мои приросшие к земле в самый неподходящий момент ноги. Ненавижу это. Я пытаюсь вырваться в реальность, заставляю себя сосредоточиться на настоящем, но получается не сразу. Лишь холодный поцелуй в лоб позволяет мне зацепиться за него и выбраться за границы сновидения.

– Пап? – спрашиваю я, сонно оглядывая застывшего передо мной на коленях отца, который поправляет на мне откуда-то взявшееся одеяло. И от одного его вида слезы снова наворачиваются на глаза. Всхлипнув, я бросаюсь ему на шею, потому что до безумия рада его видеть. Живого и здорового.

– Малыш, ты почему здесь сидишь?

– Тебя жду, – шепчу, а он сводит брови и напрягается, в то время как я продолжаю говорить, чтобы не сумел сменить тему: – Мама рассказала о твоей дурацкой затее, и я категорически против.

– Ну почему же дурацкой? – пытается юморить он, ничего не отрицая.

– Потому что это никому не нужно, пап! Даже Ян, он… он слышал и сказал, что это ничего не изменит. Не делай глупостей. Я много читала. Тебе, скорее всего, продлят условный срок, но не посадят. Хотя из-за лечения, может, и не продлят. И если учитывается мнение родственников, то Ян не будет…

– Мишель, тише-тише. Всё. Успокаивайся. – Он говорит со мной будто с маленькой, а меня это злит. Я вообще сегодня бомба замедленного действия, но так чертовски устала от всего. – Это решение взято не с потолка. Я пришел к нему не так легко, как ты думаешь. Я не справляюсь – терапия помогла мне это осознать. Рано или поздно такое состояние просто убьет меня. Я так больше не могу.

– Тебе придется смочь, – злюсь я на него, потому что в этом согласна с Яном: мы должны придерживаться сделанного выбора. – Как минимум потому, что я врала ради тебя.

Ну вот. Я впервые говорю об этом вслух так открыто и без страха. Раньше бы точно тряслась, плакала, сходила с ума, а сейчас только сухо называю факты и причинно-следственную связь.

– Ты подставишь меня, если решишься на эту глупость.

– Мы думали над этим с Сашей. – Папа встает с колен, садится на подлокотник кресла рядом со мной и гладит меня по голове. – Я возьму всю вину на себя. Ты ведь действительно могла видеть меня спящим в комнате. А после я спокойно сбежал через задний двор, как делал это много раз.

Он беспечно пожимает плечами, а мне хочется просто-напросто встряхнуть его. Он что, серьезно?

– И продолжать врать? – возмущаюсь я. – Это так ты хочешь заработать искупление? Окончательно утонуть во лжи?

– Прости, малыш, но я правда так больше не могу, – говорит он с чертовым пафосом. Мои родители и правда стоят друг друга. – Я каждый день умираю где-то внутри. – И папа продолжает бубнить, стуча по груди, как постоянно делал Барин из его книг. Давит на жалость, и, наверное, я впервые вижу себя рядом с ним со стороны. Мы созависимы – папа и я, Миша и Мишель. С самого моего рождения связаны даже на этом уровне – именами. Делим на двоих все те нездоровые эмоции, поэтому и не можем соскочить с крючка.

Не могли. Я не могла.

– Хватит! – резко прерываю я эту пылкую тираду. – Хватит ныть. Ты ведешь себя как ребенок! Сделал выбор – иди до конца. – В этом Ян был прав. Я буду держаться за эту мысль до победного. – Иначе зачем это все?

Мое дыхание сбивается, когда я выплевываю последние слова, кулаки стиснуты, плечи ходят вверх-вниз. Папа же вздрагивает, потому что я говорю очень громко, а он явно не ожидал от меня ничего подобного. Мне не нравится повышать голос, быть резкой и пугать, но я не знаю, как по-другому достучаться до него.

– Твоя мама сказала, вы с этим мальчиком…

– Это только наше с ним дело.

Как же прекрасно не юлить и не избегать тем, как было бы раньше, а просто открыто говорить, что не хочу это обсуждать.

– Конечно, ваше, конечно. – Папа качает головой, чешет заросший подбородок, обводит взглядом комнату и лишь после этого снова смотрит на меня. – Я рад, что у тебя все хорошо. Надеюсь, ты счастлива.

Я открываю рот и закрываю его, потому что хочу что-то сказать, но не знаю что. Вряд ли папе нужно знать, что все мои надежды на счастье бесследно сгинули.

– Почему ты, кстати, не с ним? – Папа спрашивает о Бессонове и пытается выглядеть беспристрастным. – Уверен, ему сейчас нужна поддержка. За меня не переживай, малыш.

– Я была с ним. Да. Но он… – Глубоко вздыхаю, прежде чем ответить, так как сама мало верю, что, если постучусь в соседнюю дверь, он откроет мне. – Он уехал. Уедет. Утром.

– Насовсем? – аккуратно интересуется папа.

– Нет, боже. – А затем не так уверенно: – Надеюсь, что нет.

– Твоя мама уезжала посмотреть Москву, – говорит он с глазами, полными тоски.

– Спасибо за поддержку, папа, – вымученно улыбаюсь я. Он вновь смотрит на меня, считывает мое негодование и только тогда понимает, как это прозвучало.

– Нет-нет, я не о том, что… Мишель, прости. Я хотел сказать, что сам дурак. Я не поехал за ней, не боролся, даже не попытался. Я был так занят собой, что… – Его зрачки бегают туда-сюда, он говорит сбивчиво, а руки дрожат. – «Если любишь – отпусти» – это чушь, придуманная для слабаков вроде меня, малыш. Смелые всегда будут бороться за свое счастье до конца.

Я повторяю эти слова про себя несколько раз. Раньше я обожала выписывать цитаты из папиных книг в красивый читательский дневник, который обклеивала вырезками из маминых журналов, за что меня не раз даже наказывали. Я бы и эту с удовольствием туда записала, но все блокноты и тетради остались доживать свой век в деревне у дедушки.

– Пап, – зову его, а он как-то искренне вздрагивает и поднимает на меня усталый взгляд. За эти полгода папа постарел на десять лет. – Когда суд?

– Дата еще не назначена, но, думаю… скоро, наверное. – Даже его голос звучит тише, как будто в каждом новом звуке он вновь и вновь сдается. Но мы слишком много прошли, чтобы я позволила ему так просто опустить руки.

– Если ты считаешь меня сильной, тогда ты должен понимать, что я буду бороться за тебя до конца, – произношу, вздернув подбородок вверх, и неотрывно смотрю на папу, пока он не кивает в ответ, подтверждая, что понял меня. И лишь затем поднимаюсь наверх.

Глава 33
Мика

Ночью я думаю над папиными словами. Они не дают мне покоя, жужжат в голове противно, как холодильник, у которого износился компрессор (так Ян сказал, когда наш начал издавать странные звуки). Во мне борются две личности: гордая Эльза со своим «отпусти и забудь» и мальчик, который выжил и идет вперед, даже когда в него почти никто не верит. И с каждым часом я все больше склоняюсь ко второму, потому что Эльза, несмотря на ее царственность и холодность, на самом деле хранит страшный секрет и живет в постоянном страхе. Я не хочу так. Я хочу смотреть в лицо этим самым страхам, хочу переступать через них. Если папа считает меня сильной, я хочу быть именно такой.

Плавая между фантазиями и реальностью, в какой-то момент я закрываю глаза, а просыпаюсь, когда в окно уже пробиваются рассветные лучи. Не сразу понимаю, что меня разбудило, и любуюсь игрой теплых желто-оранжевых бликов на противоположной стене, но вздрагиваю и резко сажусь, услышав отрывистые и приглушенные хлопки, которые доносятся с улицы. Один, второй… Черт возьми!

Я подбегаю к окну и распахиваю его, когда Ян как раз садится в автомобиль представительского класса и со звучным хлопком закрывает за собой дверь, не услышав, как отчаянно я без слов прошу его обернуться. Не оборачивается. А я, застыв на месте, провожаю взглядом удаляющуюся машину. Думала, если увижу, как Бессонов уезжает, буду плакать, но нет. Слез нет. Разве мертвые могут плакать? Потому что живой я себя не чувствую. Совсем. Кажется, я не чувствую ничего.

В ногах больше нет силы, коленки подгибаются. Как безвольная кукла, я оседаю на пол, оставшись совсем одна. Я боялась рассыпаться без Яна, но глубоко ошиблась. Сейчас я, как никогда, ощущаю себя целой. Целой и пустой. Спазм в груди не дает вздохнуть, но мертвые ведь и не дышат, так? Я сжимаюсь вся, обнимаю ноги, утыкаюсь в них носом и собираюсь просидеть так до скончания времен, когда вдруг замечаю клочок бумаги, лежащий на полу у кровати.

Что это?

Тянусь к нему дрожащими пальцами, не понимая, откуда он вообще взялся – кусок листа в клетку, сложенный пополам. С изогнутым силуэтом змеи – значит, из моего блокнота со Слизерином, который мне подарили. Судорожно перевожу взгляд на стол, где тот обычно лежал: я выписывала туда новые сленговые обороты, которые встречала при переводе. Блокнот на месте, а вот лист из него варварски выдернули. Догадываясь, кто, я раскрываю записку и читаю короткое предложение из пяти слов, а оно уже звучит в голове его голосом.

Но как? Вскочив на ноги, я проверяю телефон – ни входящих вызовов, ни сообщений. Он был здесь? Выбегаю в коридор, осматриваюсь вокруг, принюхиваюсь, как ищейка, будто в воздухе найду подсказки. Страх покалывает тело, будто иголками, а я будто оживаю вместе с новыми надеждами.

Срываюсь и бегу вниз. Прыгая то на одной ноге, то на другой, натягиваю кеды и ветровку с капюшоном прямо на пижаму, выскакиваю за дверь и растерянно оглядываюсь по сторонам. Соберись, Мика, давай! Что делать, что делать, что делать? Так, стоп. Выдохнуть. Нужен телефон, чтобы вызвать такси, но он в доме. Да. Я несусь обратно, спотыкаясь на каждой ступени, хватаю с полки мобильный и новый айпод, который купила, но так и не отдала Яну. И, видимо, от шума просыпается мама, потому что, когда я спускаюсь обратно, она стоит у лестницы и зевает.

– Что случи…

– Мам, ты видела, как кто-то приходил?

– Куда? К нам? – спросонья не понимает она. Значит, не видела. Я бросаю взгляд на чердак и отчего-то до безумия глупо улыбаюсь. Сжимаю в руке телефон, но сдерживаю порыв позвонить или написать Яну.

Точно! «Пежо»!

– Мам, ты должна отвезти меня в аэропорт. Вопрос жизни и смерти!

Я уже готовлюсь уговаривать ее, умолять на коленях, а если понадобится – брать шантажом, но она внезапно просто кивает мне и жестом пропускает вперед. А через минуту мы вдвоем в домашней одежде садимся в ее арендованный седан и трогаемся с места. Мы готовимся свернуть на трассу в сторону аэропорта, проехав шлагбаум на выезде, когда мама бросает короткое «пристегнись» и вжимает педаль газа, чтобы двигаться на предельно допустимой скорости (за что я ей безмерно благодарна).

Спустя полчаса я залетаю в аэропорт и, обогнав пассажиров с громоздкими чемоданами, прохожу металлоискатели, пока мама, по нашей договоренности, спешит к кассам, чтобы купить мне билет на любой ближайший международный рейс – на случай, если я не успею перехватить Яна до стерильной зоны, куда без документов меня не пустят. Хотя я очень надеюсь поймать его, мы ведь так спешили!

Я ищу Бессонова в толпе на первом этаже, выглядываю среди тех, кто стоит в очереди за посадочными талонами на рейс в Израиль – тут такой всего один, до Тель-Авива. Спешу к эскалаторам и едва не завываю, когда не нахожу Яна наверху. Его нигде нет! Мечусь в панике туда и сюда, уже достаю телефон, чтобы звонить маме, когда вдруг натыкаюсь взглядом на знакомую фигуру с гипсом и на костылях, что убирает сумки на ленту досмотра и хлопает себя по карманам, выкладывая мелочь, ключи и…

– Ян! – кричу я и не шагаю, а прыгаю, мчусь к нему, тянусь всей душой, но… меня тормозит за плечо тяжелая мужская рука.

– Ваш билет и паспорт, пожалуйста.

Черт.

Мужчина в форме строго смотрит на меня, держит ладонь на поясе рядом с рацией, предупреждая, чтобы не делала глупостей. И я киваю, больше не рвусь вперед, но кричать мне ведь никто не запретит?

– Ян! – зову я, но он становится в очередь за мужчиной, который возвращается после звона рамки и снимает часы, чтобы пройти процедуру по новой. – Да Бессонов, блин! – кричу уже на грани слез, и этот гаденыш, он… боже, да! Да! Сто раз да! Он оборачивается! Он оборачивается, его брови быстро ползут вверх. Несколько безумно долгих секунд он не реагирует, заставляя мое сердце замереть в страхе, что прогонит меня, но затем… затем Ян оставляет костыли у ленты и спешит ко мне, хромая и опираясь на больную ногу, чтоб его!

– Твоя нога, тебе же нельзя… – только и успеваю сказать, когда он с разбега, не притормаживая перед столкновением, целует меня.

Тук-тук, тук-тук – это мое сердце снова бьется, в то время как я сжимаю пальцами футболку Яна, чтобы, даже если захотел, не сумел сбежать от меня, пока я все ему не скажу. Но говорить при этом совершенно не хочется. Хочется целовать и дальше – очумело, безумно, с привкусом утреннего кофе и запахом ночного воздуха из окна. Хочется и дальше ощущать любовь на кончиках пальцев, под которыми неистово колотится его сердце. Хочется болтать и делиться сокровенным – словами и касаниями. И даже молча смотреть друг другу в глаза, пытаясь отдышаться от безумия, что делим на двоих.

– Привет, – шепчет он, обнимая нежным голосом, который действует на меня как самое лучшее успокоительное.

– Привет. – Я смущаюсь, вспомнив, как, должно быть, выгляжу, если так бежала к нему, что даже спина взмокла.

– Ты тут. – Ян ничего не спрашивает, он просто радуется тому факту, что я здесь, а я выдыхаю все сомнения. – Я очень, очень хотел, чтобы ты приехала, – хрипит его голос где-то над ухом, и я несильно, но со злостью стучу кулаком ему в грудь раз и два, всхлипывая, хотя не собиралась плакать.

– Записка? Ты серьезно? А если бы я все проспала?

– Достаточно было одного звонка.

– А если бы я не успела? Если бы ты улетел?

– Ты бы написала мне, я бы прочел, приземлившись, и, не задумываясь, вернулся обратно.

Что и требовалось доказать: я поступила правильно, когда не позвонила ему. Этот дурак в последнюю очередь думает о себе. Это ясно как минимум по тому, что он носится без костылей, когда ему рекомендовали не нагружать ногу. Я набираю больше воздуха в легкие и сильнее сжимаю руки вокруг его талии, позволяя слегка опираться на меня.

– Я этого не скажу, – глядя на Яна из-под мокрых от слез ресниц, из-за чего его силуэт расплывается, произношу так грозно и твердо, как могу, но он все равно усмехается. Тогда я достаю из кармана и впечатываю ему в грудь ладонь с той самой запиской.

Если ты попросишь, я останусь.

– Я не попрошу, потому что сейчас ты должен позаботиться о себе. Твое здоровье и карьера прежде всего, все остальное потом. – Я стараюсь говорить как умная и по-взрослому, но Бессонов меня передразнивает и закатывает глаза, явно надо мной издеваясь.

– Я получил травму, совенок. – Левый уголок его губ подпрыгивает вверх, и на мгновение на щеке появляется милая ямочка. – Давай будем честны: восстановиться за такой короткий срок практически невозможно. И даже если я и наберу форму, не факт, что они все еще будут меня ждать. Но я… согласен, что не могу быть одноногим калекой, как твой детектив, книги о котором ты переводишь.

Я резко поднимаю на Яна глаза.

– Ты читал?

Я полагала, что меня очень тяжело удивить, но Бессонов…

– Конечно, ты ведь так вкусно рассказывала про него. – Он наклоняется и тянет носом у моих волос. – Жду, кстати, продолжения, ты давно не обновляла главы.

– Было немного не до этого, – еле слышно говорю я, и он отвечает мне глубоким вздохом. – Мне не нравится, что ты не разбудил меня. Вместо того чтобы шпионить за мной, пока я сплю, мы могли бы нормально поговорить.

– Я боялся, Мик. – Мне казалось, что Ян ничего не боится. – Что я не буду нужен тебе такой… сломанный. Не хотел тянуть за собой в болото.

– Ну и чушь! Я бы помогла собрать тебе чемоданы и дала смачный пинок под зад – и самолет не понадобился бы, чтобы долететь до Израиля. – Он смеется. – Я ведь люблю тебя, а не тебя рядом с собой. Это разные вещи.

Ну вот, не прошло и минуты, а я уже откровенно реву, и все расплывается перед глазами. Ну не хотела же!

– Я не хочу… не хочу, чтобы ты уезжал, но…

– А я ужасно хочу остаться.

Наши взгляды встречаются, и я вижу, как у Яна расширяются зрачки.

– Я знаю, что тебе нужно лететь, – говорю я.

– Я знаю только то, что мне нужна ты, – отвечает он.

Не хочу замечать никого вокруг, но за спиной Яна вижу маму, которая разыскивает меня, вертит головой по сторонам, а когда находит, то показывает пальцами «окей». Она машет мне бумагами, которые держит в руках, и кивает в направлении лифтов: собирается спуститься вниз и, скорее всего, сдать мой билет.

– Поехали со мной, малыш. – Я перевожу взгляд на Бессонова и пытаюсь поверить в то, что мне не послышалось, а он специально повторяет, чтобы не сомневалась: – Поехали, а?

Ну вот, одной причиной, чтобы не ехать с ним, меньше. Ян меня позвал, он и правда сделал это. Значит, я ему в самом деле нужна? Видимо, да. Только… все равно слишком много поводов остаться. Например, папа. Папа и мама, которые впервые за долгое время оба ждут меня дома. Моя семья – живая и здоровая, какой бы она ни была. Они не просят и не заставляют меня, но я хочу быть с ними, я нужна им. Впереди у нас суд, а у Яна тяжелая реабилитация. Мы оба должны окончательно разобраться со своими проблемами, чтобы после всего быть вместе. Десять недель… вряд ли будет легко, но это ведь не вечность?

– А кто будет поливать Наташины розы?

Забавно (совсем нет) выходит. Ян так хотел остаться, цеплялся за дом изо всех сил, а теперь уезжает. Нет, я не плачу, не снова. Ну!

– Они отцвели. Их не нужно поливать.

Я роняю голову и врезаюсь лбом Яну в грудную клетку. Ощутимо. Он даже глухо выдыхает мне в макушку, нежно гладит затылок.

– Тогда обрезать, или что там с ними после цветения делают? – всхлипываю я. – Лучше ты возвращайся скорее.

Быть взрослой и сильной рядом с личным криптонитом у меня получается плохо: я быстро раскисаю. Головой, конечно, все понимаю, но, когда руки обнимают Яна, я не могу представить, как это – отпустить его.

– Хорошо? – спрашиваю и повторяю, не услышав ответа.

– Я вернусь, – шепчет он. – Конечно, вернусь. Куда я денусь?

– Ты думаешь… у нас получится? Я про расстояние, – запинаюсь, вглядываясь в его лицо, ищу ответы. – Все фильмы, которые заканчиваются так… что кто-то куда-то уезжает… если выходит вторая часть, главные герои обязательно расстаются.

Но Ян смеется и ласково целует меня в лоб, едва касаясь губами. Ему смешно, потому что он не видел эти чертовы мелодрамы!

– Мы с тобой не слабаки из сопливого кино. Они бы сдались уже на полпути и не выдержали и половины испытаний, а мы с тобой, – он проводит большим и указательным пальцами по моему подбородку и молча просит, чтобы я на него взглянула, – мы сильнее всех их. Ты-то уж точно, а я учусь у тебя. Поняла?

Хочу, но не понимаю. Сейчас я кажусь себе слабой и зависимой от него. Я сжимаю губы, сопротивляясь слезам, неуклюже вытираю их с глаз и тут же еще раз всхлипываю.

– А вы с папой…

Ян кривится и перебивает меня.

– Нет никаких «нас с папой». – Слышать это грустно, потому что Ян теперь в своей семье совсем один. И как по мне, очень глупо жить прошлыми обидами перед лицом настоящего горя.

– Но ведь он твоя родная кровь, твоя семья…

– Ты моя семья! – как будто даже раздраженно выдает он. Ян резким движением тянет вниз ворот свитера. Он обнажает передо мной татуировку на груди, прямо под сердцем, и прижимает к ней мою ладонь, которая за один короткий миг становится влажной от волнения.

– Ты единственная, кто у меня есть, – выдает он с горящими глазами, вспыхнувшими румянцем щеками и пульсирующей веной на шее. Это признание пробирает насквозь. Я понимаю, улавливаю смысл между строк, двадцать пятый кадр, который вопит словами о любви. Я знаю, что он хочет этим сказать, и не прошу большего, хотя сейчас, наверное, многое бы отдала, чтобы услышать от него то самое «люблю». Оно развеяло бы все страхи.

– Мы справимся, поняла, говорю? – Теперь Бессонов уже не просит, а требует, чтобы я сказала «да». Со смехом вроде бы, но командным тоном.

– Да! – бросаю все равно расстроенно, а Ян мне улыбается. Представляю, как сейчас выгляжу – с заплаканными глазами, красным носом и со свернутым кривым пучком на макушке. Наверное, ему стыдно за то, что я здесь устроила. Еще и одета в серую плюшевую пижаму, как…

– Я люблю тебя, – так просто произносит он.

Что?

Свет гаснет на короткий миг, и мы остаемся только вдвоем. Мы где-то далеко от собирающихся разделить нас аэропортов. Мы в полумраке, под дождем, одни. Вокруг льет как из ведра, но капли не касаются нас, вода приятно шумит фоном. Ян стоит так близко, родной, любимый, он пахнет леденцами, и я хорошо их помню – вишневые, мятные, апельсиновые и кофейные. Были еще со вкусом колы, но я съела их все сама. Отмерев, я касаюсь пальцами щеки Бессонова, и он льнет к ним, как будто это сбывшаяся фантазия. У меня кружится голова, и я сильнее упираюсь ногами в пол, чтобы не упасть. Нас закручивает в спираль и уносит в космос на скорости света.

Я люблю тебя.

– Я знаю, – отвечаю Яну так же, как и он мне в прошлом, а тот улыбается ярко – я даже щурю глаза. Он все помнит, конечно же, помнит: каждое сказанное ранее слово – обидное или нет. И это неплохо, нет, мы не злопамятные. Просто оба гордимся, какой путь прошли до нынешних «нас». – Держи.

Я достаю из кармана штанов новый старый айпод, который купила ему. Такие уже давно не производят, но я нашла в интернете, и даже с заводской пленкой.

– Это чтобы ты не стер пальцы, пытаясь включить любимую песню.

– «Far away» от Nickelback? – Его левая бровь изгибается, а я хочу закатить глаза, но вместо этого целую Яна, потому что, когда он уедет, мне будет мало даже миллиона поцелуев.

– Я закачала туда хорошую музыку, которую тоже буду слушать.

– Тейлор Свифт?

Вот теперь не выходит сдержаться, чтобы не закатить глаза.

– У нее классные песни, но там не только она.

Бессонов крутит в руках тонкий серебристый айпод и улыбается как-то странно.

– День рождения был у тебя, а подарки даришь мне ты. Неправильно это. Хреновый парень из меня.

– Значит, парень? – осторожно уточняю я, и от широкой улыбки уже начинают болеть щеки.

– А ты думала, просто используешь меня и бросишь? Не выйдет, – ухмыляется он, только его взгляд остается серьезным. Настолько, что я тянусь разгладить морщинку между его бровей и поцеловать моего плохого и хорошего, злого и доброго, но такого правильного для меня Бессонова. Вспоминаю, как смеялась и плакала из-за него, как искренне и глупо полагала, что могу его ненавидеть, и как вдруг решила, что сумею его разлюбить. Я думаю о нас и касаюсь его губ своими снова и снова. Кажется, мы и не целовались так ни разу. Чтобы вроде бы и нежно, и осторожно, только облизнув уголки рта и едва столкнувшись языком, отступить. Это, пожалуй, новый уровень, когда можешь укротить похоть, чтобы просто и совсем невинно целоваться, как будто мы еще в школе: украдкой, по углам, между уроками, прячась в его объятиях от всего мира.

Я шепчу ему, что я у него по-настоящему есть. А про себя повторяю, словно мантру: мы вместе и обязаны друг друга не потерять. Меня ужасно страшит его отъезд. Я не представляю, что это будет значить для нас, но я должна его отпустить, чтобы он вернулся ко мне. Чтобы оставил все позади и шагнул навстречу с открытой душой. Иначе ничего не выйдет.

Жадина. Я такая жадная, и без того ведь получила больше, чем мечтала, а мне все мало, мало, мало… Нельзя сейчас быть эгоистичной, потому что Ян в свое время не поставил меня перед выбором. Хотя мог. Он не заставил пойти против папы, он был рядом, несмотря на свою боль. Он любил меня, любил как мог, и это чувствовалось в жестах, интонациях и банальных вопросах, с чем мне сделать бутерброды, когда я допоздна работала у него над текстами. А я полюбила отвечать ему «удиви меня», и тогда он загорался азартом, лез за какими-то приправами, чтобы из остатков вчерашней еды сотворить мишленовский деликатес.

Он уедет, а я отпущу. Если нам не суждено быть вместе, то мне придется это пережить. Ромео и Джульетта, Бонни и Клайд, Селена Гомес и Джастин Бибер… Всех их ждал плохой конец, несмотря на, казалось бы, очевидную любовь.

– Обожаю целоваться с тобой, – между короткими поцелуями шепчу я. И мне плевать, сколько внимания мы привлекаем.

– Детка, я знаю, что мой язык – это твой наркотик.

– Боже, только не начинай про личный сорт героина, ты выучил все цитаты из фильма?