Текст книги "Привычка ненавидеть"

Глава 9
Мика

Следующим утром, сдав среди первых стихи Лорки по испанской литературе, я захожу в университетскую столовую и, признаться, не знаю, чего мне ожидать после таких сумасшедших выходных. До сих пор кажется, что я могла все выдумать. Ага, надышаться коньяком, которым пропахла половина дома, и просто… уснуть? Хотя даже для сна все это слишком. Прокручиваю и прокручиваю в голове, не замечая ничего вокруг, и с ходу врезаюсь в очередь, что тянется от кассы до самой двери. Блин. Быстро извиняюсь, потому что ожидаю услышать привычные проклятия в свой адрес, и… ничего. С меня спадает капюшон, никто, конечно же, не помогает мне поднять рюкзак, но и тонны грязи не льются мне на голову. Я оборачиваюсь и с удивлением ловлю на себе изучающие взгляды. Все смотрят по-разному: кто-то с завистью и презрением, другие просто с интересом и без определенных эмоций. Но смотрят же.

В этой серой и безликой для меня массе подпевал без собственного мнения я очень неожиданно натыкаюсь на Остроумова, который открыто подмигивает мне. За ним вижу остальных. Три мушкетера, как всегда, в сборе: Книжник что-то болтает, кивнув в мою сторону, а Бессонов… ничего не изменилось. Он по-прежнему презрительно кривит губы, а его взгляд проходит сквозь меня, будто я пустое место.

Бесит.

Спокойно отвернувшись, выстаиваю очередь за бутербродом не первой свежести и растворимым кофе. За спиной шепчутся, но мне не привыкать. Не трогают – и ладно. Явно ведь выжидают, следят за реакцией Бессонова и компашки. Боятся без команды лезть. Тру́сы.

Я слышала, как на паре девочки, сидящие передо мной, обсуждали вечеринку у Бессонова и каждый раз, поглядывая в мою сторону, понижали голос. Я не знаю, что им известно, но даже если все… Не уверена, что меня это волнует. Гораздо больше я переживаю о том, что каждый раз, закрывая глаза, вижу смутные видения, в которых Бессонов нюхает мои волосы и наглаживает ладонями талию. Вот от них мне по-настоящему жутко. Не знаю, как реагировать.

Не знаю, поэтому стараюсь не думать: занять себя чем угодно, только бы выбросить мысли из головы. Вот и сейчас вместо того, чтобы слоняться без дела по универу, пока у нашей группы окно перед семинаром, я решаю забежать в библиотеку и лучше подготовиться по теме, хотя и так готова на все сто. Библиотека находится в соседнем здании, поэтому, прожевав на ходу сухой бутерброд, назвать который сэндвичем язык не поворачивается, и залив сверху холодным кофе, я сбегаю по ступенькам, едва успевая переставлять ноги, затем мчусь в сторону другого корпуса. Но, как только заворачиваю за угол, врезаюсь в препятствие. Точнее, препятствия во главе с Софой Лазаревой, которые обступают меня со всех сторон.

В них я узнаю женскую часть «стаи» и тех, кто явно хочет туда попасть, подлизываясь к девушке вожака. Самую опасную и мстительную ее часть, так как выходки парней в сравнении с тем, что творят «волчицы», – это цветочки.

– Вы посмотрите, кто у нас тут. Какая неожиданная встреча! – хрипит Лазарева голосом курильщика со стажем.

Она врет. Они меня ждали. Круг замыкается, и по спине бежит холодок, несмотря на духоту на улице.

– Почему не здороваешься, дрянь? – довольно быстро показывает свое истинное лицо Софа, толкнув меня в грудь, отчего я делаю несколько непроизвольных шагов назад и врезаюсь в кого-то спиной. А этот кто-то сразу пихает меня в бок. И так еще несколько раз, пока я снова не оказываюсь в центре круга. – Давай, это же просто даже для такой тупорылой овцы, как ты. Скажи: «Здравствуй, Софочка. Я так рада тебя видеть».

Она подходит ближе и резко дергает меня за хвост вниз. По ощущениям – снимает с меня скальп, но я не подаю вида, что мне больно. Боль я могу терпеть. С унижением сложнее.

– Гори в аду, Софочка, – отвечаю насколько могу спокойно.

Зачем я это делаю? А что мне терять? Я знаю, как они изводят неугодных девчонок. Они же никогда не действуют поодиночке. Законы джунглей для них не писаны. Можно хотя бы сдохнуть с высоко поднятой головой. Так я думаю ровно до того момента, пока не падаю на землю. Прямо в лужу, оставшуюся после ночного дождя. Когда штаны на коленках промокли насквозь, а руки перепачканы грязью и ты понимаешь, что это только начало, смелость прячется в тени, уступая место страхам.

А если они меня здесь попросту убьют? Покалечат? Как я что-либо докажу? Телефон и тот в рюкзаке. Я пытаюсь незаметно расстегнуть молнию, но не выходит: Софа футболит рюкзак на метр в сторону. И теперь меня накрывает настоящая паника.

– Что, боишься? А лезть к чужим парням тебе почему-то не страшно.

Я не лезла к Бессонову, но кому это интересно?

– У нас с шалавами разговор короткий, – заявляет блондинка, хлопая наколотыми губами.

Я смотрю только на них, чтобы не смотреть вокруг. Бежать не пытаюсь: бесполезно. Кричать? Не уверена, что в обеденный перерыв меня кто-то услышит.

– Девочки! – командует Софа своей свите.

Рыжая и милая на вид девчонка, которая вечно следует тенью за Лазаревой, суетится, лезет в клатч и достает оттуда черный маркер. Софа одним повелевающим кивком головы заставляет двух других за моей спиной, лиц которых я не вижу, подхватить меня под руки и держать.

– Слышала про алую букву? – с омерзительной нежностью поглаживая мою щеку когтистыми пальцами, напевает она.

Конечно, я читала Готорна и помню знак грешницы, который носили в Средние века. Вышитая алыми нитками буква А поверх одежды. «Адюльтер» – измена, прелюбодеяние, неверность.

– Так вот, ты и ее недостойна.

С этими словами Лазарева грубо сжимает мои щеки и размахивает фломастером, как обезумевший дирижер. Я по очертанию букв легко догадываюсь, какое звание она мне присуждает. Пытаюсь отвлечься и судорожно вспоминаю, чем можно отмыть маркер, а Софа в это время отходит назад, любуясь шедевром, и скалит зубы.

– Пошла. Вон! – цедит она.

Меня толкают, и я приземляюсь ладонями на асфальт. Лазарева пинает носком туфли грязь, которая разлетается и кусками падает на мою одежду. После они уходят, а я еще какое-то время не двигаюсь. Не боюсь, просто анализирую. Просто пытаюсь развидеть мелькнувшее в этой толпе лицо. Знакомое лицо Вики Медведевой, с которой мы больше десяти лет каждые выходные спали валетом на одной кровати, делили секреты на двоих, знакомились с парнями в интернете и прятались в туалете кинотеатра, чтобы бесплатно пробраться на второй сеанс «Пятидесяти оттенков». Вики, которая вдруг решила, что я ей больше не подруга и она имеет право обзывать меня шалавой наравне со всеми.

Это слишком.

Я обмякаю, едва не касаюсь лицом земли и с трудом заставляю себя подняться на ноги. Смотрю на перепачканные ладони и одежду, но думаю о другом. Какой толк в чистой коже, когда чувствуешь себя грязной изнутри? От этого не отмыться.

Накинув капюшон, я вставляю наушники и иду домой пешком, чтобы не пугать честной народ. Долго иду. А когда ноги уже сворачивают на знакомую улицу и я замечаю привычную разметку плитки под кедами, меня вдруг окликают. В мой вакуум врезается кто-то извне, и я поднимаю тяжелую голову.

Остроумов. Бежит. Ко мне. На ходу меняется в лице и съедает улыбку. Через мгновение касается моего подбородка и толкает его вверх, оглядывая грязь и художества. Открывает рот, что-то говорит, но все летит мимо меня по касательной. Я ловлю в фокус единственные глаза, которым мне есть что сказать.

Я смотрю на Бессонова, что стоит у соседнего дома, так, чтобы он знал: я ненавижу его всей душой.

Глава 10
Ян

Я замечаю Ланскую первым. Замечаю издалека, еще до того, как Книжник говорит, что она идет. Этот сгорбленный силуэт в капюшоне я узнаю уже даже в толпе. Савва прослеживает мой застывший взгляд, смотрит через плечо. Он плюет на асфальт и в следующую секунду шагает в ее сторону. Плевать ему на наш вчерашний разговор, который не клеился с первых слов, потому что я не сумел ответить на простой вопрос. После моего наезда на тему, какого хрена он вытворял с Ланской, Савва задал простой встречный вопрос: почему он не может этого делать? И внятного объяснения я не нашел.

В целом мы с ним всегда по жизни были на равных и не отчитывались друг перед другом. Девок не делили, разве что кроме Софы, но там она сама выбирала, да и познакомились мы с ней одновременно. На тусовках точно не цеплялись лет с… да вообще не цеплялись ни разу серьезно. Все по приколу было. Но прикол с Ланской я не оценил, а Савва явно не считал мою реакцию. Опять заливал про месть и ее отца. Я решил подумать об этом позже. Когда-нибудь. Явно не сейчас, когда наши с ней взгляды пересекаются и меня сносит взрывной волной.

– Ох, а Ланскую неплохо отделали. Софкин почерк виден. – Книжник мотает стриженой башкой. – Бедная…

– А когда ты топтался по ее тетрадям, она бедной не была?

Я отворачиваюсь, чтобы не видеть колючие слезы в ее глазах, грязь на одежде и четкое «шалава» на пол-лица. Прячу брелок с ключами в джинсы, занимаю себя чем угодно, только бы не смотреть, но все равно смотрю.

– Бес, ну ты че, – бычится Дэн, – мы ж для тебя…

– А не надо это делать для меня! – ору, не сдержавшись. Вижу удивление в глазах Книжника и явно привлекаю лишнее внимание. – Я не просил, – добавляю тише и, развернувшись на сто восемьдесят, пру домой. И пофиг, что собирались зависнуть в приставку вместе. Пусть слюни пускают на Ланскую где-нибудь в другом месте. Достали.

Зайдя в дом, я запираю дверь, бросаю рюкзак на пол и набираю Софу. Все озверели разом? Сначала Савва, теперь она творит какую-то невиданную хрень. Зарываются ребята.

– Малыш… – звучит в трубке склизкое с придыханием, но я сразу обрываю.

– Объяснись, – рычу в динамик, а тот множит звук, делая мой голос еще злее, чем он есть.

Пауза, повисшая в тупом диалоге, означает, что Софа ждет моей реакции. Явно хочет понять, можно еще косить под дуру или лучше сразу начать извиняться.

– Ну! – У меня терпение на исходе, а она намеренно испытывает его.

– Я поняла, что ты хочешь сделать.

– Ты вообще о чем, а? – срываюсь я, потому что этот мир явно решил довести меня до ручки.

Что они все понимают за меня? Что они знают?

– Если ты решил путаться с этой дрянью, лишь бы отомстить ее папочке, делай это так, чтобы никто не знал! – резко перейдя на фальцет, визжит она в трубку.

– Тон сбавила!

– Ян, мне не нравится… – спокойнее, но продолжает истерить.

– А теперь послушай сюда. – Меня даже колотит от злости. – Мне, – делаю акцент, – не нравится, что ты лезешь со своими тупыми догадками туда, куда лезть не следует. Ты долбишь мне мозг какими-то несуществующими девками, вечными сплетнями из вашей курилки…

– Я давно не курю!

– Сама себе веришь? Или завралась уже настолько, что не помнишь, где правда?

На другом конце Софа давится возмущением, явно копит желчь, чтобы всю на меня выплеснуть. Мамашу свою напоминает, хотя всегда кричала, что лучше сдохнет, чем станет похожей на нее. У той после смерти мужа поехала крыша. В сорок она подалась в городские тусовщицы. Пустила все отложенные деньги на молодых мужиков, что сбегали от нее после первой же головомойки, и едва не лишилась работы в больнице. Я всегда жалел Софу, потому что неадекватная маман, которая рассказывает, как классно скакала на ком-то ночью, – это за гранью моего понимания. Жалел. Пока она не стала превращаться в ее копию. Видимо, истеричка – это наследственное.

– Но после вашей вечеринки все говорят! – орет она, будто ее на части режут.

– Что? Что Остроумов чуть не отымел Ланскую?

– Нет, что вы оба чуть не подрались за нее!

– Чего? – Нет, это точно ее воспаленный, отбеленный краской мозг бушует. – Не неси чушь, – я стискиваю телефон с такой силой, что корпус едва не ломается прежде, чем она набросает обидных, по ее мнению, слов мне вслед, которые после будет пытаться отработать ртом. В этом вся Софа: сначала делает, потом думает, а извиняться нормально не умеет. Вместо слов знает только один способ, от которого я порядком устал. Она убила всю прелесть минета ассоциациями с косяками.

И когда все полетело к чертям собачьим? Я даже забываю, что адски хотел жрать, просто заваливаюсь в спальню, врубаю аудиосистему на максимум и ставлю случайный порядок на айподе со сломанным, мать его, экраном. Пусть Ланская знает, что не одну ее бесит все, и оглохнет от моей злости.

В результате меня довольно быстро отключает под Kings of Leon. Открываю я глаза от звенящей тишины: плейлист доиграл, видимо, я не выбрал бесконечный повтор. В комнате темно, будто на дворе вечер, а на деле-то и шести нет – время я проверяю на экране телефона, который орет на меня десятком уведомлений. Просто смахиваю их: сначала поем, все остальное потом.

Я ставлю кастрюлю на плиту и достаю из морозилки пельмени. Вскипятив воду, высыпаю в кастрюлю все содержимое пакета и ставлю таймер, чтобы сгонять за чистыми шмотками: ненавижу спать в уличной одежде. Пока влезаю в треники, смотрю в окно – там сверкает молния. Небо черное, как ночью, деревья гнутся в разные стороны. Природа беснуется. Явно же скоро ливанет. Выглядываю на улицу, чтобы посмотреть, успею ли накрыть тентом бассейн, и застываю. Даже не моргаю. Потому что за соседним забором на лежаке, который вечно пустует, лежит, свернувшись в клубок, тело, со всех сторон утонувшее в широком худи.

– Какого… – Это вырывается вместе с первым раскатом грома, после которого с неба на наш прекрасный коттеджный поселок обрушивается дождь.

Это магия, не иначе, потому что внизу орет таймер, а я не могу отвести от нее взгляда. Я будто сам промокаю до нитки, и тело пробирает озноб. Меня до дрожи раздражает, что Ланская не уходит, так и лежит, как мертвая, пока на улице льет как из ведра. За пару минут земля обрастает лужами, озеро вздыбливается волнами. Все кажется размытым и серым за плотной стеной дождя.

Мне не жалко ее. Ни капли. Меня бесит ее простота и убогость. Если ее обидели, можно лежать под дождем и страдать, чтобы потом загреметь в больничку с воспалением легких? Тупоголовая.

Ну а что я хочу от нее после всего? После того как она в четырнадцать приперлась ко мне со своей необъятной любовью. Да, она так и сказала: «Ты мне нравишься до Луны и обратно». И что мне было с ней делать? В шестнадцать. Когда я узнал, что такое секс, и благодаря Васильичу попал в тусовку регбистов. Смотреть на нее? За ручку водить в кино? Я сводил на следующий день Марину, и ее рука благополучно побывала у меня в штанах. Парни бы засмеяли, да я сам…

Нет, она была неуместна.

Таймер по-прежнему орет, но я не двигаюсь: пофиг, плита автоматически отключится. Я сжимаю кулаки. Мне нутро рвет, потому что я думаю о словах Саввы. Думаю – и блевать охота. Отомстить Ланскому через его дочь. Если отбросить лирику, это гениально. Но если вспомнить, кого мне придется трахнуть, легкие выталкивают кислород. Я аж давлюсь, кашляю. Это, черт возьми, нервное, и это сводит меня с ума. Нет, она девственница, я туда не сунусь. Есть границы для всего. Но следом я вспоминаю застывшую маску на лице мамы, у которой был вчера в больнице, и все восстает вновь.

Нет.

Софа, как ржавчина, разъедает мне мозг, но такого Ланская не заслужила. И пока меня тут бросает из стороны в сторону, эта дура продолжает таять под дождем. Нет, она и правда будто растекается. Жутко выглядит. Серая кофта, намокнув, кажется почти черной. Лучше бы на роликах своих сраных пошла кататься и утонула где-нибудь, зачем мне мозолить глаза?

Уходи.

Проваливай, ну!

Да твою ж мать…

Я натягиваю ветровку с капюшоном на голое тело и, даже не запахнувшись, лечу вниз. Сердце колотится, кровь кипит, пульс долбит в виски. Эта убогая в своей серости картина с Ланской отбрасывает меня в прошлое.

Я ненавидел, когда плакала мама, а она часто плакала из-за отца. Когда он пропадал неделями в очередных поездках, которые по итогу оказывались загулами, она могла целыми днями сидеть во дворе в любую погоду. Ей, конечно, хватало ума прятаться под навесом и притворяться, что увлечена чтением, но…

Папа ушел к маме от первой жены, когда привел в детский сад, где она работала няней, своего недоумка; я ничего против Степы не имею, но он и правда тупой, даже отцовские деньги не пристроили его в этом мире. Тогда, оставив в столице семью, папа приехал на юг, чтобы найти новых спонсоров и расширить сеть грузоперевозок, которыми занимался его портал. А затем он, чего и стоило ожидать, поступил так же с мамой: умчал в Израиль развивать бизнес, а по итогу остался там на постоянке. Оказалось, он давно летал туда, чтобы получить гражданство (моя бабуля, царство ей небесное, была наполовину еврейкой, а с таким семейным древом там осесть несложно). И зажил долго, но искренне надеюсь, что все же несчастливо, со своей моделькой, которая ему еще троих настрогала.

Я не видел его десять лет. И уже не хотел бы видеть никогда, что, кажется, у нас взаимно. Я был готов молиться на Краснова за то, что тот помог мне получить спортивную стипендию: так я сумел отказаться от подачек отца. Мама-то никогда не чуралась его денег, говорила, нужно быть умнее. Святая женщина. Я не спорил, но сам никогда их не брал. И сейчас не возьму для себя, хотя он предлагал. Хватает того, что папаша оплачивает больничные счета. Стипендия, соцвыплаты и гонорары за соревнования, конечно же, не покрыли бы ничего. Детейлинг премиум-тачек отлично выручает с наличкой, и этого мне более чем достаточно на карманные расходы, но в общей картине той жести, что творится последние месяцы, это кажется каплей в море.

Когда я распахиваю дверь и она с порывом ветра врезается в стену дома, то забываю обо всем, что меня гложет. Лицо жалят хлесткие капли, тело остывает в один миг. Я и сам выдыхаю, столкнувшись с яростью природы. Ладно, не буду убивать Ланскую, пусть живет.

Наплевав на обходные пути – они для слабаков, я прыгаю и цепляюсь за забор. Подтягиваюсь легко и перелетаю на другую сторону. Да, у них явно давно никто не стриг траву: та торчит рваными кусками по периметру. На углу, будто пешки на шахматной доске, выстроились в ряд пустые стеклянные бутылки. Пропитый ублюдок ее папаша.

Я вновь закипаю в один миг и, нависнув над лежаком, дергаю Ланскую на себя.

– Отстань! – шипит на меня змея, будто слышала мои шаги. Отворачивается, зарывается лицом в ладони. – Отстань, уходи!

Снова тяну ее за капюшон, чтобы посмотрела на меня.

– Если ты откинешься с какой-нибудь пневмонией, это будет слишком просто. – Я беру ее под мышки и заставляю встать, но та подгибает колени. – Вставай, говорю!

Мой крик сливается с новым раскатом грома, от которого вздрагивает не только она, но и птицы, что взлетают с веток над нами. Я пользуюсь моментом и, поставив ее на ноги, поворачиваю к себе, чтобы разбиться вдребезги о ее грязные серые глаза, которые сейчас на тусклом фоне кажутся ядерно-голубыми, черт бы их побрал.

Ланская не сопротивляется, смотрит воинственно, как амазонка, пока я держу ее за грудки. Веки распухли от бесконечных слез, с волос течет вода, одежда промокла до нитки. А на покрасневшей щеке, растертой до ссадин, все еще сияет помутневшая надпись, от которой явно пытались избавиться. Не вышло.

Шалава. Я закидываю голову назад и от души смеюсь. Ну какая из нее шалава, а? Софа такая дура, к чему тут вообще ревновать?

– Ненавижу тебя, – одними губами шепчет девчонка. Красными, как сама кровь, пухлыми и покусанными. – Ненавижу! – уже громче.

– Что еще? – безразлично бросаю я, а сам едва сдерживаю себя, чтобы ее не придушить. Это же так просто: лишь разок сомкнуть руки на ее шее и…

– Я давно ненавижу тебя. Не знаю, как ты вообще мог мне когда-то нравиться. Меня тошнит от тебя и твоих дружков. От подружек тем более! Вы все мерзкие, фальшивые, тупоголовые идиоты! Зацикленные на сексе, деньгах и самоутверждении за чужой счет.

Мимо. По всем трем пунктам.

– Натравил на меня свою бешеную псину и доволен? Зачем ты пришел? Полюбоваться? Так смотри!

Она очень смешно бесится, краснеет – щеки как у матрешки. Дуется, выплевывает волосы, которые лезут ей в лицо. Выглядит как мелкая чихуахуа: пятьдесят процентов страха, пятьдесят процентов ненависти. Ее мотыляет во все стороны – так дрожит, но все равно прет напролом.

– Что ты мне еще сделаешь? Набьешь на лбу тату о том, что я дала одному из вас? Так не будет этого! Да я лучше сдохну, чем соглашусь! А если не соглашусь… боже, вы же такие уроды, что можете сделать все, что вам в голову взбредет!

Ну нет, это она уже гонит. Конкретно. Я сильнее стискиваю пальцы и тяну ее на себя так, что Ланская становится на носки, но все равно не сдается.

– Твоя мама была бы в ужасе от того, что ты творишь!

– Замолчи.

Она не смеет говорить о моей матери.

– Наташе было бы стыдно за тебя! – орет мне в лицо, распаляя огонь в груди.

– Заткни свой рот! – трясу ее, но она не закрывает, будто кайф ловит от того, как меня долбит.

– Она бы…

Я не знаю, что за дерьмо еще собирается сказать Ланская, потому что затыкаю ее. Ее рот своим ртом. Так больно врезаюсь и давлю на ее затылок, что мы должны бы разбить губы в кровь. Но я не чувствую привкуса железа – только вода и соль.

Мы не двигаемся. Ни она, ни я. Просто застываем, вжавшись губами друг в друга, как в дурацком черно-белом кино. Только все это не по любви. Этот поцелуй, который и не поцелуй вовсе, рожден ненавистью. Мы ненавидим друг друга так, что это осязаемо. Больно, ярко и мощно, как разрывная граната.

Я перебираю в голове десяток других способов, которыми мог заставить ее замолчать, и все еще не двигаюсь, сгорая, как феникс, в собственной агонии. Я ненавижу ее настолько, что не хочу отпускать. И в тот же миг отпускаю.

– В следующий раз не посмотрю, что ты девчонка, и просто всеку. Следи за языком.

Я не оглядываюсь. Просто ухожу. Подальше от нее и всего этого.