Текст книги "Стеклянная женщина"

Йоун

Тингведлир, декабрь 1686 года

Я сижу в пещере, разглядываю отпечаток башмака в пепле и жду. Ощупав рубаху, я обнаруживаю, что она промокла, и пальцы мои окрашиваются кровью.

Если Олав не явится в самом скором времени, живым он меня уже не застанет. Я закрываю глаза, понуждая собственное тело не сдаваться. Оно хорошо послужило мне, несмотря на рану.

Втолкнув меня в землянку, Олав связал мне руки и ноги. Несколько часов я прождал, что Эйидль придет глумиться надо мной, и кровь моя яростно кипела в жилах.

Меня разбудил удар башмака по ребрам. Я застонал, и Олав рывком приподнял меня.

Передо мной стоял Эйидль. Он улыбался.

– Выглядишь скверно, Йоун.

– А ты, поди, расстроен тем, что я еще жив.

Улыбка его померкла.

– Помни, что страдания приближают нас к Богу.

– Мои страдания приближают тебя к исполнению твоей мечты.

– Не все так расчетливы, как ты, Йоун.

– Ты озлобленный старикашка, Эйидль, – вздохнул я. – Ступай отсюда и дай мне поспать.

– А ты бы не озлобился? – прошипел он, приблизив ко мне лицо. Я видел каждую морщинку на его коже, бледной, как у прокаженного. – Разве ты бы не возненавидел человека, укравшего у тебя ребенка и погубившего твою жену? Она захворала и умерла от горя, потому что жена твоего врага наслала на нее порчу! Разве ты бы не презирал того, кто высмеивал тебя у всех на глазах? Того, кто отравил разум твоего сына…

– Пьетюр тебе не сын! – рявкнул я. – И ты измывался над ним!

– Мальчишкой владел дьявол! – громко взвизгнул Эйидль. – Чтобы совершить обряд очищения, мне приходилось…

– Бить его? – выплюнул я. – Взрослый мужчина избивает ребенка до крови! И это возвышало тебя в собственных глазах? Трус!

– Надо было избивать его еще сильней, чтобы спасти его душу. Чтобы уберечь его от твоего греха.

Я дернул связанными руками, представляя, с каким упоительным хрястом мой кулак врежется в череп Эйидля.

– Ты мучил Пьетюра, потом вышвырнул его на мороз и потребовал вернуть его обратно, чтобы издеваться над ним и дальше. Изверг!

Эйидль дернулся.

– Я сделал все, чтобы защитить его. Я любил его. Я… все еще люблю его, но он… пропащая душа. – Губы его сморщились, глаза заблестели.

Я почти почувствовал жалость к нему. Я смягчился.

– Пьетюр – хороший человек. Поговори с ним. Вы можете помириться.

– Ты глуп, Йоун. Ты пожертвуешь собой ради спасения тела Пьетюра вместо того, чтобы очистить от греха его бессмертную душу.

– А ты, значит, душу его спасаешь?

– Смейся-смейся. Но Господь изгнал Адама из рая и позволил ему самому выбирать путь праведника или грешника.

– Пьетюр грешен не больше, чем любой другой.

Эйидль встал на колени и прижался губами к моему уху. Я чувствовал исходящий от него сухой жар, как будто его неистовая религиозность была пламенем, горевшим у него в груди.

– Он порочный человек, – прошептал Эйидль, – такой же, как и ты.

У меня перехватило дух.

– Анна рассказала мне, кто ты таков. Прежде люди ни за что бы в это не поверили. Но теперь ты убийца. Ты убил Анну, чтобы никто не узнал правды. Вскоре вся Исландия узнает о твоих извращенных наклонностях. На альтинге тебе отрубят голову. Люди станут плеваться, произнося твое имя.

Стены сжимались вокруг меня. Я видел один лишь горящий взгляд Эйидля.

Он продолжал:

– Душа твоя будет вечно корчиться в адском пламени, и повсюду будут говорить о твоих преступлениях и проклинать тебя, покуда имя твое не изгладится из людской памяти.

Я хотел ответить, но мне не хватало воздуха. Это было ложью. Я ничего себе не позволял – только разные мысли иногда приходили мне в голову в ночном мраке. Думал ли обо мне Пьетюр? Подозревал ли он что-то? Я потряс головой, и меня вырвало.

Эйидль снова склонился надо мной. Глаза его наполнились всепожирающей чернотой.

– Я знаю, через что должен пройти Пьетюр, чтобы освободиться, очиститься и стать праведником – таким, каким я пытался его сделать. У него не должно быть иного друга, иного утешения в этом мире, кроме Господа. И тогда он снова обратится к Богу. И тогда душа его спасется. А ты умрешь. И будешь гореть в аду.

Я пристально смотрел на него.

– После твоей смерти Стиккисхоульмюр преобразится, – ядовито продолжал он. – Наконец-то здесь все будет так, как угодно Богу.

Я заглянул прямо в его мертвые глаза.

– Ты мне отвратителен. Будь ты моим пабби, я бы зарезал тебя во сне.

Эйидль отпрянул, перевел дух, отвернулся от меня и забарабанил по двери. Олав открыл, и Эйидль выскользнул наружу. Дверь за ним захлопнулась, и настала темнота.

В темном чреве ночи я проснулся оттого, что кто-то скреб по стене прямо над моим ухом. Я так и подскочил, отчаянно жалея, что у меня нет ножа: я не ел и не пил уже так долго, что готов был проглотить что угодно. Но, когда скрежет раздался опять, я понял, что для животного он слишком размеренный и настойчивый.

Кто-то пытается пробраться внутрь! Наверное, кто-нибудь из сельчан решил убить меня более жестоким способом, не дожидаясь казни. Скрежет сделался громче, и я внезапно сообразил, что неизвестный пытается проделать в стене дыру. Я почувствовал, как на меня подуло холодным ночным воздухом, и приготовился драться, но тут кто-то прошептал:

– Йоун!

– Роуса! Но как…

– Поспеши! – Она приникла к дыре, и я различил в темноте блеск ее глаз. Внезапно в руке у нее сверкнул нож, и я отпрянул, но потом догадался, что она хотела перерезать путы. Я принялся тереть веревку о лезвие и, когда она лопнула, растер онемевшие руки, а потом освободил связанные ноги.

– Возьми меня за руку, – прошептала Роуса.

Я послушался и пролез в дыру. Порыв ночного ветра ударил мне в лицо, и дыхание мое пресеклось; брызги дождя напомнили о холодном море – о том, как я входил в него, предвкушая, что сейчас сяду в лодку, а впереди ждали бескрайние просторы времени. У меня закружилась голова.

– Как ты… Где Олав?

Раздался тихий смешок Пьетюра, от чего сердце мое вздрогнуло.

– Мы собирались напоить его отваром Катрин, – сказал он, – но она не смогла найти нужных трав. – Он фыркнул. – И тогда я ударил его по голове камнем.

– Он…

– Жив. Привалился к двери, точь-в-точь мешок с дохлой рыбой. Но я не собираюсь ждать, покуда он очнется. Мне не слишком улыбается класть голову на одну плаху с тобой, Йоун.

– Никакой плахи. – Голос Катрин звучал сурово, и даже в темноте было понятно, что она сердита. – К утру вы уже будете в нескольких милях отсюда.

– Но куда мне податься?

– Не говори мне, – сказал Пьетюр. – Если меня найдут, я не хочу, чтобы меня жгли и резали, выбивая признание.

– Ты не пойдешь со мной?

– Моя внешность обречет нас обоих на верную смерть. Я всегда буду слишком походить на того негодяя Пьетюра из Стиккисхоульмюра. – Он ухмыльнулся, и зубы его сверкнули в темноте. – А вот если ты будешь один и отпустишь бороду подлинней, тогда, может быть, уцелеешь.

– Но ты… – У меня упало сердце. После того, что он для меня сделал, внешность станет его смертным приговором. – Я не могу допустить, чтобы ты…

– Все уже решено. Роуса и Катрин притворятся, что они здесь ни при чем, а когда Олав очнется, будут причитать над ним. Все подумают, что это я помог тебе выбраться через дыру в стене, покуда они возились с Олавом у двери. И Катрин охотнее пошлет людей Эйидля за мной, чем за тобой – не так ли, Катрин?

Я не хотел этого, но не мог найти слов, чтобы объяснить, какое отчаяние вызывает у меня мысль о том, что из-за меня его станут преследовать по всей Исландии.

– А теперь нам пора расстаться, – сказал Пьетюр. Различить выражение его лица в темноте было невозможно. Он набросил мне на плечи плащ, а в руки вложил узелок. – Роуса собрала тебе кое-какие вещи из дома.

За пояс и за голенище он сунул мне два ножа.

– Тебе самому нужно оружие, – запротестовал я.

– У меня четыре. – Я снова увидел, как в полумраке сверкнули его зубы. – А теперь поспеши.

Я притянул к себе Роусу и крепко обнял ее.

– Прости меня, – прошептал я ей на ухо.

Лицо ее было мокро, не то от слез, не то от дождя, и она молча кивнула.

– На чердаке лежит серебро, – сказал я. – Тебе хватит на жизнь, если вернешься в Скаульхольт. – Она замерла в моих объятиях, и я торопливо прибавил: – Только если ты сама этого хочешь. Дом принадлежит тебе. Эйидль постарается его отобрать, но ты можешь доказать свое право на него перед альтингом. Хочешь – оставайся, а хочешь – уходи, как пожелаешь.

– Я… Спасибо, Йоун.

Я выдавил из себя улыбку.

– Видишь, твой муж теперь все тебе разрешает.

Она сдавленно хихикнула и вложила мне в руку камень. Я опустил глаза и в свете луны с трудом различил начертанный на нем рунический символ.

– Он защитит тебя, – шепнула Роуса.

Я кивнул и повернулся к Катрин. Сжатые челюсти выдавали кипящий в ней гнев: я дурно поступил с Анной, и столько раз не сумел спасти ее, и всех обманывал. И все же Катрин крепко обняла меня и прошептала:

– Ты можешь исправить все, что натворил. В Тингведлире кое-кто должен заплатить причитающееся с него.

– Я знаю.

– Уходим, покуда Олав не очнулся, – поторопил Пьетюр и потянул меня за руку. И мы поспешно пустились вверх по склону, в ту сторону, где возвышался Хельгафедль, в самое сердце Исландии.

Боль в боку не давала мне бежать, и Пьетюр замедлил шаг, чтобы идти со мной вровень. Мы молчали. У нас не было слов.

Я сожалел, что не признался ему в своих желаниях еще много лет назад. Столько вздохов похоронено в молчании, столько мучительных дней томления и страха. Но даже сейчас, зная, что мы больше никогда не увидимся, я не мог открыть ему свое сердце. Лучше никогда не заговаривать об этом, никогда не знать правды.

Я не мог обнажить перед ним душу, страшась, что на лице его отразится презрительное омерзение и она будет растоптана.

Как-то раз я увидел крылатое насекомое, напоминавшее мотылька, но более изящное и восхитительной окраски, словно какой-нибудь монах, уставший разукрашивать миниатюрами рукописи, решил расцветить другое творение Господне. Создание это приземлилось на куст неподалеку. Несколько мгновений я, затаив дыхание, наблюдал за тем, как трепетали его крылья, а потом оно снова взлетело. Мне так захотелось рассмотреть это чудо поближе, что я со всей возможной осторожностью взял его в руки – и обнаружил, что обломал его хрупкие крылышки. Оно попыталось взлететь, но упало на землю и осталось лежать, хлопая прекрасными изувеченными крыльями. Мне пришлось наступить на него, потому что было жестоко продлевать эти мучения. Не тронь я его тогда – и оно бы полетело дальше, целое и невредимое.

Я не стану открывать Пьетюру сердце, чтобы потом не пришлось давить его ногой.

Когда мы поднялись на вершину Хельгафедля, Пьетюр остановился и повернулся ко мне.

– Я знаю, что ты пойдешь на юг. Больше ничего мне не говори.

– И ты не говори. Но ничто не заставит меня предать тебя. – Я не мог посмотреть ему в глаза. – Ни пытки, ни угроза смерти.

Он вздохнул, обвил меня руками и прижал к себе, так что я чувствовал, как отдается стук его сердца у меня под ребрами. Он был крепок, как мускулы самой земли. Мы соприкоснулись лбами и постояли неподвижно в течение четырех вдохов. Я закрыл глаза, вбирая в легкие чистый запах его пота.

Сердце мое было осколком стекла.

– Прощай, Йоун, – сказал он.

– Прощай, – прошептал я.

Теперь, скорчившись в пещере в ожидании палача, я счастлив, безмерно счастлив, что промолчал тогда. Перед смертью я буду вспоминать это объятие, это чувство тесной близости, распростершее над нами свои хрупкие крылья. Я рад, что не погубил его ненужными словами.

У входа в пещеру раздается шорох. Я сжимаю нож и вглядываюсь в темноту. Кажется, там мелькнула черная тень? Я щурюсь, но все сливается в неразличимую серую муть.

А потом я совершенно точно слышу приглушенный вздох. Я немедля бросаюсь вперед, обнажив нож. Руки мои хватают одежду и обнаженную кожу, пальцы смыкаются на чьем-то горле. Я заношу нож.

– Стой!

Я замираю. Голос знакомый, но это же не может быть…

– Пусти меня! – хрипит он.

И я отпускаю. И падаю.

Нож со звоном летит на землю. Это невозможно. И все-таки…

– Пьетюр?

Раздается кашель, кресало чиркает о кремень, и вспыхивает маленький огонек.

Из темноты появляется лицо Пьетюра. Он в крови и синяках, как и я сам, а когда он улыбается, я замечаю, что у него сломан зуб.

– Да будет тебе известно, – хрипло говорит он, – что я не дам себя задушить.

Не задумываясь, я набрасываюсь на него с объятиями. Даже если он оттолкнет меня – пускай. Но он так вцепляется в меня, будто и сам тонет, а я – спасительное бревно, брошенное добрым человеком в коварные морские волны.

Когда он отстраняется от меня, лицо его серьезно.

– Вижу, ты навестил Оддюра.

Я понимаю, что он вспоминает тех двоих, которые гнались за ним по берегу много лет назад. И что, прикончив Оддюра, я и сам сделался злобным и бессердечным мерзавцем, едва ли лучше тех людей, которых я убил. Я не могу взглянуть в глаза Пьетюру.

Но в голосе его нет упрека, только ласковое беспокойство.

– Твое лицо… Нужно обмыть раны.

Я пытаюсь отмахнуться от него, но он достает бутылочку с жидкостью – судя по запаху, это brennivín, – смачивает полу плаща и бережно отирает мои ссадины. Я дергаюсь, и он свободной рукой хватает меня за подбородок.

– Ради всего святого, посиди смирно.

С ним я чувствую себя под надежной защитой.

– Ты и вообразить не можешь, как мне хотелось тебя увидеть, – шепчет Пьетюр так тихо, что я сомневаюсь, не померещилось ли мне это. Слова его разбивают лед у меня внутри. По моей щеке ползет слеза. Он стирает ее и дотрагивается пальцем до собственных губ.

– У тебя вкус моря. И грязи. – Он ухмыляется и осторожно принимается за мои раны.

Когда с ними покончено, я промокаю его ссадины краешком своего плаща. Хуже всего выглядит лиловый порез над левым глазом. Я касаюсь его бережно: меня терзает мысль о том, как ему больно.

Он замечает, что я морщусь.

– Тому, кто это сделал, я отрезал пальцы.

Непонятно, шутит он или нет. Я не переспрашиваю.

– Ты выдержишь долгий путь? – спрашивает он.

Я качаю головой.

– Когда мы дрались с Оддюром, рана снова открылась. – Я задираю рубаху.

Он резко втягивает в себя воздух, шумно сглатывает и промывает рану остатками brennivín.

– Нам нужно уходить, – говорит он. – Ты протоптал дорожку из дома Оддюра к этой пещере.

– Это тебе нужно уходить. У меня нет сил.

Он медленно кивает, ложится на землю, сцепляет руки за головой и закрывает глаза.

– Что ты делаешь?

– Жду смерти вместе с тобой.

Я ругаюсь с ним, и проклинаю его, и называю глупцом, и умоляю уйти. Едва не плача, я пытаюсь сдвинуть его с места, но с тем же успехом можно толкать землю.

– Или мы уйдем вместе, или умрем вместе, – говорит он. – Выбирай.

Я обхватываю голову руками, медленно выдыхаю и, хромая, бреду к выходу из пещеры.

Пьетюр хлопает меня по спине.

– Я уже начал опасаться, что твои мозги остались в доме Оддюра, там же, где растеклись его собственные. – Криво ухмыльнувшись, он закидывает мою руку себе на плечо, и мы, израненные, ковыляем вверх по склону, прочь из Тингведлира.

– Ты хороший человек, – бормочу я.

– Я дьявол. Разве тебе не говорили? – В голосе его прячется улыбка.

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему лицом.

– Не отшучивайся. Я горжусь тем, что знал тебя.

Пьетюр поджимает губы.

– Если ты не перестанешь разговаривать так, будто собрался помирать, мне придется научить тебя уму-разуму. Не заставляй меня бить тебя, Йоун. Я устал.

Улыбнувшись ему, я замечаю краем глаза какое-то движение и вглядываюсь в даль. В нашу сторону направляются двое.

Пьетюр следит за моим взглядом.

– Идем. Нужно спешить.

Ближе к полудню рана болит сильней. Я то и дело спотыкаюсь и падаю на колени. Временами мы теряем из виду наших преследователей, но потом они появляются снова, и каждый раз все ближе.

Наконец Пьетюр останавливается. Я уже думаю, что он отправится дальше один. Но он молча поднимает меня на руки, прижимает к себе и продолжает идти. Это должно быть мучительно для него. Он считает шаги сквозь стиснутые зубы, словно пытаясь обхитрить боль.

– Оставь меня, – задыхаясь, бормочу я. – Иди один.

Он качает головой.

Ему то и дело приходится останавливаться. Всякий раз я принимаюсь спорить с ним и пытаюсь идти сам, но меня шатает, и я сгибаюсь пополам от боли. И раз за разом Пьетюр подхватывает меня и несет дальше.

И я понимаю, что это и есть любовь – когда один искалеченный человек с трудом тащит на себе второго, превозмогая усталость и боль, под суровыми очами этого неприветливого края.

В любви каждый из нас крест и каждый из нас Христос.

Думать так – богохульство, но меня это уже не заботит. Я будто внезапно очнулся. Будто всю жизнь мое застывшее тело качало на волнах подо льдом, а теперь я оттаял, ожил и пытаюсь выбраться на поверхность, и меня вытаскивают из темноты на свет.

Пьетюр тащит меня на себе ночь напролет. Когда мы останавливаемся, над горизонтом распускается серый рассвет. Наших преследователей больше не видно, но они по-прежнему идут за нами, приближаются с каждым вдохом.

Часть седьмая

У кого нет брата, тот не защищен с тыла[22]22
  Цит. по пер. В. П. Беркова.


[Закрыть].

Исландская пословица из «Саги о Ньяле»

Роуса

Скаульхольт, декабрь 1686 года

На вершине холма Роуса натягивает поводья Хадльгерд и оглядывает раскинувшиеся внизу земли, которые когда-то называла своим домом. Село как будто уменьшилось, и захудалые домишки застенчиво съежились.

Паудль должен был уехать отсюда несколько дней назад. Пытаясь представить будущее без него, Роуса видит перед собой только лед без конца и края. Может быть, он отправился на восток. Может быть, однажды он вернется. Может быть…

Она закрывает глаза и прислушивается к птичьему гаму над головой. Вороны перекрикиваются меж собой: в заморозки они изголодались, но с наступлением оттепели будет чем поживиться.

Ей стоило раньше уехать из Стиккисхоульмюра, но она осталась там еще на три ночи после побега Йоуна, рассчитывая набраться мужества и рассказать Эйидлю правду об Анне. Вдруг тогда Йоун сумел бы возвратиться? На миг Роусе показалось, что она сумеет исправить и прошлое, и будущее, если объяснит, как все было на самом деле. Она представила себе тихую замужнюю жизнь, на которую когда-то надеялась: ежедневные хлопоты по дому, долгие часы ожидания мужа с поля или с рыбалки. Она мечтала о скучной, спокойной, безмятежной жизни.

– Без толку ходить к Эйидлю, – сказала Катрин. – Он и слушать не станет, что Йоун невиновен. Это ему невыгодно.

И Роуса понимала, что она права. Узнав о побеге Йоуна, Эйидль рассвирепел, обвинил во всем их с Катрин и не поверил, когда они стали отпираться. Он даже пообещал, что если Роуса расскажет, куда направился Йоун, то ей достанется его дом – который, впрочем, и без того ее. Но она молчала. В Стиккисхоульмюре все для нее окончательно померкло.

Спустя три долгих одиноких ночи Роуса приняла решение возвратиться в Скаульхольт. Она поедет домой. К маме. На встречу с Паудлем она не осмеливалась надеяться.

Она уговаривала Катрин отправиться с ней.

– Мое место здесь, – упорно отвечала та.

И в тишине несказанных слов чувствовалось, что она тоскует по дочери, Доуре, и надеется на ее возвращение.

Роуса помнила, как засияли глаза Катрин, когда Анна, хоть и ненадолго, воскресла из мертвых, вышла из земного чрева, будто аульв. Она понимала, что дело в одной лишь Анне: в то мгновение в душе Катрин ожили и тоска, которой никогда не суждено утихнуть, и маленькая крупица надежды – все, что чувствует любой, кто потерял дитя.

Когда-нибудь она вернется.

И поэтому Роуса поцеловала Катрин в щеку, оседлала Хадльгерд и поскакала на юг, в Скаульхольт.

Хозяева пускали ее переночевать в хлевах, и она съеживалась клубочком под боком у лошади, чтобы было теплее. Она ела сушеную рыбу прямо в седле и пила из ручьев. Под недремлющим оком, глядящим на нее с небосвода, она чувствовала себя ничтожной, но свободной. Она как будто смотрела на саму себя сквозь годы. Она видела крохотную живую искорку, пробирающуюся через холмы, песчинку в этом раздробленном на части мире, на этой земле, которая то глотает тела, то изрыгает их обратно, точно по волшебству.

Она гадала, провел ли Паудль три обещанных дня в Скаульхольте или сразу отправился дальше. Быть может, он сказал ее маме, куда собирается. Быть может, если она подождет его здесь, когда-нибудь он вернется. Долг, который удерживал ее подле Йоуна, был подобен якорю: он не давал ей уйти, но зато сулил надежность. Ураган чувств к Паудлю, напротив, кружил голову и лишал опоры.

Это безрассудно, но Роуса не может его отпустить.

Бывает любовь настолько глубокая, что в ней можно утонуть с головой. Роуса знает, что, когда Паудль рядом, весь остальной мир расплывается, превращаясь в путаницу бархатистых теней и неясных отзвуков. Но еще она знает, что любовь, качающая ее на своих волнах, просочится ей в рот, и в нос, и в горло, наполнит легкие, и в один прекрасный момент, смеясь, она обнаружит, что давным-давно утонула и теперь может лишь смотреть на струящиеся сверху лучи, навсегда прикованная ко дну якорем своего огромного и неподъемного чувства.

Роуса запустила пальцы в гриву Хадльгерд и поскакала дальше на юг, стараясь не думать об этом.

И вот она приехала. Она дома.

Но дом кажется другим, как будто за время ее отсутствия все здесь переменило очертания. Нет, как будто сама она – камень, отколовшийся от утеса и унесенный подводным течением, которое долго швыряло его и било, пока наконец он снова не очутился у породившей его скалы, однако края его так сильно источены морем, что уже невозможно найти то место, откуда он когда-то упал.

Роуса ударяет пятками в бока Хадльгерд, и кобыла пускается рысью вниз по склону.

В утреннем безмолвии она добирается до маминого дома незамеченной.

Сигридюр еще спит, и маленькую baðstofa наполняют раскаты ее храпа. Лицо ее во сне кажется постаревшим и болезненным: челюсть отвисла, кожа походит на мятый пергамент. Но дышит она теперь без труда, и в груди ее с каждым вдохом больше не слышно хрипов.

Роуса чувствует прилив облегчения и нежности. Она садится на край своей прежней постели и целует мать в морщинистую щеку.

Сигридюр беспокойно распахивает глаза, ахает и раскрывает объятия.

– Роуса! – вскрикивает она. – Девочка моя, я думала… – Она целует дочь снова и снова, и слабые руки ее дрожат. – Но почему?

– Я боялась… за тебя. Из-за метели.

У Роусы накопилось столько невысказанных слов и нерассказанных историй, но сейчас она закрывает глаза и делает глубокий вдох: теперь все будет хорошо. Потом она как-нибудь расскажет всю правду – когда будет уверена, что лицо Сигридюр не омрачится и она не ответит, что не узнает свою дочь.

Только расскажет она не все. День за днем она будет выбирать, о чем можно говорить вслух. И постепенно ее рассказы сложатся в полную и правдивую картину. И тогда она научится принимать себя такой, какой она стала. Женщиной, способной на страшные поступки. Женщиной, сделавшей то, что было правильным. Женщиной, сумевшей выжить.

Однако правда вовсе не незыблема, как земля. Теперь-то Роуса это знает. Правда – это то вода, то пар, то лед. Одна и та же история может меняться, таять и принимать новые очертания.

Но сейчас Роуса просто приносит одну миску жаркого на двоих и забирается на кровать к маме. Они прижимаются друг к дружке, чтобы было теплей, совсем как в прежние времена.

Днем она отправляется на поиски Паудля. Сигридюр говорит, что он недавно вернулся, но ничего ей не объяснил – сказал только, что Роуса в безопасности.

Он все еще здесь! Роуса мечтает просто увидеть его и не осмеливается надеяться на большее. И все же болезненное, жгучее предвкушение ворочается у нее в груди.

Дом Паудля пуст, в комнатах темно, словно его уже нет в Скаульхольте. Сердце Роусы падает. Она выбегает на мороз и зовет его. Далекие и безразличные горы отвечают ей эхом. Она бежит к реке Хвитау, снова и снова выкрикивая его имя.

Люди выглядывают из дверей, шепчутся и подталкивают друг друга локтями, но ее это не заботит. Она отчаянно изголодалась по Паудлю. Это не любовь, не желание – потребность. Ее нельзя превозмочь, как нельзя обойтись без еды. С каждым вдохом Роуса остро ощущает его отсутствие – как будто их имена были рядом на странице саги, а потом его имя выскоблили, оставив пустое белое пятно.

Она бежит к Хвитау, потому что он должен быть там, непременно должен, на берегу, где они когда-то сидели вместе, где она читала ему вслух, где он впервые посмотрел на нее так, словно в мире не существует ничего, кроме нее.

И он словно вдруг соткался из знойного марева ее желания: вот он – стоит у воды и смотрит на бурлящий поток. Она сразу замечает, как уныло ссутулились его плечи. Его мысли так же легко прочесть, как притчу, которую знаешь едва ли не наизусть. Сердце ее колотится в груди. Она останавливается, приглаживает волосы, переводит дух.

– Холодно нынче топиться, – говорит она.

– Роуса! – Глаза его загораются. Он протягивает к ней руки, и она бросается в его объятия. Все тревоги разом отпускают ее – и чувство вины, и страх, что он осудит ее. Мысли о муже и обо всем произошедшем в Стиккисхоульмюре теперь далеки и затянуты коркой льда. Они остались в другой жизни. Больше нет ничего, кроме этой близости и покоя.

– Я боялась, что ты уехал, – невнятно бормочет она ему в грудь.

– Я бы ждал тебя целую вечность. – Слова его отдаются в ней гулом, как течение, просыпающееся подо льдом.

Он прижимает ее к себе и целует ее волосы, щеки, лоб. И она неловко отвечает на его поцелуи, не попадая губами в губы, пока оба они не начинают смеяться, и она вбирает его смех всей грудью.

На другой день Снорри Скумссон, прихрамывая, подходит к ней и берет ее под руку.

– Твой муж знает, что ты здесь, Роуса?

Когда-то давно она бы покраснела, промямлила извинение и улизнула от него. Но теперь она смотрит старику прямо в глаза.

– Это не твоя печаль.

Густые седые брови Снорри шевелятся.

– Еще как моя. Твой муж присылает нам провизию. И ежели пойдут слухи, что ты шатаешься здесь, строишь глазки и виляешь хвостом, нам всем несдобровать.

У нее екает сердце, но она превозмогает себя.

– Сплетничать грешно, Снорри. А терять расположение епископа тебе сейчас не с руки.

– Есть грехи и пострашнее, и они вполне заслуживают того, чтобы о них сплетничали, – злобно выплевывает он.

Роуса отворачивается и уходит, но слышит, как он кричит ей в спину что-то о скромности и прелюбодеянии.

Она гадает, где сейчас ее муж, удалось ли ему спастись. Вырвавшись из-под его влияния, она наконец увидела его таким, каков он есть на самом деле – напуганный человек, который отчаянно борется за жизнь в безжалостном мире. Она надеется, что он отыскал надежное убежище.

Роуса нащупывает в кармане маленькую стеклянную женщину. Эта фигурка всегда будет напоминать ей о Йоуне. На месте отколовшейся руки торчит острый обломок. Роуса надавливает на него, и на пальце выступает кровь. Она с изумлением думает, до чего хрупким бывает тело и каким отчаянным упорством нужно обладать, чтобы выжить.

Когда Сигридюр не видит, Роуса поглаживает живот: с каждым днем дотрагиваться до натянувшейся кожи все больнее. С тех самых пор, как они с Йоуном разделили ложе в сентябре, у нее не было месячной крови. Когда-нибудь округлившаяся фигура выдаст ее тайну. Но пока что ее знает только она и никто другой, и ей не грозят сплетни и косые взгляды.

Как-то после Рождества, в которое они ели сушеную рыбу со skyr, но спиртного не пили, одним морозным утром, когда солнце почти не показывается из облачного склепа, с холмов спускается всадник.

К седлу его приторочены сумки, набитые тканями, металлическими и сланцевыми тарелками и ножами, деревянными ложками и разными предметами роскоши. Сельчане окружают торговца. Они суют ему в руки кто половинки и четвертинки серебряных монет, кто отрезы полотна; некоторые предлагают кур в обмен вон на ту тарелку и моток пряжи за крохотный горшочек соли.

Из рук в руки передают деньги и товары, из уст в уста – новости. Роуса узнает, что у побережья плавают большие льдины, что альтинг нынче соберется рано, что урожаи по всей стране очень скудны и люди умирают от голода.

Сельчане вздыхают, качают головами и уходят, унося покупки с собой.

Роуса дожидается, пока все разойдутся и торговец соберется ехать дальше. В кармане у нее лежит одна-единственная серебряная монетка, целая и тяжелая.

– Что у тебя в этом мешке? – спрашивает она. Быть может, если он задержится еще немного, ей удастся разузнать что-нибудь о Стиккисхоульмюре.

Торговец ухмыляется, подмигивает Роусе, развязывает веревку и кладет ей на ладонь что-то блестящее и холодное, как вода. Только эта вещица тверда на ощупь, и внутри нее темнеет нечто похожее на яйцо.

Это примитивная женская фигурка из стекла – тонкие бороздки изображают пряди длинных волос. Роуса разглядывает овальный предмет в ее прозрачной сердцевине, и у нее перехватывает дыхание.

Это крошечный младенец, любовно выточенный из дерева. Его прелестные ножки прижаты к животу, а ладошку он поднес ко рту и посасывает большой палец. Миниатюрные глаза закрыты. Мастер, по всей видимости, сделал чрево матери полым, чтобы ребенок в нем перекатывался.

– Она прекрасна, – тихо говорит Роуса. – Но как деревянная фигурка оказалась внутри?

– Понятия не имею, – хмыкает торговец. – Тот северянин, у которого я ее раздобыл, тоже не знал. Как такое вообще возможно?

– Никак, – шепотом отзывается Роуса.

Стекло и дерево. Первый материал тверд, но хрупок, а второй более податлив, но прочен. Казалось бы, их нельзя соединить. И все же вот она, эта вещица: стекло защищает дерево от сырости и гнили. Если стеклянная фигурка разобьется, деревянный младенец сгниет, но пока женщина невредима, ребенку в ее утробе ничего не угрожает.

Роуса достает деньги из кармана. Изумленно взглянув на огромную серебряную монету, торговец кивает и берет ее. Судя по его широкой улыбке, сделку он счел выгодной.

– Ты говоришь, что приехал с севера, – будто невзначай говорит она. – А в Стиккисхоульмюре не был?

Он качает головой, и сердце ее падает.

– Туда я и не заглядываю. Люди там суеверные, обычаи странные. Они держатся особняком и чужаков недолюбливают.

Она вздыхает и уже собирается уходить, стиснув в кулаке стеклянную женщину, но тут торговец говорит ей вслед:

– Впрочем, я кое-что слыхал от одного знакомого. Пустые сплетни, как по мне.

Она оборачивается.

– И что же?

– На берегу нашли какого-то мужчину. Имени его не вспомню, но человек большой в тамошних краях. Ходят слухи, что он взял себе в помощники аульва. Он вроде бы убил двух жен и ударился в бега.

По спине Роусы пробегает холодок: она представляет, как Йоун сидит взаперти в ожидании суда или как Эйидль приказывает Олаву жестоко расправиться с ним.