Текст книги "Стеклянная женщина"

Когда Йоун разворачивает плуг в другую сторону, она жестом подзывает Пьетюра. Он взбегает на вершину холма и, минуя Роусу, хлопает ее по плечу. На мгновение у нее перехватывает дыхание.

Пьетюр неслышно, как крадущаяся кошка, подбирается к Йоуну, следует за ним с десяток шагов и лишь потом с громким возгласом набрасывается на него со спины. Вместо того, чтобы прочитать ему гневную отповедь, Йоун хохочет – такого глубокого, заливистого смеха Роуса не слышала от него уже две недели, – играючи толкает Пьетюра на землю, тут же помогает ему подняться и похлопывает по спине. Даже издали заметно, что лицо его так и лучится радостью.

Роуса вспоминает, как они когда-то смеялись вдвоем с Сигридюр. Никто на свете не знает ее лучше мамы – разве что Паудль. На нее накатывает привычная тоска по дому. Когда ляжет снег, уехать будет уже невозможно.

Она до боли стискивает в кармане холодную стеклянную женщину. Затем, внезапно решившись, бежит вниз по склону.

Запыхавшись, она добирается до дома Катрин и уже хочет постучать, но тут дверь распахивается.

– Надеюсь, ты не собиралась обидеть меня стуком, – говорит Катрин, увидев занесенный кулак Роусы. – Входи, входи.

И она подталкивает к гостье миску с какими-то неизвестными зелеными листьями. Роуса пытается отказаться, но Катрин сует миску ей прямо в руки.

– Ты таешь на глазах. Это укрепит твои силы. Я уже слишком стара, чтобы тащить тебя обратно на руках. Ешь.

– Я не голодна, – неубедительно бормочет Роуса, но пробует несколько листьев. Они горчат, но очень хороши на вкус и даже как будто согревают, хоть и сырые. Роуса ест и не может остановиться. Катрин дважды приносит со двора новую порцию и с улыбкой наблюдает за тем, как Роуса отправляет листья в рот один за другим, будто это ее собственная изголодавшаяся дочь.

– Анна тоже их любила. – Катрин склоняется к Роусе и берет ее за руку. – Сразу скажи мне, если почувствуешь что-то неладное. Обещаешь?

Роусу охватывает ужас.

– Эти листья…

– Что ты! Не ядовитые они. Просто ты чересчур бледна. В доме Йоуна… Нет ли там чего-нибудь такого, что аж не по себе становится?

Роуса сглатывает и думает о draugar.

– О чем ты?

– Что ты видела? – резко спрашивает Катрин.

– Ничего, я…

– Скажи мне, Роуса. Непременно скажи. Если там опасное что-то…

– Пустяки, у меня воображение разыгралось. Мне мерещатся звуки.

– Когда? Где? – Катрин придвигается ближе, впиваясь в Роусу широко раскрытыми глазами.

– Обыкновенно по ночам. Они доносятся из запертой комнаты. Но я уверена, что сама же это все и выдумала.

– Запертой комнаты? – Руки Катрин крепче сжимают миску.

– Да, на чердаке. Я… Он запретил мне туда заглядывать.

Катрин садится на место. На лице ее читается беспокойство.

– Чердак никогда не запирался. – Помолчав немного, она встает. – Я сейчас же пойду погляжу.

– Нет! – вскрикивает Роуса. – Нет, нельзя. Тогда он узнает, что я тебе рассказала.

Катрин снова садится, но губы ее плотно сжаты, зубы стиснуты.

– Что, по-твоему… – шепчет Роуса.

– Не знаю. – В лице Катрин ни кровинки. – Ешь давай. Прошу тебя.

Роуса садится и через силу продолжает есть. Студеный ветерок просачивается в щели меж деревянной обшивки. Листья превращаются в безвкусную труху и застревают в горле. Роуса тихонько отставляет миску.

– Пьетюр возвратился. Вид у него довольный.

Катрин вздрагивает, словно просыпаясь.

– Это хорошо. Торговля небось бойко пошла. Нынче датчан к нам приехало полным-полно. А то, я знаю, многие исландцы с Пьетюром ни за что иметь дела не станут.

– Потому что он найденыш?

Катрин кивает.

– Кое-кто считает, что он дьявол. Или что в предках у него был пират, который насильничал над женщинами и убивал детей. Стоит людям увидать Пьетюра, и они сразу думают, что жестокость у него в крови.

– Ничего подобного! – возмущается Роуса, но тут же припоминает, как сжимается что-то у нее в животе, когда она заглядывает в медные глаза Пьетюра, будто вспыхивающие от злости или от радости. Есть в нем нечто звериное, и от этого вся она напрягается, как натянутая струна.

– Однажды Пьетюр сбежал, – говорит Катрин. – Эйидль послал за ним Йоуна, и Пьетюр, когда вернулся, решил остаться с ним.

– Эйидль хотел, чтобы он вернулся? Но Пьетюр говорил мне, что Эйидль – негодяй…

– Эйидль по-прежнему считает Пьетюра своим сыном, несмотря на их вражду.

– Но что стряслось?

Катрин пожимает плечами и отворачивается к огню. Снова, как и в те разы, когда речь у них заходила о Йоуне, Роуса чувствует, что она чего-то недоговаривает.

– Гвюдрун уверяет, что Пьетюр – нелюдь, – бормочет Катрин. – Очень она его боится.

По коже Роусы пробегает холодок.

– А ты? Ты боишься?

– Конечно, нет. – Катрин не смотрит ей в глаза.

– А Анна? Он не трогал Анну?

– Я… Нет. – Но тут Катрин резко умолкает, и на скулах ее подрагивают желваки.

Роуса изучает шершавую кожу своих собственных огрубевших от работы ладоней. Они словно принадлежат другой женщине, которая куда сильней, чем она сама, которая не боится говорить вслух то, что думает.

Катрин кладет на ее руку свою мозолистую ладонь.

– В жизни не все бывает как в сагах.

Роуса улыбается.

– Да, я слишком много всего прочла.

– И я тоже. А поди-ка послушай теперь, о чем мы толкуем! Оно и немудрено, что мужчинам не по нраву грамотные женщины. Если мы станем читать, тогда мужчины будут стирать наши вещи в реке, а мы – на альтинге пировать. Вспомни, как Фрейдис из «Саги об Эйрике Рыжем» прогнала скрелингов[16]16
  Скрелинги – североамериканские индейцы, «варвары» в глазах исландцев.


[Закрыть] и грозилась отрубить собственные груди.

Роуса заставляет себя рассмеяться, и мало-помалу тень, накрывшая их, отступает. Однако время безжалостно, как лезвие серпа, и вскоре ей придется возвращаться в одинокий дом на холме, где ждет ее муж.

Роуса взбегает по холму, но она уже опоздала: шум голосов и оранжевая полоска света, пробивающаяся из-под шторы из лошадиной кожи, подсказывают ей, что Йоун и Пьетюр возвратились.

Она уже готова проскользнуть внутрь – Йоун рассердится, что она где-то шастает и до сих пор не приготовила еду, – но останавливается и прислушивается. В голосе Йоуна звучит разочарование. Она прижимается ухом к двери.

– Нужно было еще попытаться. Ничего? Никто не сказал ни слова?

– Я не спрашивал напрямик, – тихо и робко отвечает Пьетюр. – Это вызвало бы подозрения. По-твоему, мне надо было…

– Нет, конечно, нет. Ты все сделал верно. Извини, я…

– Я знаю. Но тебе нечего бояться.

– Разве что… – Голос Йоуна звучит угрюмей. – Тут полным-полно пещер и расселин. А вдруг…

– Вздор! – твердо возражает Пьетюр. – Куда вероятней, что датские купцы…

– Ты не раз уже поминал Данию. А я тебе толкую, что обстоятельства складываются не в нашу пользу.

Оба замолкают, как будто каждый ждет, что заговорит другой.

Роуса задерживает дыхание, но молчание длится и длится. Ей приходит в голову, что они могут увидеть, как она подслушивает под дверью. Она ныряет в тепло освещенной кухни. Йоун и Пьетюр стоят по разные стороны стола.

Ожидая, что Йоун станет бранить и расспрашивать ее, Роуса торопливо лепечет:

– Я собирала клочки шерсти. В хлеву. Я приготовлю nattverður.

– Не нужно, – говорит Йоун, не сводя взгляда с Пьетюра. – Поешь без нас. Мы выйдем в море. Не жди нас до утра.

– В море? Сейчас?

– Пьетюр слыхал, что нынче здесь ходит треска.

– Но сейчас ночь!

– Мы хорошо знаем море. – Йоун сжимает Роусу в коротком, но крепком объятии, и она чувствует, как колотится его сердце. Он тяжело дышит. – Идем, Пьетюр.

За ними захлопывается дверь, и Роуса остается одна в теплой пустой тишине. Она прислоняется к hlóðir, обдумывая услышанное. Чего он боится? И почему они разговаривали о каких-то слухах и датских купцах? Пьетюр утверждал, что ничего не слышал. Но Роуса нимало не сомневается: если о Йоуне и ходят толки на юге, то рассказывать об этом Пьетюру никто бы не стал.

Она вздыхает, переводит взгляд на лежащий на столе хлеб и понимает, что не может заставить себя поесть. Вместо этого она подметает пол. Она не так глупа, чтобы поверить, что они сейчас выйдут в море. Они просто избегают ее. Им нужно поговорить с глазу на глаз. Но почему же они ушли из дома? Почему бы не пойти в baðstofa или на чердак?

Задержав дыхание, она прислушивается к шуршанию и вздохам дома. Говорят, Анна перед смертью сошла с ума. Может, ей тоже мерещились всякие звуки? Может, это и есть признак безумия?

Роуса больно щиплет себя и сильно прикусывает губу, пока не чувствует медный привкус. Потом достает бумагу, перо и чернила.

Милая мама,

Я рада, что тебе стало лучше. Здесь все так странно. Я слышу непонятные звуки, и мне чудится, будто надо мной нависла какая-то беда. Но это, наверное, всего лишь игры воображения. Йоун

Роуса снова вздыхает и вычеркивает все, кроме «Я рада, что тебе стало лучше». Потом складывает листочек маленьким квадратиком и опускается на колени, чтобы спрятать его между половиц под кроватью, туда, где лежат остальные письма.

Ладонь ее натыкается на что-то холодное и острое. Сперва она отдергивает руку, потом снова осторожно нащупывает неизвестный предмет и вытаскивает его на свет.

Это нож. Он потускнел, будто пролежал без дела не один месяц, и, вглядевшись пристальнее, Роуса замечает на кончике лезвия бурые пятнышки. Похоже на ржавчину, но цвет ярче. Она поддевает одно из пятен ногтем, и оно легко отслаивается. Почувствовав во рту привкус металла, она осознает, что снова прикусила губу.

Во рту у нее пересохло, сердце трепещет в груди. Она прислоняется головой к двери и достает из кармана маленькую стеклянную женщину. Фигурка холодна – она всегда холодна, хоть и должна нагреваться от тепла ее тела.

Часть третья

Кровавые ночи – ночи скорой расправы.

Исландская пословица из «Саги о Глуме Убийце»

Йоун

К югу от Мунодарнеса, декабрь 1686 года

Прошлое нельзя укрыть под коркой морского льда. Я стал тем, кто я есть сейчас, задолго до того, как на поверхности воды показалась бледная рука. Мне бы хотелось представить, что время – это леска для ловли рыбы и что, ощупывая ее, я сумею понять, в какой же момент совершил ошибку, привязав себя к камню, который когда-нибудь утянет меня за собою на дно. И все же, как ни бьюсь, я не в силах понять, когда леска начала перетираться.

Иногда я гадаю, слышит ли меня Господь. Молитвы сыплются с моих губ, как мелкие камешки, но Он молчит в ответ.

Даже Создатель не сумеет сделать прошлое небывшим.

Я съеживаюсь в канаве. Позади семь утомительных дней пути от Стиккисхоульмюра. Башмаки из тюленьей кожи промокли, в горле скребет от страха и резкой навозной вони. Шагах в пятидесяти от моего укрытия виднеется чей-то дом, но я не сдвинусь с места, покуда не стемнеет. Под покровом темноты я проберусь в хлев и, даст Бог, мне удастся разжиться горсткой зерна и напиться из кормушек овец. Я прижмусь к их теплым бокам и буду, как милости, ждать забытья.

Но долго отдыхать мне нельзя. Я знаю, что за мной уже идет погоня. Закрыв глаза, я представляю их – стаю жарко дышащих волков, напавших на след. Мне нужно протянуть еще три дня. А дальше – пускай хватают меня, пускай убивают, это уже неважно.

Я сижу на корточках. Хлюпающее месиво подается под моим весом и булькает едкими пузырями. Глаза слезятся. Я шепчу молитву, и собственный голос кажется мне чужим, а потом я засыпаю, свесив голову на грудь.

Студеные ночи тянутся мучительно долго, и я то просыпаюсь, то снова проваливаюсь в сон. Мороз заползает в мои внутренности, щекочет перышком кости. Я сплю очень чутко, боясь, что иначе проснусь от холода приставленного к горлу ножа или не проснусь вовсе.

Открыв глаза, я вижу набухающий на горизонте бледный зимний свет. Нельзя, чтобы меня заметили. Я снова съеживаюсь в своей канаве. Мой путь лежит на юг, но от мысли о том, чтобы передвигаться днем, у меня меж лопаток пробегает холодок. Однако ночные переходы таят другую опасность: земля в Исландии всегда беспокойна, словно неугомонный зверь, всегда готова проглотить ни о чем не подозревающих путников.

Солнце восходит, как всевидящее Божье око. Я обнимаю себя руками и пытаюсь произнести: «Аминь».

Но вместо этого слышу дрожащий шепот: «Анна. Анна. Анна».

Наконец я заставляю себя выбраться из канавы и продолжить путь.

Над головой у меня взмывает кречет, востроглазый охотник, оседлавший ветер. Я вспоминаю, как впервые поймал двух птенцов, чтобы продать их датским торговцам. Несколько недель я следил за самкой, согревавшей яйца своим теплом. Сперва она настороженно косилась на меня, но скоро привыкла, и я мало-помалу подбирался к гнезду все ближе и ближе.

И вот птенцы вылупились. Я долго наблюдал за тем, как они набирали вес и обрастали перьями, как мать набивала рыбой их кричащие рты. Наконец в один пасмурный день, пока мать кружила под свинцовым небом, я вскарабкался по камням прямо к гнезду.

Молодые птицы заклекотали и захлопали своими еще не окрепшими крыльями, но я схватил сперва одного, потом второго и сунул их в мешок, висевший у меня за плечом. Они были мягкими и теплыми на ощупь и сопротивлялись оковам моих пальцев, раздирая мне кожу когтями и острыми клювиками. Я старался не сжимать их слишком сильно.

Можно укротить даже самый вольнолюбивый дух, но от смерти не убежишь.

Я продолжаю путь на юг, хотя уже перестаю понимать, где я и как долго мне предстоит еще идти. Я всегда ориентировался по солнцу и звездам, но теперь сами небеса поменялись местами с землей: солнце ходит низко, почти не поднимаясь над горизонтом, а земля постоянно окутана туманной полутьмой, погружена в тихие унылые сумерки. Рана в животе сочится кровью и ноет. Прохладный воздух обжигает кожу, а ноги, подобно сникшим парусам, дрожат от каждого порыва ветра.

Но эта бледная рука, которую я постоянно вижу краем глаза, манит и манит меня, тянет за собой и сулит тишину и покой под промерзшей землей.

Роуса

Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года

Следующие пять дней Роуса почти не видит мужа и Пьетюра. Они говорят, что ходят в море, и кладовка действительно наполняется треской, которую Роуса должна потрошить и подвешивать сушиться на ветру. Мужчины даже на ночь не возвращаются в дом.

– Мы спим в лодке, – говорит Йоун, отводит глаза и отворачивается.

– Но ведь ночи нынче длинные. – Роуса втягивает голову в плечи, вспоминая, как ветер обрушивается на стонущий дом. Иногда по вечерам она на ощупь взбирается по лестнице и нашаривает ладонью запертую дверь. Она пыталась вскрыть замок ножом, проворачивая в нем лезвие, пока от скрежета металла по металлу у нее не начинали ныть зубы. Она по-прежнему просыпается от звука шагов в изголовье, сворачивается клубком и крепко зажмуривает глаза.

Увидев свое отражение в ручье, она едва узнает эту исхудавшую, бледную девушку с синяками под глазами. Но не признаваться же мужу в том, что она, словно дитя, боится темноты.

– Побудь со мной. – Она берет Йоуна за руку.

Он стряхивает ее ладонь.

– Я не могу все селение голодом морить ради твоей прихоти, Роуса.

Бывают ночи, когда Роуса лежит без сна и думает о ноже у себя под кроватью. Он притягивает ее к себе, будто магнит. В темноте она опускает руку и проводит пальцем вдоль лезвия. До чего простая вещица этот нож. У него одна-единственная задача.

Временами она набирается духу и хочет уже спросить Йоуна об этом ноже, обмолвиться о нем как-нибудь между делом. «Я нашла нож. Ты его, наверное, уронил», – скажет она. И что он сделает тогда? О чем спросит? Что станется с этим острым лезвием?

Когда муж взглядывает на нее, она растягивает губы в неестественной улыбке.

В один из дней начинается сильный ветер, угрюмое море отливает металлическим блеском, и на горизонте сгущаются облака.

Йоун возвращается поздно, озябший, с землистым лицом. Он почти не смотрит на Роусу и молча отправляет в рот один кусок за другим.

Роуса переводит дух.

– Близится шторм.

– Я и сам это вижу.

– Может, завтра останешься дома? Переночуешь здесь? – Несмотря на его холодность, на душе у нее становится легче.

Но он качает головой.

– Нам нужно загнать овец и коров в хлев. Мы встанем рано, чтобы убрать последнее сено до дождя. Я заночую в хлеву.

Роуса резко набирает в грудь воздуха, и Йоун поднимает глаза, кладет ладонь ей на плечо и сжимает его – пусть мягко, но она все равно чувствует, какая сила таится в его руках.

– Ты ведь не возражаешь?

Она качает головой.

– И хорошо.

Он убирает руку с ее плеча и снова принимается за еду. Потом встает, проходит мимо Роусы, мазнув губами по ее щеке, и отправляется к Пьетюру.

После его ухода дом накрывает тишина. Роуса слышит, как стучит в висках кровь. Вдруг на чердаке снова раздастся шум? Она не в силах еще одну ночь прятаться с головой под одеяло и представлять себе холод металлического лезвия под кроватью.

Она подметает baðstofa, нарочно задевая щеткой скамьи, как будто этот обыденный, будничный шум может отогнать злые силы. Она думает, на какой кровати умерла Анна. Обычай велит проделывать дырку в стене рядом с тем местом, где лежит мертвец, чтобы его душа не сумела найти дверь в дом и не возвращалась туда в виде draugur. Однако Роуса не видит даже намека на дырку: все доски нетронуты.

Сверху раздается шуршание.

Роуса вздрагивает и кричит: «Кто там?», но никто не отвечает. В ушах звенит, и она зажимает их ладонями. Но мысль о том, что Анна где-то рядом, невыносима. Роуса отбрасывает щетку и выбегает на холод.

Нынче звезд не видно. Хельгафедль и другие горы соединили небо с землей и поглотили съежившиеся дома.

У Роусы стучат зубы, но лучше уж замерзнуть, чем вернуться к этим звукам.

Она вдруг вспоминает, как любовалась северным сиянием в Скаульхольте вместе с Паудлем. На земле лежал иней, и они обхватили друг друга руками и прижались к теплым овечьим бокам, чтобы согреться. Роусу внезапно осеняет: почему же она раньше об этом не подумала? Дрожа, она поспешно преодолевает сотню шагов, отделяющих ее от хлева. Она побудет с лошадьми. Когда мужчины приведут овец и коров, она скажет, что хочет помочь им успокоить скот.

В хлеву сквозняк, но от лошадей исходит тепло. В сгущающейся темноте слышно, как они размеренно жуют сено, беспокойно переступают ногами и фыркают, когда им в ноздри попадает пыль. Знакомые, дружелюбные звуки. Никакого безумия.

Роуса обвивает руками шею Хадльгерд и чешет ее грязную холку. Хадльгерд скалится и, положив морду Роусе на плечо, вытягивает верхнюю губу в попытке лизнуть ее спину. Роуса улыбается. Так лошади выражают свою привязанность друг к дружке. Она зарывается лицом в горячую шею Хадльгерд и вдыхает пряный запах травы и лошадиного пота.

Вдруг Хадльгерд напрягается. Каждый ее мускул каменеет, уши настораживаются, напряженно ловя звуки с улицы.

По дорожке кто-то идет.

Пьетюр и Йоун!

Но они должны привести овец и коров, а стука копыт не слышно. И если бы Хадльгерд узнала знакомые шаги, она бы успокоилась и вновь принялась за свое сено. Однако и она, и Скальм вдруг срываются с места и сбивают Роусу с ног. Та падает, больно вывихнув запястье, но тут же вскакивает, вся дрожа. Обе лошади замерли в дальнем углу хлева и смотрят на дверь, насторожив уши и раздувая ноздри.

Инстинкт подсказывает Роусе, что надо спрятаться за спинами лошадей и переждать опасность, но она заставляет себя крадучись подойти к дверям. Тишина. Перестав дышать, она открывает одну из дверей. В лицо ей тут же ударяет порыв студеного ветра, и на носу тает первая увиденная ею в Стиккисхоульмюре снежинка.

Ни шагов, ни теней.

Роуса закрывает глаза. Довольно уже этих глупостей. Нужно возвращаться в дом. Йоун ясно дал понять, что не нуждается в помощи со скотиной. Она напишет маме новое письмо и уж на сей раз точно отправит его на юг.

Снег валит гуще, и ветер, вздыхая, теребит платье Роусы, пока она пробирается по тропинке обратно к дому.

Проходя мимо землянки, она слышит новые звуки – уже не шаги, а приглушенные голоса. Она так и застывает на месте.

Роуса и думать забыла о землянке. Темная, холодная, она виднеется шагах в пятидесяти от дома. Роуса ни разу не замечала, чтобы Йоун оттуда что-нибудь брал. Это пустое и мрачное строение с просевшей крышей, которая, чего доброго, еще обрушится прямо на голову, как только Роуса отворит дверь.

Но сегодня оттуда сочится свет. И кто-то перешептывается внутри.

Кто стал бы вламываться в землянку ее мужа? Бродяги с гор? Любой честный человек постучится в дом, а не станет прятаться в землянке, точно какой-нибудь преступник. Это ее воображение породило новые несуществующие звуки. Роуса подавляет всхлип. Нужно отыскать Йоуна.

Она поворачивается и хочет было бежать в поле, но тут же врезается в кого-то и растягивается на тропинке.

– Извини. – Голос низкий, мужской. Чужие сильные руки поднимают ее с земли, крепко стискивая ее запястья.

– Пусти! – визжит она.

– Роуса!

Роуса кричит и брыкается, но напавший на нее человек, который почему-то знает ее имя, не выпускает ее и упорно повторяет:

– Роуса! Ну же, Роуса, тише!

Дверь землянки распахивается, и их крики перебивают мужские голоса:

– Роуса! Что стряслось? В чем дело?

И тут она окончательно погружается в пучину кошмара. Откуда здесь Йоун и Пьетюр? Весь мир сжимается, и Роуса замирает, как напуганная лошадь: каждый мускул напряжен до предела, и она в любой миг готова пуститься наутек.

Йоун и Пьетюр вырывают ее из рук чужака. Начинается драка, кулаки с глухим хрястом врезаются во что-то мягкое. Пьетюр, взвыв, хватается за свое плечо. Йоун чертыхается и зажигает лучину. Чужака рывком поднимают на ноги, и в дрожащем оранжевом свете Роуса наконец видит его лицо. Это невозможно, и тем не менее это он.

Паудль.

Даже в полутьме она замечает, как он криво ухмыляется, вытирая кровь с разбитых губ.

– Славный прием ты мне оказала, Роуса. – Поморщившись, он потирает бок. – У приятеля твоего мужа удар что надо. Я еще неделю дышать нормально не смогу.

Пьетюр, согнувшись пополам, держится за плечо и стонет.

Роуса оборачивается к Паудлю, который растирает ушибленную челюсть и подносит рукав к губам, чтобы остановить кровь.

– Зачем ты здесь? – Она хочет обнять его, но боится, что он исчезнет и в ее дрожащих руках останется пустота. – Как ты…?

– Ты его знаешь? – стальным голосом перебивает Йоун.

– Да, Паудль был… Он… – Роуса трет глаза. – Мы выросли вместе, – неловко заканчивает она.

– Мы были как брат и сестра, верно, Роуса? – Он обнимает ее за плечи, и все ее существо пронзает трепет, наполняя ее жизнью.

Она молча кивает. Брат и сестра.

Пьетюр выпрямляется, хоть лицо его по-прежнему искажено болью, и вывихнутая рука безвольно повисает вдоль тела. Здоровой рукой он подносит мерцающий огонек к лицу Паудля.

– Ты! Я тебя видел неделю назад. В Скаульхольте. Ты интересовался Роусой. И расспрашивал меня.

– Расспрашивал тебя? – грозно переспрашивает Йоун.

Пьетюр переступает с ноги на ногу.

– Только о хуторе. Да и он ведь совсем мальчишка.

– Этот мальчишка последовал за тобой сюда, – цедит Йоун. – Этот мальчишка больше недели шел пешком или добирался на купеческих подводах – и все из-за того, что ты ему рассказал.

– Ничего я ему не рассказывал! – срывающимся голосом возражает Пьетюр. Его вывихнутая рука дрожит.

– Что-то ты ему, несомненно, рассказал, – шипит Йоун сквозь зубы и поворачивается к Паудлю. – Грядет суровая зима, и у меня нет времени принимать гостей, уж извини. Назавтра ты отправишься обратно в Скаульхольт. Быть может, в ту сторону как раз поедет какой-нибудь торговец.

Лицо Паудля омрачается, и Роуса не в силах удержаться:

– Я позабочусь о нем, Йоун. Он не станет отвлекать тебя от дел. Я буду…

Слова Йоуна бьют наотмашь:

– Ты будешь молчать!

Роуса отшатывается. Паудль резко набирает в грудь воздуха. Она чувствует, как он напрягается.

Нет, не надо, прошу! Она бросает на него отчаянный взгляд, и он, встретившись с ней глазами, скупо кивает.

– Я только хотел сказать, – уже мягче продолжает Йоун, – что у тебя и без того дел полно. Ты совсем умаешься, elskan. – Ласковое слово звучит как угроза.

Роуса хочет возразить, но тут с напускной беззаботностью встревает Паудль:

– Я вам хлопот не доставлю. Я умею латать крыши, но в Скаульхольте работы мало. Вот я и решил попытать счастья здесь, научиться рыбачить и торговать.

Роуса прекрасно видит, что это ложь, но лицо Паудля так и сияет невинной улыбкой. Еще в Скаульхольте он умел убеждать женщин, что вовсе не грабил их курятники, даром что рукава у него так и раздувались от спрятанных в них яиц.

Йоун хмурится.

– Я очень быстро учусь, – торопливо добавляет Паудль. – Мне любая работа по плечу.

– У меня уже есть помощник.

– Но тебе нужно стольких людей кормить, особенно теперь, когда ты посылаешь провизию еще и в Скаульхольт. А у нас с едой всегда туго. Мои соседи Снорри и Маргрьет на двоих уплетают столько хлеба, что хватило бы пятерым. Отъедаются к зиме, а я голодаю. – И он похлопывает себя по плоскому животу.

Зачем же ты лжешь? На мгновение у Роусы мелькает надежда, что Паудль проделал весь этот путь, чтобы спасти ее. Тут она недоуменно сводит брови: даже если это и впрямь так, увезти ее от мужа он все равно не сможет. Такое бывает только в сагах. Она наивна в своих мечтах, как дитя.

– Значит, ты явился просить еды? – спрашивает Йоун. – Я отсылаю в Скаульхольт достаточно.

– Я не попрошайка. Я хочу выучиться новому ремеслу. А ты многого добился, и сноровки тебе не занимать – лучше тебя я никого не знаю.

Роуса прячет улыбку.

Пьетюр одаривает гостя сердитым взглядом:

– Поучись какому-нибудь другому ремеслу у себя в Скаульхольте.

Но Паудль улыбается как ни в чем не бывало.

– О твоих умениях я тоже наслышан, Пьетюр. Позвольте же мне остаться. Со мной вы запасете вдвое больше съестного на зиму. Вы и думать забудете, что я тут. Места я займу меньше, чем тень, – но зато это будет тень, которая ловит рыбу.

Йоун и Пьетюр оба невольно улыбаются, и Роуса выдыхает. Пожалуйста. Пожалуйста.

Однако Йоун со вздохом почесывает бороду.

– Я не могу…

Дрожа, Роуса делает шаг вперед и дотрагивается до его руки. Он замирает.

– Он проделал долгий путь, Йоун.

Он переводит взгляд на ее ладонь.

Она сильнее сжимает его локоть.

– Мы не можем отослать его обратно.

– Придется.

Роуса вцепляется в его рукав.

– Неужто ты выгонишь на мороз моего кровного родича? А если снег… – Она смаргивает слезы.

Йоун прикрывает глаза и трет пальцами виски.

– Я…

– Йоун! – предостерегающе вмешивается Пьетюр.

Роуса переводит дух и прижимается к Йоуну всем телом. Сердце его так бьется, что мускулы подрагивают, будто от сдерживаемой ярости.

– Прошу тебя, Йоун. Это ведь такая малость!

Вздохнув, Йоун поворачивается к Паудлю.

– Так и быть, мне может пригодиться твоя помощь. У Пьетюра болит рука.

– Это пустяки.

– Можешь остаться на два дня. Спать будешь в хлеву с лошадьми.

– Йоун! – вскидывается Роуса. – Он должен жить в доме.

– Не испытывай мое терпение, Роуса.

– Йоун! – рявкает Пьетюр. Губы его сжаты в тонкую линию. Он по-прежнему качает одной рукой вторую, словно баюкает больного.

Йоун послушно отходит с ним в сторону. Темноту наполняет сердитый шелест их приглушенных голосов. До Роусы долетают только отдельные слова: вывих, глупо, безумие.

Паудль всматривается в нее.

– Здорова ли ты, Роуса? Что-то ты исхудала.

– А ты весь грязный.

Он фыркает.

– Без тебя Скаульхольт совсем не тот. Некому больше меня дразнить.

Мне тоже тебя не хватало, думает Роуса. Она и не представляла, насколько. Словно у нее давным-давно отнялась рука или нога и она уже привыкла к этому чувству онемения, а теперь чувствительность возвратилась. Ее тело снова принадлежит ей целиком, и жизнь кипит в ней. Она косится на Йоуна. Нельзя так улыбаться Паудлю у него на глазах.

– Как поживает твой пабби? – непринужденно спрашивает она.

– Он здоров.

– Удивительно, что он отпустил тебя сюда.

Даже в полутьме от Роусы не укрывается, что Паудль отводит глаза. Стало быть, он ничего не сказал Бьяртюру или ослушался его. Роуса не знает, радоваться ей или тревожиться.

Пьетюр и Йоун по-прежнему спорят, и Пьетюр яростно размахивает рукой.

Паудль обхватывает голову ладонями.

– Значит, мне придется вернуться в Скаульхольт.

– Мой муж не слишком общителен… – Она осекается. Как оправдать отчужденность Йоуна?

Налетает колючий ветер. Поежившись, Роуса плотнее заворачивается в плащ.

– Возьми мой. – Паудль принимается было развязывать шнурок, но Роуса качает головой. Она взвешивает каждый свой шаг, смотрит на себя суровым взглядом Йоуна.

Паудль не сводит с нее глаз. Она знает, о чем он думает. В той жизни он заключил бы ее в объятия, чтобы согреть, а она бы льнула к нему, пока не перестанет дрожать от холода.

Он делает шаг к ней, но она легонько мотает головой. Он останавливается, и она выдыхает. Ей тяжело не подпускать его близко, но эту боль смягчает радость от того, что он послушался ее. Она уже привыкла к роли бессловесной невидимки.

Йоун жестами что-то втолковывает Пьетюру, который тщетно пытается согнуть руку, резко втягивая воздух сквозь зубы.

С досадой что-то пробурчав, Йоун размашистым шагом возвращается к Паудлю, хлопает его по плечу и обнажает зубы в улыбке.

– Ну, Пьетюр теперь калека, и мне нужна твоя помощь. Согласен ты спать в хлеву?

Паудль улыбается и хлопает Йоуна по спине в ответ.

– Хлев после стольких ночей в промозглых пещерах – прямо-таки роскошь.

Пьетюр стоит поодаль. Зубы его стиснуты, рука прижата к груди.

Йоун жестом посылает его проводить Паудля в хлев. Пьетюр кивает.

– Идем.

Паудль едва заметно улыбается Роусе и следует за ним.

– Ступай домой, Роуса, – говорит Йоун. – Ты озябла.

Он кладет ладонь ей на спину и подталкивает ее в сторону одинокого дома на холме.

– Я… – начинает было она.

Но Йоун уже отвернулся.

Она медленно возвращается в удушающее тепло пустого дома и сворачивается клубочком на постели.

Паудль здесь. Паудль! Не веря в происходящее, она щиплет себя за ногу, чтобы убедиться, что ей все это не приснилось. Потом вытаскивает из кармана холодную стеклянную фигурку и мамин камушек. Сжимает его в ладони и долго держит, пока он не нагревается от ее тела, пока не начинает трепетать живым теплом, словно маленькое сердце.

Но вместе с радостным оживлением приходит осознание того, что теперь ей надо быть еще осторожней. Йоун будет следить за ними.

На другой день Роуса просыпается и обнаруживает, что мужчины спозаранку ушли в море – даже Пьетюр, несмотря на больную руку. Она припоминает, как он постанывал от боли, пытаясь согнуть пальцы, а потом закатал рукав, обнажив неестественно бугрящиеся, вывернутые мускулы. Короткая стычка с Паудлем никак не могла стать причиной такого увечья. Пьетюр скривился от отвращения при виде собственной руки и сердито покосился на Роусу, когда поймал ее взгляд.

Она смотрит на море. С появлением Паудля будто солнце внезапно пробилось сквозь тучи на горизонте. Теперь, когда дом кряхтит и стонет, Роуса больше не вздрагивает. Она поднимается по лестнице в темноту, и шуршание за дверью даже слегка успокаивает ее, как старая рана, которая уже не болит, но напоминает ей, что она еще жива.