Текст книги "Стеклянная женщина"

Йоун

Недалеко от Тингведлира, декабрь 1686 года

Ветер пронизывает насквозь, пробираясь даже в пещеру, и я не ел уже несколько дней. Впрочем, это не так уж и важно: главное – чтобы я смог замахнуться ножом. К тому же опыт научил меня, что не столько сила, сколько ярость помогает вогнать лезвие в плоть. А уж злости моей хватит на десятерых.

Я закутываюсь в плащ и смотрю, как бледно-восковые лучи солнца скользят по траве. Скоро стемнеет.

Когда пабби наконец подох, я выволок труп из дома, выкопал неглубокую яму на холме и столкнул его туда. Голова его ударилась о камень, и череп раскололся, как яйцо.

Тогда-то я впервые пожалел, что он уже мертв и не может почувствовать боли.

Я кое-как присыпал его тонким слоем земли и оставил пальцы торчать на поверхности. На следующей неделе лисы с тявканьем и дикими воплями глодали его кости по ночам.

Покончив с этим, я вернулся в дом, вытер с пола дерьмо и блевотину пабби и свернулся клубочком на постели подле мамы. Я обнял ее, и кожа ее была холодна. Я пытался плакать, но слез не было – получалось только сухо и отрывисто всхлипывать, как будто меня рвало.

Лунный свет пронзал испещренные мелкими выбоинами стены, подобно всевидящему Божьему оку, и я взмолился о прощении. Прощении за то, что был слишком мал, слишком слаб, слишком труслив.

Наутро мамины волосы и кожа покрылись инеем. Когда я пошевелился, оказалось, что руки и ноги одеревенели, как промерзшая земля. Суставы похрустывали.

Кое-как я поднялся, принес полотенце и немного воды, обтер засохшие корочки с маминых губ и обмыл ее посиневшие пальцы, все время повторяя молитву.

Потом я поднял ее на руки – легкую, как скорлупка, от нее остались только кожа да кости, – вынес на улицу, уложил на берегу ручья и принялся рыть могилу. Это было очень трудно, и вскоре я весь взмок, а руки и ноги начали дрожать. Однако яму нужно было сделать глубокой, чтобы лисы не добрались до ее тела.

Позади раздался чей-то голос, и я вздрогнул.

– Соболезную твоему горю.

Я мгновенно обернулся. Это была одна из сельчанок. Она угрюмо смотрела на тело моей мамы. Я припомнил ее имя: Катрин. Она никогда не хихикала и не перешептывалась с соседями – напротив, ласково улыбалась мне, когда пабби не видел. Однажды мама рассказала, как она помогала ей нянчить меня, когда я был еще младенцем, покуда пабби не запретил пускать в дом чужих.

– Она была хорошей женщиной.

Я кивнул – говорить я не мог из-за комка в горле – и продолжал копать.

– Но лучше схоронить ее подальше от ручья, – продолжала она звучным голосом и улыбнулась по-прежнему ласково.

Я покачал головой.

– Она любила смотреть на воду.

– Земля здесь слишком каменистая.

– И пускай. – Я вздернул подбородок. – Я похороню ее здесь.

– Дело не только в этом. Она… Если предать ее земле совсем рядом с ручьем, ее тело… Вода станет… – Катрин закрыла глаза руками и заговорила торопливо и тихо: – Если ты похоронишь ее на берегу, ее тело отравит всех нас.

Я чувствовал себя невесомым, и во мне были только ярость и холод.

– И что с того?

Катрин сузила глаза. Потом она подобрала с земли огромный камень и принялась копать.

Мы работали молча, и мысли мои бешено кружились. Неужто ей настолько нет дела до сельчан, что ее даже не заботит грозящая им смерть? А меня, меня заботит?

Мы копали и копали. Наконец я бросил лопату наземь и повернулся к ней.

– Почему ты мне помогаешь?

Она положила камень, вытерла руки о подол и спокойно взглянула на меня.

– Тебя того и гляди ветром с ног собьет. А копать могилы – работа не из легких.

– Но ты сказала, что мамино тело… Ее тело… – У меня саднило в горле. Я сжал зубы и спрятал лицо в ладонях.

Катрин села рядом и положила руку мне на плечо. И я заплакал.

Потом, совершенно опустошенный, я уставился на море вдали.

Катрин повернулась ко мне.

– Ты злишься. И от этого тебе больно.

Я молча кивнул.

– И тебе хочется, чтобы все почувствовали твою боль.

Я снова кивнул, уже медленнее.

– Тогда мы выкопаем могилу здесь, – произнесла она. – И все узнают, каково твое горе.

Она подняла свой камень и снова принялась бить его острым концом в землю.

Я схватил ее за руку.

– Надо похоронить ее подальше от ручья.

Катрин склонила голову.

– Вон там красивый холм. Я помогу тебе копать.

Земля на холме была податливей, и могилу мы выкопали быстро, хотя и обливались потом. Медленно и осторожно мы опустили мамино тело в яму.

И только я хотел засыпать его землей, как Катрин воскликнула:

– Постой! Погляди на море.

Я утер пот со лба и посмотрел на горизонт, где море сливалось с небом. Оба они были бескрайними и древними, как сама земля. Серебристое, дикое и холодное море что-то нашептывало нам.

– Она теперь всегда будет лежать у воды, – сказала Катрин.

– Спасибо, – пробормотал я и снова спросил: – Почему ты мне помогаешь?

Море отражалось в глазах Катрин, и взгляд ее от этого казался жутким, словно ей был открыт иной, таинственный и потусторонний мир.

– Твоя мама была славная женщина. Ты тоже станешь хорошим человеком. Я знаю.

Похоронив родителей, я прибрался в доме и выстирал одежду. Каждый день я ходил в селение, но люди косились на меня и кривили губы от отвращения.

Тогда я стал работать один. Сперва я починил лодку пабби; хотя это было совсем маленькое двухвесельное суденышко, я потратил не одну неделю, собирая плавник на берегу.

По вечерам я изучал Библию. Я принялся учиться грамоте, чертя прямо на земле строчки из проповедей, которые знал наизусть. Я старательно выводил слова и числа и ложился спать, только когда в лампе кончалась ворвань, а потом вставал до свету и шел чинить лодку.

Я бы, наверное, умер с голоду, если бы Катрин каждый день не приносила мне рыбы и skyr. Когда я отказывался, она тыкала меня пальцем под ребра.

– Я не стану дожидаться, покуда ты превратишься в скелет. Как ни погляжу на твои кости, так кусок в горло не лезет.

От ее грубоватых шуток у меня щипало в глазах.

Остальные сельчане не разговаривали со мной, только неприязненно и угрюмо посматривали издалека.

Однажды, когда Катрин в очередной раз принесла мне еды, я махнул рукой в их сторону:

– Они боятся, что я тебя обижу?

– Может быть. – Она язвительно усмехнулась. – Вот только никто и пальцем не пошевелит, даже если ты набросишься на меня с ножом и перережешь мне горло.

Я удивленно заморгал.

– Они и тебя презирают?

– Нет, ко мне хорошо относятся. Но, Йоун, когда приходят суровые зимы, эти люди только и согреваются, что сплетнями. Даже если водяной у них на глазах утащит на дно их родную бабку, им все будет нипочем – лишь бы история вышла складная.

– Значит, мое несчастье их забавляет?

– Твое несчастье им не в диковинку. Назови мне хоть одну семью, где бы не утонул отец или не умер ребенок.

Тут я вспомнил, что мужа Катрин забрало море, а дочь – земля. Я чуть было не взял ее за руку, но удержался.

– Если я такой же, как и все, – сказал я, – почему они так смотрят на меня?

– Эта земля стремится погубить нас. Но мы, исландцы, выкованы из другого металла, мы совсем не то, что мягкотелые чужестранцы. Даже берберские пираты долго здесь не протянули. Знаешь ли ты хоть одного датчанина, который остался бы зимовать у нас по собственной воле?

Я пожал плечами. Какое отношение все это имело ко мне и к мрачному любопытству сельчан?

– Мы кажемся сильными, Йоун, но на самом деле мы все равно что трава – пригибаемся к земле, чтобы ветер не погубил нас. А ты – ты как море: снова и снова рвешься вперед. Погляди на себя. Твои родители умерли, дом разваливается на части, лодка вся в дырах, но ты не сдаешься.

Я развел руками.

– Я не хочу умирать.

– Ты хочешь жить. Ты хочешь прожить лучшую жизнь, чем та, что тебе дана.

Внизу, набегая на песок, шуршало море.

– Ты даешь им надежду, Йоун. Ты показываешь им, что можно жить, а не выживать.

Следующие три месяца Катрин продолжала меня кормить. Ночи я проводил в лодке, а дни – в полях. Осенью я наловил столько рыбы, что часть мне удалось продать, и засеял травой под сено запущенное поле, которое у пабби поросло чертополохом.

На следующий год я уже сам делился провизией со многими женщинами. Их мужья давным-давно утонули или пропали без вести. В Стиккисхоульмюре жили большей частью женщины, дети да дряхлые старики. Bóndi был так жаден, что совершенно разорил всех, и люди хотели избрать нового. Вскоре я обнаружил, что они доверяют тому, кто их кормит.

Обо мне пошла добрая слава. Я давал сельчанам рыбу, а взамен просил у них самую малость: приносить мне найденный на берегу плавник. Я обшил стены дома деревом и соорудил над baðstofa потолок – так получился чердак.

Уже потом выходки Анны вынудили меня сделать на чердаке дверь и навесить на нее замок. Это обошлось мне недешево, но выбора не было.

Первые мои сделки были весьма скромны. Я начал торговать с жителями соседней деревни, через три года тяжелой работы купил стадо овец, и так у нас появились молоко, skyr и шерсть. Продав двух кречетов, я не только разбогател, но и снискал уважение датских торговцев. Они часто заезжали в Стиккисхоульмюр и видели, что мне удается прокормить людей, которые мало-помалу сделались моими людьми – так мне казалось.

Катрин удивлялась, что я почти ничего с них не беру, но я всякий раз отвечал: «Нет нужды требовать большего». И в то время так оно и было.

Прежде люди всегда сплетничали обо мне, прикрыв рот ладонью, а то и усмехались мне прямо в лицо. Теперь же они кланялись, делали книксены и звали меня господином. Я не подпускал их близко и запретил входить в мой дом без разрешения. Иной раз я видел, как они вздрагивают, когда я прохожу мимо, и гордо расправлял плечи. Быть может, мне стоило улыбаться им, но я не улыбался.

Когда прежний гнилозубый bóndi умер, сельчане были единодушны: хоть я никогда и не требовал от них платы, они решили избрать новым bóndi меня, чтобы отныне я взимал с них подати. Они сказали, что я щедр и что у меня незаурядный талант к торговле, поскольку имя мое известно почти во всей Исландии.

Тем вечером, ложась в постель, я старался не думать о том, сколько мне придется скрывать от других, чтобы выжить.

В пещере стемнело, и по горизонту, разматываясь в тонкую нить, катится остаток солнечного клубка. В небе оживают звезды. Вытянув руку перед собой, я сгибаю и разгибаю пальцы, потом хватаюсь за рукоятку ножа и стискиваю ее так сильно, будто сжимаю горло умирающего, не давая ему сделать последний вдох.

Мне хватит сил. Хватит.

Часть четвертая

Когда буря стихает, волны еще бушуют.

Исландская пословица

Роуса

Стиккисхоульмюр, ноябрь 1686 года

Сверкающий иней ложится на землю густым слоем, и Роуса все больше и больше времени проводит в доме. Иногда мужчины тоже остаются дома, иногда уходят. Но даже в одиночестве она продолжает ощущать на себе чужой взгляд. По ночам ей снится, как Йоун, укутанный в плащ с капюшоном, склоняется над ней и заносит нож. Днем она смотрит, как он разговаривает с Пьетюром и Паудлем, как они смеются, и что-то мучительно сдавливает ей грудь и виски.

Становится все холодней. Земля изнывает под гнетом пузатых туч.

Однажды ночью густой стеной начинает идти снег, и от огромных белых хлопьев воздух мутнеет и становится осязаемым. Выйдя поутру за порог, Роуса оказывается в самой гуще метели и никак не может отдышаться. Снег летит в нее отовсюду. Кажется, что он не только падает с неба, как ему положено, но и поднимается с земли, и студеный ветер хлещет в нос и в рот, не давая сделать вдох. Ледяные прикосновения снежинок обжигают кожу.

Роуса захлопывает дверь и укрывается в кухне. Она одна. Мужчины в хлеву, и она совершенно отрезана от них. Задержав дыхание, она прислушивается к оглушительной тишине метели. Крыша постанывает под тяжестью снега, и за окнами из тонко растянутого пергамента, сквозь которые в дом обыкновенно просачивается свет, теперь царит полумрак. Слабый огонек лампы мигает.

Роуса вдруг вскакивает: мужчины, оставшиеся в хлеву со скотом, теперь не могут выйти наружу. Она представляет себе теплых коров и овец, которые внезапно очутились в темноте, взаперти, а крыша над ними скрипит и прогибается. Как они, наверное, беснуются со страху!

Там же Паудль!

Она набирает в грудь побольше воздуха и опрометью выбегает на улицу. Метель душит ее, снег забивается в ноздри, от ветра перехватывает дыхание, стужа змеей заползает под одежду и пронизывает до самых костей. Мама сказала бы: «Улль, бог снега, опять разбушевался». Роуса встряхивает головой, отгоняя эту мысль. Погодой распоряжается один лишь Господь.

Правда, тогда Он, должно быть, тоже в ярости.

Она с трудом пробирается через сугробы, проваливаясь по пояс. Спотыкается, падает, поднимается и бредет дальше. Юбки отяжелели от налипшего на них снега. За неумолимой белой стеной темнеют очертания хлева.

Вдруг до нее доносится крик:

– Роуса! Роуса!

Она бросается на голос. Перед хлевом высятся сугробы. Она видит узкую темную щель – мужчины пытались открыть дверь, но снежная стена подалась только на палец. Она принимается разгребать завал руками и ногами, отбрасывая снег в сторону.

– Я здесь! – задыхаясь, кричит она.

– Скорее! – В голосе звучит страх.

Расчищая себе путь, Роуса вдруг с ужасом замечает алую извилистую полоску, выползающую из-под двери хлева. Смешиваясь с белым снегом, она превращает его в зловещую розовую слякоть.

Роуса начинает рыть быстрее и яростнее, и вот наконец она уже может приотворить дверь настолько, чтобы протиснуться в душную темноту.

Одинокая масляная лампа вырывает из мрака кружок света. В воздухе стоит густой медный дух. Роуса слышит сбивчивое дыхание и стон боли. Пьетюр и Паудль склонились над Йоуном, свернувшимся на соломе, будто окровавленный зародыш.

Пьетюр пытается закрыть ладонью глубокую, обнажившую внутренности рану в боку Йоуна. Роуса в ужасе зажимает руками рот. Совсем недавно она мечтала выхватить у мужа нож и зарезать его. И вот, пожелав ему смерти, она как будто стала виновницей произошедшего.

Йоун еще в сознании.

– Судя по твоему лицу, я уже покойник.

Пьетюр глядит на Роусу умоляюще, словно ждет, что она сейчас совершит какой-то магический ритуал.

– Это овца, – хрипло выдавливает он. – Она перепугалась. Йоун пытался ее удержать. Я ему говорил – отпусти.

Роуса потрясенно смотрит на рваные края раны.

Из нее струится кровь, глаза Йоуна стекленеют. Роусе снова вспоминается лиса. Окажись здесь какой-нибудь охотник, счел бы он нужным прекратить страдания ее мужа?

В ее мысли вторгается окрик Пьетюра:

– Роуса. Роуса! Рана. Скорее же!

Ну конечно! Она стремглав выбегает на улицу, с трудом пробирается по глубоким сугробам к дому и, обшарив baðstofa, наконец находит свою швейную корзинку. Насколько толстой должна быть игла, насколько прочной – нитка, чтобы шить по человеческому телу?

На краткий миг она представляет, как останется сидеть в кухне, как метель укроет снегом весь дом, а там, в хлеву, Йоун истечет кровью.

Боже правый, в кого я превращаюсь?

Прикрыв рот и нос воротом, чтобы можно было дышать на холоде, она бредет обратно. Слезы мешаются со снегом, летящим в лицо.

Добравшись наконец до хлева, она подозревает, что Йоун уже мертв. Пожалуй, на мгновение она на это даже надеется. Однако он все еще дышит, хрипло и тяжело. Крови натекло еще больше, Пьетюр с Паудлем бледны и дрожат.

Роуса торопливо сшивает края раны. Йоун стонет, но она продолжает шить. Кожа под ее пальцами стягивается, закрывая рану. Шов получился огромным и уродливым, но кровь останавливается – остается лишь тоненькая струйка, которую она вытирает подолом.

– Хорошо сработано, – шепчет Пьетюр.

Йоун лежит без чувств, рот его полуоткрыт, кожа бледна до прозрачности, как заиндевевшие лепестки, и под ней проступают голубые вены. Роуса прижимается ухом к его груди, вслушиваясь в бешеный перестук сердца. Она чувствует облегчение – или, по крайней мере, думает, что чувствует.

Отвесно падающий снег укрывает землю толстым саваном, и становится тихо, как в могиле. Пьетюр и Паудль поднимают Йоуна и с трудом пробираются к дому. Роуса придерживает его бессильно мотающуюся голову. На него сыплются колючие ледяные снежинки, и он дергается и стонет.

– Тише, – шепчет Роуса, успокаивая его, как мечущегося в бреду ребенка. – Тише.

Всю ночь напролет они поочередно сидят у его постели. Время от времени он постанывает. Снег заметает их следы, погребая под собой и протоптанную к хлеву тропинку, и замерзшие капли крови.

Наутро лица у них землистого цвета. Кожа Йоуна блестит от пота, и дышит он часто и неглубоко. Роуса осматривает рану – красная и воспаленная.

Йоун снова стонет, и из уголка его рта тянется ниточка слюны. Пьетюр утирает ее краешком рубахи. Такой будничный и полный любви жест – Роуса часто видела, как матери вытирают чумазые щеки своим детям.

Заметив, что она смотрит на него, Пьетюр выгибает бровь и кривит губы. Не человек, а чудовище.

Роуса сглатывает.

– У Катрин есть дягиль.

– У него же не кашель, Роуса. – Пьетюр глядит на нее исподлобья. – Травы Катрин ему не помогут.

– Он не может оставаться в baðstofa. В кухне стоит тяжелый дух. Посмотри, какой дым. – Она указывает на закручивающиеся спиралью клубы – черное отражение снегопада за стеной.

– И где тогда его уложить? – спрашивает Пьетюр.

– На чердаке?

– В запертой комнате? – Пьетюр качает головой.

Паудль хмурится.

– Что еще за чердак? И почему он заперт?

– Он останется здесь, – говорит Пьетюр.

Все тело Йоуна сотрясается в жестоком ознобе, и Роуса со вздохом подбрасывает в огонь торфа. Дым становится еще гуще. В воздухе кружат частицы сажи и пепла.

Йоун заходится кашлем, подвывая от боли, и на его рубахе расплывается пятно винного цвета. Пьетюр бросается к нему и зажимает рану ладонью. Йоун морщится, снова кашляет от дыма и снова вскрикивает.

Роуса не отрывает взгляда от лица Пьетюра.

– Этот дым его убьет.

Пьетюр на несколько мгновений закрывает глаза.

– Нужно перенести его на чердак, но… Он будет в ярости.

– Чего ты больше боишься – что он разозлится или что он умрет?

Пьетюр разражается отрывистым смехом и пристально смотрит на нее.

– А он-то считал, что женился на робкой мышке. Помоги мне его отнести.

С трудом они поднимают Йоуна по лестнице, усаживают на порог, и он обмякает, как скошенная трава. Он дышит неровно, но крупные стежки Роусы не дают ране разойтись, и он похож на набивную куклу с зашитой дыркой на боку.

Пьетюр достает из кармана ключ с той же небрежностью, с какой он мог бы вытащить из-за пояса нож. Роуса застывает с открытым ртом. Пьетюр поворачивается к ним с Паудлем.

– Я затащу его туда.

Роуса мотает головой.

– Нет, ты должен…

– Это ты должна спуститься вниз.

– Но это мой дом.

– Это дом Йоуна. Он твой муж, и он велел тебе не заходить на чердак.

Паудль, слегка улыбаясь, подается вперед.

– В чем дело, Пьетюр? Почему…

– А ты лучше ни о чем не спрашивай. Так оно спокойней. Для всех.

Паудль протягивает к нему руку.

– Нет, погоди…

– Так будет спокойней, – повторяет Пьетюр. – Поверь мне. Некоторых вещей лучше не знать.

Паудль хочет возразить, но Роуса замечает, как напрягается Пьетюр. Ей вспоминаются Мунодарнес и человек, который осмелился вступить с ним в перепалку. Ей вспоминается нож, который Пьетюр приставил к его горлу.

– Спустимся, Паудль, – тихо говорит она.

Он не отвечает и продолжает сверлить Пьетюра суровым и мрачным взглядом.

Роуса кладет руку ему на плечо.

– Идем. Прошу тебя.

Он коротко и скупо кивает, и они спускаются по лестнице. Пьетюр ждет.

Оказавшись в baðstofa, они смотрят друг на друга и прислушиваются к звукам наверху: вот почти бесшумно распахивается дверь, смазанные петли не скрипят, вот раздается шуршание – Пьетюр волочит Йоуна по полу у них над головами.

Паудль разводит руками.

– Не понимаю.

– Я тоже, – шепчет Роуса и прижимает палец к губам.

Они вслушиваются в шарканье шагов, поскрипывание досок и приглушенный шепот. Эти звуки слишком сильно напоминают Роусе ее кошмары, и она с немалым трудом удерживается от того, чтобы не зажать уши ладонями.

Наконец Пьетюр спускается. Он проходит мимо них в кухню, наливает воды в котелок, вешает его над hlóðir и поворачивается к Роусе.

– Рану нужно промыть. У тебя должен быть мох. Где он?

Он говорит так, будто ничего необычного не произошло, будто у них над головой нет таинственной запертой комнаты, будто он вовсе не угрожал им совсем недавно.

На мгновение Роуса теряется, но потом передает ему горшочек с бледно-зелеными листьями, содержимое которого он опрокидывает в котелок. Она уже хочет напомнить ему, что у Катрин есть и мох, и другие травы, но он так сурово сжимает зубы, что она не решается заговорить.

Весь остаток дня Пьетюр не дает Роусе и Паудлю остаться вдвоем. Всякий раз, взбираясь по лестнице, он зовет Паудля с собой и велит ему подождать у двери, пока он обрабатывает рану Йоуна. Роуса же должна оставаться в кухне.

Когда Пьетюр на чердаке, Роуса прислушивается к звукам наверху: она слышит шепот, но не может различить голоса. На краткий миг она воображает, что там и в самом деле заперта Анна, что она была на чердаке все это время. Что тогда станется с Роусой? Что будет с ненужной второй женой, когда объявится первая?

Ближе к вечеру Пьетюр снова спускается с чердака.

– Нужно задать корм скоту, – коротко говорит он Паудлю. – Ты пойдешь со мной. Роуса, как вернемся, дашь нам поесть.

Она смотрит на собственные руки и несколько раз кивает. Паудль со вздохом поднимается. Краем глаза Роуса наблюдает за тем, как оба они заворачиваются сразу в несколько плащей и одеял. При каждом движении Пьетюра ключи в его кармане позвякивают, пока наконец этот звук не перестает быть слышен под слоями одежды.

Пьетюр отворяет дверь, и в дом врывается метель. Ветер хлещет Роусу по лицу с такой силой, будто ее ударили кулаком, и от ледяного воздуха перехватывает дыхание. За те несколько секунд, которые требуются мужчинам, чтобы выйти и захлопнуть за собой дверь, она успевает так продрогнуть, что ее начинает трясти.

Она съеживается у hlóðir и, отсчитав шестьдесят ударов сердца, спешит к лестнице. Дверь наверху выглядит так же, как и всегда, и, конечно, заперта. Пьетюр не настолько неосмотрителен. Прижавшись к ней ухом, Роуса слышит тяжелое дыхание Йоуна – и больше ни звука. Она ждет, не раздастся ли за дверью шепот или шаги, но нет, ничего.

Роуса вздыхает и спускается в baðstofa. Она направляется было обратно в кухню, чтобы снова прижаться к теплому hlóðir, но вдруг ее внимание привлекает что-то лежащее на полу. В соломе что-то посверкивает. Она подбирает эту вещицу, и на мгновение ей кажется, что уже теперь-то она окончательно лишилась рассудка, потому что… Нет, это решительно невозможно. И все же…

Это ключи. Роуса сжимает их в кулаке и закрывает глаза. Она не может позволить себе надеяться. Однако все-таки возвращается и, по очереди хватаясь за ступеньки, взбирается наверх, и вставляет один из ключей в замочную скважину, и он подходит – подходит! – и она поворачивает его, и толкает дверь, и весь дом наблюдает за ней, и она задерживает дыхание, и дверь распахивается, и холод чердака окутывает Роусу зловонным, животным смрадом.

Роуса мешкает: перед ней разверзлась черная пустота, в которой раздается частое дыхание Йоуна. Невозможно избавиться от ощущения, что он смотрит прямо на нее. Она медленно, словно во сне, с гулко бьющимся сердцем идет сквозь мрак, вытянув перед собой руки.

Йоун лежит у стены, прижимая ладони к тому самому месту, куда его ударила рогом овца. Кожа его кажется восковой, он дышит учащенно и уже не выглядит таким могучим, как прежде: мускулистые руки и ноги не видны под одеялом, сон смягчил его черты, и в лице появилось что-то детское. Роуса садится подле него. Пошевелившись, он стонет, и Роуса вскакивает, готовясь пуститься наутек, если он очнется. Однако, хоть веки его и трепещут, глаза остаются закрытыми. Вместо этого он приоткрывает рот, как будто пытается что-то сказать. Он кашляет, и Роуса замечает, что язык у него шершавый и губы потрескались. Она поспешно окунает уголок одеяла в отвар из мха и дает ему. Он начинает сосать ткань, как младенец. Снова и снова Роуса опускает одеяло в отвар, снова и снова он послушно открывает рот, но глаза по-прежнему закрыты. Она медленно протягивает руку и убирает волосы с его лба.

Наконец дыхание его выравнивается и становится глубже. Губы смыкаются. Роуса ставит кувшин на пол и утирает собственное лицо. Щеки ее мокры от слез, которых она даже не замечала.

Она нетвердо поднимается на ноги и озирается. Она ожидала увидеть старые бочки или спутанные и перетершиеся рыболовные снасти. Однако здесь только тюфяк, на котором лежит Йоун, маленький столик да ночной горшок. На чердаке пусто и чисто, будто все эти вещи специально принесли сюда для кого-то. Роуса вглядывается во мрак в поисках знака, который выдал бы чужое присутствие, – хоть какого-нибудь знака.

Чердак занимает все пространство под крышей дома, и Роуса не может разглядеть отсюда противоположную стену. А вдруг там ее поджидает Анна? А вдруг призрак, draugur, распластался по стене и наблюдает за ней прямо сейчас? Роуса делает глубокий вдох и медленно идет вперед.

Ее шаги эхом отдаются в темноте, и где-то впереди вдруг раздается шепот. Роуса застывает посреди длинной комнаты. Обернувшись, она видит, что светлый прямоугольник двери остался далеко-далеко: пока она будет бежать к выходу, кто-нибудь может наброситься на нее сзади и сомкнуть руки на ее шее. Она дотрагивается до собственного беззащитного горла. Под пальцами трепещет пульс.

Она чуть было не поворачивает назад. Чуть было. Но все же продолжает идти.

Темнота. Тишина. Стена уже совсем близко. Роуса прерывисто вздыхает. Ничего здесь нет. Она вытягивает вперед руки и делает еще один глубокий вдох. Все это, должно быть, ей просто почудилось.

Внезапно из самого темного угла доносится странный звук, будто простынь хлопает на ветру. Роуса вздрагивает и вскрикивает.

Здесь кто-то есть! Кто-то живой…

Хлопок повторяется, мелькает что-то белое. Роуса пятится назад, прижимаясь к стене, – прочь от шелестящего во мраке призрака.

– Анна, – лепечет она.

Снова этот трепещущий звук. Он очень похож на вздохи, которые Роуса слышала, когда прижималась ухом к двери. Она съеживается на полу, не в силах пошевельнуться. Вот он, draugur, которого она так боялась. Вот оно, существо, которое или задушит ее, или завладеет ее телом и будет отравлять ее разум, пока она не позабудет собственное имя и не начнет бродить среди холмов, причитая и бормоча себе под нос невнятные слова.

Инстинкт велит ей спасаться бегством, но она не может сдвинуться с места. Глаза ее устремлены на дрожащую белую фигуру.

Мало-помалу дыхание ее выравнивается, и она замечает, что draugur вовсе не подкрадывается к ней, не приближается, чтобы схватить ее за горло. Он как будто пригвожден к месту, и его отчаянные рывки скорее напоминают попытки высвободиться.

Она щурится, пристально вглядываясь в темноту, и ахает.

Это не призрак. Не draugur.

Это птица.

– Кречет, – шепчет она. В голове у нее мутится. Все эти звуки…

Птица ерзает на месте, потом широко расправляет белые крылья, подергивает головой туда-сюда, и Роуса видит крючковатый смертоносный клюв с желтой каймой. Поднявшись на ноги, она на цыпочках подходит поближе, очень медленно, чтобы не спугнуть птицу. Она никогда не видела кречета так близко – прежде ей доводилось наблюдать только за тем, как парят высоко в небесах его дикие и прекрасные сородичи-убийцы. Кречет косится на нее бусинками глаз и хлопает крыльями в попытках взлететь с насеста, но его не пускают кожаные ремешки, обхватившие чешуйчатые лапы.

Роуса останавливается на расстоянии протянутой руки. Кречет резко дергает головой. Один лишь вид этих змеиных глаз дает понять, что у их обладателя единственное предназначение – убивать. Он обхватывает лапами жердочку и впивается в нее крючковатыми когтями.

Кречеты стоят целое состояние и особенно ценятся у датчан. Говорят, датская знать готова выложить за такую птицу столько золота, сколько та весит.

Разглядывая этого когтистого хищника, будто высеченного изо льда, Роуса вдруг замирает. Она уже не думает о том, как дорого он стоит; ей вспоминаются древние легенды о кречетах.

Бытует поверье, что если поймать такую птицу, когда человек умирает, и поднести к нему, как только он испустит последний вздох, то душа его после смерти переселится в ее тело.

Прямо за насестом, на полу, испещренном пятнами помета и кружевом обглоданных маленьких косточек, виднеется какая-то скомканная ткань.

Похолодев, Роуса понимает, что это одежда, а рядом – ворох бумаги и несколько камней. Опустившись на колени, она изо всех сил вглядывается в небольшую стопку. Если бы только можно было пробраться мимо птицы и посмотреть, что там такое! Она уверена, что это ее собственные письма. Тут же лежат и другие листы, исписанные крупным и небрежным почерком, который ей незнаком.

Она тянется к бумагам.

Кречет устремляет на нее ледяной взгляд своих желтых глаз и щелкает клювом. Вскочив, Роуса отступает назад и прижимается спиной к стене. Птица склоняет голову набок, следя за ее движениями, и вдруг резко срывается с насеста, метя прямо ей в лицо.

Роуса вскрикивает, отшатывается и падает, ударившись рукой. Она так спешит укрыться от когтей птицы и от ее безжалостного пытливого взгляда, что даже не чувствует боли.

Пятясь, она отползает назад, пока не перестает различать во мраке два зорких желтых глаза, прислоняется затылком к стене и долго прислушивается к тому, как поднимается и опадает ее грудь. Наконец, собравшись с силами, она поднимается на ноги и чуть было не падает снова, налетев на что-то большое и деревянное.

Она ощупывает странный предмет. Не может быть… Но это и впрямь она. Колыбель.

Роуса оглядывается на птицу в темном углу и снова переводит взгляд на колыбельку. Она сделана из выброшенного на берег плавника, который тщательно вылизывало море, а потом обтачивали человеческие руки. Острые края отшлифованы шершавым камнем. Вещь эта сработана с большим терпением и любовью.

Мысли Роусы снова возвращаются к звукам. Она вглядывается в смутно различимый силуэт кречета, привязанного к насесту в дальнем углу чердака. Ей вспоминаются легенды о детях, превращенных в животных. Кречет пристально смотрит на нее, не мигая – она кое-как различает во мраке его желтые глаза, – и подбирается, будто готовясь снова напасть на нее. Однако здесь ему ее не достать, она слишком далеко. Он щелкает клювом. Роуса отводит глаза. Это птица, всего лишь птица. А старинные легенды – просто сказки, которыми пугают детей.

И все же… Она снова смотрит на колыбельку. Неужто у Йоуна был ребенок? Она ничего не слышала ни о младенце, ни о беременности Анны – по крайней мере, слухи об этом до Скаульхольта не доходили. Впрочем, Йоун умеет пресекать любые сплетни. Роуса думает о сельчанах с каменными лицами и плотно сжатыми губами и о том, какие секреты хранят их ссутуленные спины и неприязненный прищур.