Текст книги "Стеклянная женщина"

Йоун

Под Тингведлиром, декабрь 1686 года

Ребенком я представлял себе зло таинственной темной силой, рогатым чудовищем с раздвоенными копытами, которое жаждет ввести человека во искушение. Я воображал себе кого-то вроде моего вечно пьяного пабби – озлобленную, изрыгающую угрозы скотину с опухшей рожей. Однако жизнь научила меня, что тьма обитает в любом человеческом сердце и что даже на самой белоснежной из душ обнаружится крошечное пятнышко сажи. Я должен признаться, что этой сажей замарана и моя собственная душа, равно как и у всякого мужчины и всякой женщины.

Как бы я ни стремился всеми силами выполоть это ядовитое семя тьмы, оно растет во мне, питаясь моими мыслями.

Теперь, после всего случившегося, я прячусь в пещере неподалеку от Тингведлира. Я один. Дрожа, я сворачиваюсь клубочком и начинаю вспоминать.

Всю жизнь я прожил в одном и том же доме. В моем детстве это была очень тесная и продуваемая всеми ветрами лачуга. Стены крошились, а крыша, казалось, вот-вот обвалится: из пластов дерна змеями торчали голые корни, обнажая прогнивший скелет сломанных стропил.

Мой пабби продавал съестные припасы, которыми мы должны были бы набивать собственные животы; целыми днями он хлебал эль, а с наступлением сумерек переходил на brennivín. Он ловил рыбу, и еще у нас было маленькое поле. Но лодка его гнила на берегу, а урожай погибал из-за недостатка воды или из-за буйства сорняков, которые он и не думал выпалывать.

Мы были тощими и грязными. Жадный bóndi отбирал у нас весь и без того ничтожный урожай, который пабби удавалось вырастить. Жители Стиккисхоульмюра дичились нас, будто боялись заразиться нашей бедностью. Еще немного – и мы бы пошли побираться, как те бродяги и изгнанники, что попрошайничают вдоль дорог, покуда мороз не прикончит их, а снег не станет им могилой.

Глядя на оплывшее от спиртного лицо пабби, на его вялый подбородок и мутные глаза, на его пьяные животные ужимки, я испытывал жгучий стыд. Он бил маму, она кричала, и я ненавидел эти крики – монотонные, безнадежные, бессловесные, словно она и не думала, что он ее услышит. Они всегда прерывались одинаково: он швырял ее на постель, зажимал ей рот ладонью, придавливал ее своей тяжелой тушей и задирал ее сорочку. Я беспомощно наблюдал за этим снаружи сквозь щели в крыше.

Она не издавала ни звука, только дышала тяжело, когда он толкался в нее. Пустые глаза ее смотрели в никуда. Под конец он всегда ревел, как раненый бык, и обрушивался на нее. Она лежала молча, не мигая, потом высвобождалась из-под его тела, одергивала юбки и садилась латать его одежду.

Я часто воображал, что я ему не сын. Целыми днями я вглядывался в морскую даль и ждал, что оттуда явится мой настоящий пабби, загорелый датский купец. Он бы утопил этого пьяного проходимца, который только притворялся моим отцом.

В мое четырнадцатое лето и мама, и пабби захворали и умерли. Это он убил их обоих: гнилая рыба, которую он украл из чужой сети, оказалась чем-то заражена. Меня едва не вывернуло от самого ее запаха, и мы с мамой отказались есть. Пабби отвесил нам обоим подзатыльники, рявкнул: «Тварь неблагодарная!» – и вышвырнул меня из дома. Он был так пьян, что не только насильно накормил этой мерзостью маму, но и наелся сам. Я возвратился домой под покровом ночи. Оба они лежали в baðstofa и стонали, и весь дом вонял, как навозная куча.

Пабби распластался на полу, весь в собственном дерьме и блевотине. Не обращая внимания на его стоны и подавив желание пнуть его, я переступил через извивающееся тело и подошел к маме, которая лежала в постели почти неподвижно.

Она дышала очень часто и неглубоко, на губах засохли едкие корочки. Когда я приблизился, она согнулась и ее вывернуло зеленой горькой желчью. Я принес ей воды, но ее рвало снова и снова.

Глаза у нее были огромные и испуганные. Всю жизнь этот тиран избивал ее и осыпал оскорблениями. Никто никогда не вступался за нее, ничто не могло ей помочь, и она уже и не ждала избавления.

Я держал ее за руку, покуда ее дыхание не перестало согревать мою щеку.

Я был слишком опустошен, чтобы плакать. Я закрыл ей глаза и поцеловал ее в холодеющие губы.

– Йоун, – в агонии прохрипел пабби. Он тянулся к кувшину с водой, но никак не мог его достать.

Я смотрел, как он, задыхаясь, пытается подползти ближе.

В последнее мгновение, когда пальцы его уже готовы были сомкнуться на горлышке, я пнул кувшин, и тот раскололся. Вода хлынула на пол. Пабби глухо завыл и начал слизывать ее, покуда она не впиталась в землю. Рот его наполнился грязью, и его вырвало.

Он поднял на меня горящие глаза.

– Воды.

Я смотрел на него, оцепенев от ужаса перед собственной бессердечностью.

Лицо его исказилось.

– Я тебя высеку… до крови… поганое отродье… Воды!

Я покачал головой. Сердце колотилось. Наравне со жгучим страхом меня все больше и больше наполнял восторг. Он никогда меня не тронет.

Он злобно оскалился.

– Надо было тебя утопить… еще тогда… негодный щенок… – Кашель и новый приступ тошноты не дали ему договорить, и он рухнул лицом вниз в собственную блевотину.

Я не выдержал и улыбнулся. Если бы только моя бедная мертвая мама могла увидеть его таким, она поняла бы, что он уже ничего ей не сделает. Быть может, узнай она, что негодяй, который столько лет терзал ее, на самом деле всего лишь изрыгающий проклятия мешок гниющего мяса, она бы тоже улыбнулась.

Я достал из чулана его brennivín и уселся поодаль. При виде бутылки глаза его загорелись. Он облизнулся. Я сделал несколько глотков. От этой прозрачной жгучей жидкости мысли мои потекли свободней, и я вдруг ощутил какое-то возбуждение, пьянящее куда сильнее алкоголя.

Пабби долго всхлипывал без слез, отчаянно пытаясь дотянуться до меня и до бутылки. Потом он умолк, и единственным признаком того, что он еще жив, было его сдавленное дыхание: он лежал на земляном полу ничком.

Когда с небес камнем обрушилась ночь, утихли и эти звуки.

Я склонился над ним.

– Надеюсь, тебе больно, – прошипел я.

Роуса

Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года

После исчезновения писем и ножа Роуса ходит по дому крадучись, избегая взгляда Йоуна. Когда он встречается с ней глазами, она съеживается. От бешено мечущихся мыслей у нее сдавливает горло. Она снова принимается за письмо маме, но в конце концов рвет его на клочки и сжигает: видеть собственные мысли на бумаге все равно что заглядывать в разум душевнобольной.

Когда мужчины уходят в море, долгие часы ее одиночества то и дело перемежаются странными скрипами и шорохами с чердака. Если мужчины дома, эти звуки хотя бы не слышны.

На следующий день после пропажи ножа и писем Роуса выходит на порог и видит, что Паудль идет ей навстречу. Йоун и Пьетюр в хлеву, но она качает головой и машет ему рукой, чтобы он уходил. Однако Паудль все равно приближается к двери, оттягивает край рубахи и показывает Роусе рваную дыру.

Роуса цокает языком.

– Ты сам проделал ее ножом. Нарочно.

– Гнусный поклеп! Вовсе и не ножом.

– Но…

– Гвоздем. – Он подходит ближе.

Она выдыхает так медленно, словно это причиняет ей боль.

– Йоун…

Улыбка Паудля меркнет.

– Ты его боишься. – Его голос звучит неожиданно сурово.

– Я… – Она не в силах отпираться.

– Вчера, когда он зашел в хлев, ты вздрогнула, Роуса.

– Я…

– Он тебя бил?

– Нет, никогда, просто…

Паудль сощуривает глаза.

– Угрожал тебе?

– Он…

– Если он тебе угрожал, я его убью.

Роуса на мгновение зажимает рот ладонью.

– Нет! Нет, не вздумай! – Она представляет, как Паудль набросится на ее мужа, как Йоун легко стряхнет его с себя, словно медведь, который бьет волка лапой по голове. Тут Пьетюр навалится на Паудля и будет его держать, а Йоун достанет нож и… – Нет! Я… Ты бы…

Паудль смотрит на нее, выжидая.

– Если бы я захотела сбежать отсюда, ты бы… Пошел бы ты со мной?

– Сбежать? Но…

– Не потому, что я боюсь Йоуна, я просто скучаю по маме и… – Она беспомощно умолкает и надеется, что он поймет.

Он медленно кивает.

– Я сделал бы все, о чем ты ни попросишь.

Он прижимается лбом к ее лбу, отстраняется два сбивчивых вдоха спустя и уходит.

Роуса смотрит ему вслед и переводит взгляд на пустое место, где только что был Паудль. Ветер швыряет пряди волос ей в лицо. Студеный воздух пощипывает кожу, напоминая, что скоро встанет лед и выпадут зимние снега, которые запрут ее в плену, если она не сбежит отсюда как можно скорее.

Где-то позади каркает ворон. Говорят, одинокий ворон – это дурное предзнаменование.

На другое утро, завидев у ручья Гвюдрун, Роуса готова расплакаться от облегчения. Пусть Гвюдрун и груба, но даже Катрин признает, что та умеет предсказывать погоду с пугающей точностью.

Роуса приветствует ее и помогает набрать в ведро воды.

– Скоро ли в этом году выпадет снег?

Гвюдрун недружелюбно косится на нее.

– Как знать, как знать. Ветра – те еще пройдохи. Чую, на нас обрушатся бури. Погода не для долгих странствий.

Стараясь, чтобы голос звучал ровно, Роуса подхватывает ведро Гвюдрун и предлагает помочь ей донести его до дома. Они спускаются к подножию холма, и старуха, улыбаясь, впивается в руку Роусы своими костлявыми пальцами.

– Приятно видеть, что жена Йоуна благовоспитанная женщина, – сиплым голосом говорит она. – Анна скорее плюнула бы мне в лицо, чем стала помогать.

– Катрин, кажется, ее любила, – отваживается вставить Роуса.

– Ха! И Катрин еще меня называет слепой! Даже когда Анна свихнулась и начала шастать по холмам да бормотать себе под нос, Катрин твердила, будто это у нее лихорадка.

У Роусы по спине пробегает холодок.

– А что Анна бормотала?

Гвюдрун сощуривает глаза.

– Бредни какие-то. Лучше и не слушать, что там бубнят помешанные. Они больны.

У Роусы снова пересыхает во рту, и она кивает. Возвратившись в пустой дом, она почти готова поклясться, что слышит шепот Анны. Или это звуки с чердака? Или это ее воображение? Она сжимает голову ладонями и съеживается у стены. Когда шум в ушах утихает, она взбирается по лестнице и прижимается к двери губами.

– Кто там? – шепчет она. – Анна?

Но за дверью ни звука, только кровь стучит у нее в висках.

Теперь даже призраки оставили ее.

Вечером, отложив ложку, Йоун спрашивает Роусу, написала ли она письмо маме.

Она краснеет и качает головой.

– Напиши. Расскажи ей, как хорошо тебе живется.

– Скоро напишу, – лепечет Роуса.

– А ты точно еще ничего не написала? – Йоун смотрит на нее так долго, что по коже у нее бегут мурашки. Он лезет в карман рубахи, и она сразу догадывается, что там лежит. Но когда он наконец выкладывает их на стол – пятнадцать писем, одно за другим, – она ошеломлена. Все они испещрены пятнами, помарками, кляксами в тех местах, где на бумагу капали слезы. Он разворачивает каждое поочередно, и его огромные пальцы скользят по написанным ею словам. Не уверена… Опасность… Нечто чудовищное… Я ему не доверяю…

Стук сердца отдается у нее в ушах.

Йоун кладет поверх ее ладони свою.

– Трудно придумать, что написать, когда нужно столько всего рассказать. – Его голос мягок, будто шелк. – Но твоей маме вовсе не нужно знать все подробности, чтобы сплетничать с соседями, не так ли?

Роуса безмолвно мотает головой.

Йоун кивает на обрывки недописанных саг.

– Не стоит подвергать себя опасности.

Он делает шаг ей навстречу и переплетает ее пальцы со своими. Ее рука в его ладони кажется крохотной. Кожа у нее так тонка и бледна, что под ней видны голубые жилки.

Он сжимает ее пальцы.

– Твоей маме нужно узнать, что ты счастлива. А ты ведь счастлива, Роуса, правда?

Она снова кивает.

– Вот и славно. Я взял на себя смелость написать ей письмо, раз уж ты не можешь подобрать слов.

По ее спине ползут капли ледяного пота.

– Нынче утром я послал его на юг с торговцем. Сдается мне, снега выпадет много, будет метель, и торговцы надолго перестанут к нам заезжать. Но со мной тебе нечего бояться. – Он обнимает ее и целует в макушку. – Стало быть, нет нужды беспокоиться о том, что написать маме. И она будет рассказывать соседям, как хорошо тебе живется, elskan.

Когда он притягивает ее к себе, рукоятка ножа, торчащего у него за поясом, упирается ей в живот. Она опускает взгляд. Ошибки быть не может: это тот самый нож, прежде лежавший под ее кроватью.

Две ночи спустя, когда Пьетюр и Паудль уходят в море, темноту вдруг вспарывает отчаянный вой.

Йоун слышит его первым. Он пробирается из хлева в дом и будит Роусу, зажав ей рот ладонью.

– Тсс! – шипит он. Глаза его широко распахнуты и безумны.

– Что такое?

– Похоже на лису, но…

Жуткий звук напоминает исступленные крики ребенка, которому сдавило грудь.

Йоун манит Роусу за собой, и она на цыпочках выходит из baðstofa, кутаясь в платок.

Вой снова повторяется; кажется, из самой земли вытягивают внутренности. Роуса хватает свои вязальные спицы – игрушечное подобие кинжала.

Йоун сжимает нож с такой силой, что белеют костяшки. Лезвие теперь начищено до блеска. Он выглядит зловеще. Роусе отчаянно хочется пуститься наутек. Если бы только Паудль был здесь! Даже рядом с Пьетюром, с его ядовитыми насмешками, она и то чувствовала бы себя в какой-никакой безопасности. Но оба они далеко в море, а Роуса здесь, в темноте, рядом с мужем, у которого в руке нож. Он велит ей идти впереди, и перед глазами у нее лезвие, зажатое в его кулаке. Они минуют то самое место, где похоронена Анна. Роуса представляет, как Йоун посреди ночи выносит из дома тело жены, выкапывает яму, опускает его туда и забрасывает землей.

Он сказал всем, что она умерла от лихорадки.

Роуса подавляет всхлип и с трудом переставляет ноги.

Они идут на крики. Чем ближе они подходят, тем больше этот звук напоминает плач ребенка, над которым жестоко измываются. Роуса так сильно сжимает деревянные спицы, что и на следующий день на линиях ее ладони еще будут проступать их отпечатки.

В другой руке она держит масляную лампу, подняв ее высоко над головой, как велел Йоун. Как ни пытается она унять дрожь в руке, огонек все равно колеблется.

Позади слышится дыхание Йоуна. Если она кинется бежать, как скоро он настигнет ее? Придется бросить лампу, и они побегут в темноте. Потом она упадет, и он схватит ее.

Приблизившись к ограде, они слышат прерывистые вздохи. Кто это – демон? Дух, явившийся искушать их? Роуса гонит прочь мысли о huldufólk: эти существа вырвут у своей жертвы сердце и тут же сожрут его. Их боятся даже взрослые мужчины.

Скулящие завывания становятся громче и пронзительней.

Роуса останавливается.

– Ну, Роуса, – сухо роняет Йоун. – Посвети.

Она поднимает лампу повыше, и в темноте вспыхивают два круглых и блестящих обсидиановых зеркальца.

Глаза.

Сердце Роусы так и обрывается. Это завывает упырь, мертвец! Или нет? Зверь скребет и колотит по земле маленькими лапками, задыхаясь от паники.

– Тихо, – нараспев произносит Йоун тем же тоном, каким обыкновенно успокаивает норовистых лошадей.

Лампа освещает серо-коричневую шкурку, местами уже побелевшую к зиме, узкую хитрую мордочку и острые, беспрестанно щелкающие белые зубы. Полярная лисица. На вид ей месяца три. Она пыталась перелезть через ограду, но сверху скатился камень и придавил ей задние лапы. Она испуганно таращится на Роусу, и та вдруг ощущает, что у них с этим отчаявшимся созданием есть нечто общее. Как будто ее судьба странным образом переплелась с судьбой зверька: если она сумеет освободить его, то спасется и сама.

Лисичка задирает мордочку и снова воет. Роуса никогда прежде не слышала, чтобы животные издавали такие звуки: придавивший ее камень причиняет ей страшную боль, и кричит она как истязаемый пытками человек. Кровь стынет у Роусы в жилах.

– Красавица, – шепчет Йоун.

– Принести лесу? – шепотом спрашивает Роуса. – Я замотаю ей морду, чтобы она не укусила тебя, когда ты станешь высвобождать ей лапы.

– Эта шкура стоит целое состояние. – Йоун поднимает нож.

– Нет! – Не успев даже понять, что делает, Роуса выставляет перед собой руки, словно удар должен обрушиться на нее саму.

– Отойди, Роуса, – шипит Йоун. – Она перестанет мучиться, а я за эту шкуру куплю целое стадо овец.

Он поднимает нож еще выше. Рука и спина бугрятся мускулами. Роуса кладет ладонь ему на плечо. Все у нее внутри сжимается.

– Йоун… – Она сглатывает. – Ты мог бы… Нужно спасти ее.

Он стряхивает ее руку.

– Она останется хромой, и вороны ее растерзают. Мы облегчим ее участь.

– Но… – Роуса представляет себе дикие и свободные просторы и молодую лису, которая возвращается в безопасное укрытие, к своей стае.

– У нее перебита лапа и сломаны ребра, – говорит он. – Лучше уж быстрая смерть.

Лисица рычит и брыкается, и лапы ее бешено и беспомощно колотят по земле.

Йоун заносит нож и делает вдох.

Роуса выступает вперед, загораживая зверька от своего мужа и от его ножа. Холодный металл лезвия почти упирается ей в горло. Она сглатывает.

– Отойди! – шипит Йоун. Ей кажется или он и в самом деле прижимает нож к ее шее?

Роуса качает головой. Она чувствует биение собственной крови в груди, в висках, в кончиках пальцев. Женщина, которая перечит мужу, должна быть наказана. Малейшее движение руки – и он перережет ей горло, будто отстригая клок шерсти. Она представляет ледяной холод металла, мучительную попытку сделать вдох, поток пузырящейся крови.

– Святые угодники, Роуса! Отойди!

– Нет, – отвечает Роуса спокойным и ровным голосом, как будто знает, что делает, как будто ничего не боится. – Не отойду.

И, схватив холодное лезвие, отводит его в сторону. Йоун изумленно глядит на нее, но она уже подбирается к лисе и протягивает к ней дрожащую руку. Ее переполняют восторг и ужас.

Лиса смотрит дикими глазами и рычит. От нее несет едким потом, кровью и пометом – запахом отхожего места и пропитанных месячной кровью тряпок.

Роуса погружает пальцы в густую шерсть, и та обволакивает их прохладой, как талая вода. Черные глаза неотрывно следят за ней. Она освободит лису, и они убегут вдвоем.

На мгновение Роуса даже представляет, что сейчас обернется к ничего не подозревающему Йоуну, выхватит у него нож и приставит к его горлу. Она представляет, как расширятся его глаза, как исказится его лицо, как он примется умолять ее, и…

Вдруг Йоун толкает ее наземь и оказывается прямо над лисой. Лезвие, сверкнув, вонзается в ее горло. Горячая кровь брызжет Роусе в лицо, заливает ее одежду и платок. Она кричит и пытается зажать рану, но Йоун удерживает ее одной рукой. Она пытается высвободиться, но противиться ему – все равно что бороться с лавиной. Задыхаясь, она обмякает. Йоун выпускает ее и бросает нож, который падает совсем рядом, на расстоянии протянутой руки. Схватить его – дело пары мгновений. Но нет. Нет. Ножом снежный обвал не остановить.

Когда она собирается с силами и поднимает голову, лисичка распласталась по земле, распялив пасть в перепуганном оскале, и глаза ее, хоть и блестящие, уже неподвижны.

Йоун, кряхтя, поднимает придавившие ее камни. На Роусу он не смотрит.

– Помоги мне вскрыть ей брюхо. Сердце и печень возьмем себе. Кишки оставим падальщикам. Ничего не пропадет зря.

Роуса молча повинуется. Белизна пальцев, погружающихся в чернеющую кровь и внутренности, завораживает ее. Может быть, это руки какой-то другой женщины? Ловкие, уверенные руки, которые окрашиваются в алый. Она помогает Йоуну оттянуть в сторону шкурку и вытащить наружу длинные веревки кишок. Они склизкие, и работать трудно – совсем не то что с рыбой, чьи внутренности сами выскальзывают в руки, будто малютки-медузы.

Когда с потрошением покончено, они разбрасывают кишки по земле подальше от ограды и медленно идут домой, навстречу пронизывающим темноту бледным рассветным лучам.

Йоун тащит лису, как будто это мешок овса или здоровенная глыба торфа для растопки. Шкурка ее блестит – прекрасный и редкий мех, за который датчане дадут целое состояние. Эти деньги пойдут в уплату за съестные припасы. Эти деньги позволят Йоуну и дальше оставаться bóndi. Эти деньги заткнут рот любым сплетникам.

Роуса, ссутулившись, ковыляет следом; в одной руке она несет лампу, в другой сжимает нож. Она старается не смотреть в полуоткрытые и уже подернувшиеся пеленой стеклянные глаза лисы. Она старается не представлять себе комочек сердца в еще теплой груди.

Йоун подвешивает тушку в хлеву и с почти нежной сосредоточенностью снимает с нее шкуру, временами прерываясь, чтобы погладить мех.

Роуса пошатывается и с трудом держится на ногах. Она так и видит, как холодное лезвие отделяет ее собственную плоть от костей.

Отпиливая лапы, Йоун бросает ей:

– Ступай в постель, Роуса. Тебе нездоровится.

Нож сверкает в его руке.

Горло у Роусы так саднит, что она не может говорить. Отойдя подальше, чтобы Йоун не услышал, она наконец перестает сдерживать всхлипы. Она зажимает рот руками, чтобы заглушить их, но они все равно просачиваются в сумерки, как кровь. Скорчившись у стены, она прислоняется лбом к холодному камню.

Снова и снова она вспоминает, как нож Йоуна касался ее шеи, как она решилась воспротивиться его приказу. Глядя Йоуну в глаза, она ощущала в себе силу, ощущала каждый натянутый мускул. Сколько сил потребуется, чтобы вонзить лезвие ему в горло? Роуса трясет головой, чтобы отогнать эту мысль, но воображаемая сцена так и стоит у нее перед глазами. Однако за мгновение до того, как нож погрузится в плоть, Йоун пригвождает ее к земле одной рукой, и она становится беспомощной молодой лисицей, и ледяной металл вспарывает ей кожу.