Текст книги "Обещай мне"

Филиппа заплакала навзрыд, но Корт понял, что это были слезы облегчения.

– Корт, милый! Теперь я знаю, что они любили меня! Ты слышишь, мои мама и папа любили меня! Они погибли, пытаясь меня спасти! – дальнейшее невозможно было разобрать за душераздирающими рыданиями.

– Тише, тише! – шептал он, покачивая ее в объятиях, как ребенка. – Вот и хорошо, что ты все вспомнила. Мерзавец добился этого, сам того не желая. Теперь все будет хорошо.

– Ну что же ты, мама? – с тревогой восклицал Кит, тоже обнимая ее. – Ведь все уже кончилось! Мы в безопасности, grand signore и Fancuillo спасли нас. Тебе больше не нужно плакать, мама. Ну пожалуйста!

– Я знаю, милый, я знаю, – пролепетала Филиппа, крепко прижимая к себе сына. – Мне больше никогда не придется плакать.

Корт хотел сказать ей что-нибудь удивительно красивое, волшебные слова, которые убедят ее в его любви, и, как обычно, не сумел. В минуты величайших потрясений слова ускользали от него, оставались только чувства, поэтому он просто обнял жену и сына.

Тремя днями позже Филиппа, сидя в постели, недоумевала, почему Корт не спешит явиться к ней с визитом. В ту страшную ночь он отвез Филиппу и Кита в Лондон, на Кавендиш-сквер. Кит заснул в дороге, а Филиппа говорила и говорила. Потрясение, пережитое ею, открыло шлюзы памяти, и она вспомнила все. В мельчайших деталях она описала мать и отца, удивляясь тому, что живы эти драгоценные подробности в ее памяти. Образы родителей были яркими, казалось, только вчера все они дружно праздновали ее шестилетие Удивительно, но родители оказались именно такими, какими она рисовала их в детстве, маленькая сиротка, из милости принятая в приходский пансион: отец – высокий, привлекательный и мужественный, мать – красавица, исполненная доброты.

Уже занималось утро, когда Корт отнес спящего Кита в детскую. Леди Гарриэт помогла Филиппе переодеться, а Корт сам уложил ее в постель, заявив, что не уйдет, пока не увидит, как она уснула. Потому последним, что видела в тот день Филиппа, – было его лицо, полное нежности.

Но с тех пор он как в воду канул.

Зато на другой день к Филиппе, пусть и неохотно, был допущен Эмори Фрай, вежливый молодой человек, слишком хорошо одетый для сыщика. Он привел с собой гостью, заявив, что таково было распоряжение герцога Уорбека. Как только взгляд Филиппы упал на улыбающееся лицо женщины, она узнала горничную матери, Пенни Лонгли. Воспоминание вызвало новый поток слез, но Филиппа отказалась подчиниться приказу врача и не отпустила Пенни.

Эмори Фрай сказал, что разыскал миссис Гиббон урожденную Пенни Лонгли, не по собственной инициативе, а исключительно по просьбе Доминико Флабианко, и передал письмо, собственноручно написанное итальянским аристократом. Содержание письма глубоко тронуло Филиппу. Герцог Падуанский, Венецианский и Веронский оказался настоящим и надежным другом.

На другой день Пенни Гиббс явилась вновь. В течение нескольких часов Филиппа беседовала с ней, выспрашивая все, что только могла помнить бывшая горничная о своих хозяевах и о судьбе кроткой и бессловесной Анны, тетушки Филиппы и жены злосчастного Кроутера. Разговор был полон счастливых и горестных минут, и к концу его обе собеседницы были опустошены, за что заработали выговор от добряка врача…

Стук в дверь отвлек Филиппу от воспоминаний. Леди Гарриэт энергичным шагом подошла к ее кровати.

В руке она держала толстенную газету, очевидно, «Таймс». Филиппа посмотрела на нее вопросительно.

– Ты не можешь себе представить, дорогая, как взбудоражен весь высший свет, – объявила леди Гарриэт торжествующим басом. – Буквально в каждой газете, включая «Морнинг пост» и «Стандард», появилось некое заявление. С пресловутым избранным кругом такое творится! Прочти скорее, а потом можешь вставать и одеваться, доктор наконец разрешил тебе выйти. Кое-кто уже явился с утренним визитом, чтобы быть в числе тех первых, кто скажет: «Добро пожаловать в лондонский свет». Удивительно, как люди переменчивы… но это и к лучшему. Я уже распорядилась насчет чая, так что можешь особенно не торопиться.

Прежде чем Филиппа сумела вымолвить в ответ хоть слово, леди Гарриэт покинула спальню.

Все это было в высшей степени странно. Озадаченно хмурясь, Филиппа подняла газету. Что могло так поразить леди Гарриэт в утренних новостях?

«Герцог Уорбек приносит открытое извинение маркизе Сэндхерст».

Заявление гласило:

«Шесть лет назад я, Кортни Шелбурн, герцог Уорбек, выдвинул публичное обвинение против Филиппы Гиацинты Мур, с которой прожил в браке всего два месяца, и Артура Бентинка, маркиза Сэндхерста, моего давнего и близкого друга. Заявляю, что оба обвинения не имели под собой никаких оснований, как то выяснилось лишь в самое последнее время. Не могу выразить, как я сожалею о своих поступках шестилетней давности, особенно о том, что позволил себе подать судебный иск, основываясь не на фактах, а на одних только подозрениях.

Тем самым я признаю, что опорочил жену без достаточных на то оснований. Я снимаю с леди Филиппы, в настоящее время маркизы Сэндхерст, обвинение в нарушении брачного обета. Признаю, что побудительным мотивом к отъезду в Венецию явилось одно лишь невинное стремление ухаживать за умирающим Артуром Бентинком.

Я, Кортни Шелбурн, герцог Уорбек, публично заявляю: ответственность за развод и его последствия лежит целиком на мне. Приношу свои самые искренние и глубокие извинения маркизе Сэндхерст и надеюсь, что со временем она найдет в себе достаточно милосердия, чтобы простить мой проступок. Сознавая, что деньги не в состоянии залечить душевные раны, я все же покорнейше прошу маркизу Сэндхерст принять 180 000 фунтов стерлингов в попечительский фонд недавно основанного ею в Челси частного женского пансиона прогрессивного направления».

Филиппа перечла заметку не менее пяти раз, не в состоянии до конца поверить в то, что видели ее глаза. Слова, которые она жаждала услышать в течение бесконечно долгих шести лет, – они были сейчас перед ней, и каждый, буквально каждый мог их прочесть! Однако к радости примешивалось огорчение: Корт восстановил ее доброе имя, но ценой собственной репутации. Он, с его болезненной гордостью, пожертвовал честью и самолюбием, чтобы обелить ее в глазах света!

Теперь она понимала, почему он не появился в Сэндхерс-Хаусе уже на другое утро. Непонятным образом он сумел выяснить подробности болезни Сэнди. А она-то переживала по поводу его внезапной холодности! Должно быть, в это самое время он изнемогает от стыда за свое поведение в «Четырех каретах».

Но почему он не понимает, что это никак не оттолкнет ее? На самом деле она любила его сейчас более, чем когда бы то ни было, более, чем в юности. Тогда она была слишком молода и многого не понимала. Ее ослепил красивый аристократ, но что она знала о нем? Для нее он был воплощением силы и авторитета, а душа его была неведома ей. О, если бы они тогда поделились друг с другом своими мрачными тайнами! Они много страдали и потому не верили людям. Что ж, они шли друг к другу трудным и долгим путем.

«Корт, как же ты не прав! – думала Филиппа. – Ты стыдишься своих недостатков, не сознавая, что любят не за что-то, а вопреки! Если бы только ты мог понять, что твое несовершенство делает тебя человечнее, ближе. Я люблю все твои шрамы, на теле и на душе. Я счастлива, что ты – это ты!»

Она отложила газеты. Рассиживаться было некогда. Итак, сначала она примет тех, кто явился с визитами, потом она подумает, как вернуть Корта из добровольной ссылки.

Позже в тот же день в Сэндхерст-Хаус спешно прибыла виконтесса Рокингем. Поскольку она взяла себе за правило следить за прессой и выписывала множество утренних газет, у нее было при себе несколько вырезок заявления Корта. Белль пребывала в весьма приподнятом настроении, но приподнятость сменилась искренним сочувствием, когда Филиппа призналась, что не видела виновника светской суматохи с самого пожара в Мур-Маноре. Зная поразительную неуступчивость (если не сказать ослиное упрямство) Корта в вопросах, касающихся самолюбия, она предложила обратиться за содействием к Тобиасу и заверила подругу, что все разрешится к лучшему.

На другой день Филиппа махнула рукой на условности и отправилась в Уорбек-Хаус, намереваясь объясниться с Кортом. В глубине души она опасалась, что его не окажется в Лондоне. И верно, дома была только леди Августа, которая забросала Филиппу вопросами о предстоящем бале у леди Гарриэт.

Наконец терпение Филиппы лопнуло.

– Итак, бабушка, что вы думаете о сегодняшней газетной статье? Я имею в виду публичное извинение Корта.

– Публичное извинение Корта? – переспросила вдовствующая герцогиня, простодушно округляя глаза. – Дитя мое, да ведь я не читаю газет! Заглянешь в них – и сама не заметишь, как подтвердятся твои наихудшие подозрения относительно несовершенства человеческой природы. Что касается моего внука, он поставил меня в известность, что в этом сезоне будет проживать в другом городском доме. Так что ты можешь приезжать в Уорбек-Хаус в любое время, не опасаясь пересудов. Ну разве это не славно?

– Да что тут может быть славного?! – вскричала Филиппа в отчаянии. – Он что же, собирается избегать меня до конца жизни?

Со спокойствием, способным взбесить святого, леди Августа налила чай в чашку.

– Мой внук! – фыркнула она. – Шесть лет он денно и нощно скрежетал зубами, вынашивая ужасающие планы мести. Чего только не приходило в его непробиваемую голову! Если чутье меня не обманывает, он приобрел «Белокурую ведьму» только для того, чтобы однажды отплыть на ней в Венецию. – Старая аристократка безмятежно улыбнулась. – Таков уж он, наш Кортни. Полагаю, последующие шесть лет он потратит на глубокое и неизбывное раскаяние. С самого детства для него было только «все– или ничего», а это всегда обходится дорого. Если он вознамерился носить вериги и посыпать голову пеплом, то будет заниматься этим истово, как никто другой.

– Значит, теперь ему больше нет дела до Кита? Раскаяние для него важнее родного сына?

– – Дорогая моя, он думает, что не достоин быть отцом. Он заявил мне, что Киту будет гораздо лучше с отчимом, которым он сможет гордиться. Мол, мальчику нужен образцовый отец, джентльмен до кончиков ногтей, благородный душой и поступками, и так далее, и тому подобное. Одним словом, ему нужен второй Артур Бентинк.

– Ах так! – вспылила Филиппа. – Ну так знайте, что лично я не намерена ждать еще шесть лет, пока этот идиот до кончиков ногтей не перестанет упиваться самоотречением! Довольно и того, что у Кита в течение нескольких лет не было отца. А мне… мне нужен муж!

– О! – одобрительно воскликнула вдовствующая герцогиня. – Приятно слышать столь разумные речи. Однако что же ты собираешься предпринять, дитя мое?

Филиппа прикусила губу, мысленно перебирая возможные варианты.

– Я думаю… нет, я знаю, как поступлю! – Она поднялась, подхватила со стола ридикюль и чмокнула леди Августу в лоб. – Буду с нетерпением ждать встречи с вами на балу, бабушка.

– Что же ты, вот так и уйдешь? – возмутилась старая аристократка, ловя ее за руку и удерживая с неожиданной силой. – Ваша бабушка слишком стара, чтобы подолгу пребывать в неведении. Это изнуряет. Не хватало еще умереть от любопытства!

– Ну хорошо, хорошо, – засмеялась Филиппа. – Не стану вас мучить. Но вам придется изменить своей привычке не прикасаться к газетам. Прочтите хотя бы пятничные.

– Газеты? – леди Августа приподняла брови. – Уж не собираешься ли ты?..

– Собираюсь, – решительно заявила Филиппа, ловко высвободила руку и направилась к двери, откуда послала воздушный поцелуй. – Что не зазорно герцогу, то не зазорно и маркизе. Итак, бабушка, встретимся на балу!

Два дня спустя Корт уныло сидел в малой столовой за завтраком. Он плохо спал эту ночь. Накануне вечером он пытался преодолеть бессонницу с помощью бренди, но добился только головной боли, измучившей его окончательно. Раскаяние, которому он пытался предаться, оказалось не столько болезненным, сколько унылым занятием.

Он взял газету, пробежал первую страницу. Вдруг взгляд его наткнулся на слово, удивительно похожее на его собственное имя. Корт поморгал, всмотрелся пристальнее.

«Маркиза Сэндхерст принимает чистосердечное извинение герцога Уорбека и, в свою очередь, умоляет его о прощении».

«Я, Филиппа Бентинк, маркиза Сэндхерст, урожденная Филиппа Гиацинта Мур, с трепетом прочла благородные, исполненные мужества и великодушия строки. Спешу ответить столь же искренней исповедью и уповаю на то, что буду прощена за свой тяжкий проступок – сохранение в тайне рождения Кристофера Кортни Шелбурна, второго герцога Уорбека.

В знак того, что мои извинения приняты, покорнейше прошу герцога Уорбека посетить в субботу вечером Сэндхерст-Хаус, где вдовствующей маркизой Сэндхерст будет дан бал.

Последний вальс я оставляю для его милости. Смиренно уповаю на судьбу, что приглашение будет Принято и тем самым мне не придется оставаться у стены на виду у всех».

Корт несколько раз перечел статью. Затуманенное сознание включилось не сразу, но как только это случилось, он схватил трость, отшвырнул стул и бросился вон из дома. Леди Гарриэт и впрямь разослала необычно большое число приглашений, и дом Сэндхерстов был полон. Гости заполняли обе гостиные, парадную и малую, музыкальный салон, библиотеку – едва ли не каждый уголок особняка, толпились в танцевальной зале.

Кого тут только не было! Явились даже две почтенные патронессы «Элмака», леди Коупер и леди Сефтон, причем одна из них с мужем, а другая с любовником, о чем избранный круг был прекрасно осведомлен. Филиппа ни на секунду не оставалась одна. Совершенно незнакомые люди подходили к ней с дежурными любезностями, спеша завязать новое полезное знакомство. Никто не осмеливался открыто говорить о газетных статьях, хотя о них жужжали в каждом углу, но теперь даже самые злостные сплетники и сплетницы давали ей понять, что убеждены в ее полной и абсолютной невиновности.

Филиппа беспечно смеялась и отвечала ничего не значащими любезностями, изо всех сил скрывая растущее беспокойство. От Корта все еще не было вестей. Если ее план потерпит неудачу, думала она, если Корт не появится на балу, она просто не сможет выманить его из пустыни, в которую он удалился плакать и стенать. Вот уже четыре дня она боролась со страхом прожить всю оставшуюся жизнь в одиночестве. Она старалась не поддаться отчаянию, но чувствовала себя так, словно поставила все свое состояние на кон, и исход игры зависел от того, как лягут карты, – то есть от слепой удачи.

Стоя среди шумной и чересчур оживленной толпы, она удерживала на липе безмятежную улыбку, стараясь дышать глубоко и ровно, чтобы никто не заметил ее истинного состояния. Вокруг было много знакомых лиц. Граф и графиня Рамбуйс танцевали вальс, Этьсн и Андрэ тоже, каждый со своей женой. Обе вдовствующие леди беседовали с Тобиасом и Белль и время от времени незаметно бросали взгляды в сторону дверей. Даже Бланш и Беатриса оставили вновь образованный пансион и теперь наслаждались блеском и великолепием бала. С балкона, идущего по периметру залы, на разряженную толпу смотрел Кит в сопровождении няни О’Дуайер к Fancuillo, который вел себя поразительно тихо для непоседливого щенка. Филиппа поймала взгляд сына и незаметно помахала ему.

Все, буквально все ее близкие собрались в зале, не было только одного, и этот один, казалось, держал сейчас в руках само ее сердце. Он мог прижать его к груди и согреть, а мог разжать руки. И тогда оно разобьется навек; Что такое блистательный успех в свете по сравнению с женским одиночеством?

В этот вечер Филиппа оделась с особым старанием. Долго выбирала она бальное платье и наконец остановилась на туалете цвета лаванды, зная, что этот оттенок особенно нравится Корту, так как идет к ее глазам. На шее ее красовалось бриллиантовое колье с крупным аметистом (камнем, по поверью, способным исцелить любую душевную рану), а в ушах – серьги. Драгоценный гарнитур вместе с чудесным букетом фиалок Филиппа получила в этот вечер. Ни записки, ни карточки к ним не прилагалось и невозможно было сказать, кто послал драгоценности, Корт или леди Августа. Филиппа могла бы напрямую спросить вдовствующую герцогиню, но боялась разочароваться.

В тысячный раз за вечер она приказала себе успокоиться. Подошел Тобиас, чтобы пригласить ее на очередной танец, и она заставила себя лучезарно улыбнуться ему.

– П-потанцуешь со мной, Филли? – застенчиво осведомился он. – Сегодня т-ты прямо-таки сияешь, как бриллиант. Д-держу пари, тебя приглашают на к-каждый танец.

К чести Тобиаса, он был достаточно чувствителен к настроению близких, чтобы не надоедать Филиппе ничего не значащей беседой. Невозможно было сказать, о чем он думает. Свет хрустальной люстры отражался в его очках, не давая прочесть выражения глаз. Филиппа изнемогала от желания спросить, что думает Тобиас о Корте, но она прекрасно знала скрупулезную честность виконта и не хотела ставить его перед необходимостью отвечать: «Полагаю, он не придет». И она только улыбалась фальшиво сияющей улыбкой, пока они кружились и кружились в вальсе.

И вдруг, словно по мановению волшебной палочки, гости разом притихли. Одна за другой пары остановились и повернулись к двери. Музыканты перестали играть. Бессознательно опираясь на руку Тоби, Филиппа посмотрела туда же, куда и все остальные.

В дверях появился Корт. Даже не остановившись, он прошел в центр круга, туда, где стояли Филиппа и Тобиас. Он смотрел прямо перед собой, не отводя взгляда ни на миг. Все разом отхлынуло: сожаления, боль, страх и зарождающееся отчаяние – осталась только надежда… нет, уверенность, что все возможно, что все в конце концов будет хорошо. Он пришел, и это означало, что он простил и ее, и себя.

Он шел к ней по навощенному до блеска полу бальной залы, и толпа расступалась, давая ему дорогу.

Ей хотелось броситься навстречу, но серебряно-серые глаза словно безмолвно говорили: не торопись. И Филиппа молча ждала.

Приблизившись, он тяжело и медленно опустился на одно колено и внятно произнес:

– Могу я рассчитывать на обещанный танец, о Прекрасная Дама?

Корт улыбался как обычно немного насмешливо, но слова прозвучали очень серьезно. Это было непросто для него, вот так публично склониться перед женщиной.

Филиппа смотрела на него своими удивительными фиалковыми глазами, и было видно, что она все понимает.

– Да, мой Храбрый Рыцарь, – сказала она с сияющей улыбкой, – этот танец ваш и только ваш.

Не глядя. Корт протянул трость Тобиасу. Он не танцевал уже много лет, зная, как неуклюжи будут его движения. Но теперь ему было все равно. Странным образом он поднялся над мнением посторонних ему людей. Он привлек к себе Филиппу, и музыканты грянули вальс. Толпа поспешно расступилась, образуя круг.

Медленно и отнюдь не грациозно Корт и Филиппа кружились в нем, улыбаясь с отрешенностью людей, поглощенных друг другом.

– Я хочу кое-что пообещать тебе, милая, – прошептал Корт. – – Если ты вторично выйдешь за меня, я никогда, никогда больше не стану тебя ревновать. Ты вольна поступать, как сочтешь нужным, встречаться с кем захочешь, бывать где угодно – отныне я доверяю тебе безоговорочно.

– Корт, дорогой мой, – тихо ответила Филиппа, – ты обещаешь в тысячу раз больше, чем сумеешь исполнить. Из тебя никогда не выйдет кроткого супруга… но это и не нужно. Я все равно принимаю твое предложение.

Эпилог

Галлс-Нест 2 июля 1831 года

В этот день было шестнадцатилетие близнецов. Неужели ее малышки совсем скоро станут юными леди и впервые выйдут в свет? Они напоминали розовые бутоны, только-только начавшие распускаться. Но разве не вчера они дружно ползали по ковру детской, гугукая и пуская пузыри перед восхищенным взором счастливого отца? И как будто совсем недавно Корт впервые склонился над колыбелью, в которую повитуха положила не одного, а сразу двоих новорожденных.

Эти сентиментальные воспоминания были прерваны Китом, просунувшим голову в дверь гостиной.

– Мама, боюсь, тебе придется немедленно явиться на веранду. Кошмарная Парочка требует твоего прихода. Они решительно отказываются без тебя разворачивать подарки.

Филиппа поманила его и протянула сверток.

– Вот, возьми. Отнеси это на веранду.

– Как, еще один! – хмыкнул Кит. – Надеюсь, это последний, или у тебя спрятано по подарку в каждом углу?

– Нет-нет, клянусь, что это последний, – торжественно заверила Филиппа и, улучив момент, ущипнула сына за щеку.

– Когда в семье близнецы, – пояснила она после недолгого размышления, – буквально все должно быть в двух экземплярах: туфельки, чулки, шляпки… и, разумеется, подарки на день рождения.

– И разумеется, развлечения, – с усмешкой добавил Кит и поцеловал мать в макушку.

– Об этом можно было бы даже не упоминать, – согласилась Филиппа, улыбаясь в ответ. – Что там говорил твой отец насчет близнецов? Что это единственный способ наверстать упущенное?

– Это его точные слова, – с наигранной торжественностью ответил Кит. – Ты ведь знаешь папу, он никогда не любил полумер.

Филиппа подняла взгляд от свертков и оглядела своего первенца. Киту исполнился двадцать один год, и он по-прежнему был похож на отца как две капли воды: угольно-черные волосы, серебряно-серые глаза, широкие плечи и немного хищный профиль, который юные поклонницы Кита называли ястребиным. Он унаследовал от Корта обостренное чувство собственного достоинства и мужественность, но вместо надменной отстраненности отца обладал мягкостью матери. Находиться рядом с ним было просто и радостно.

– Ну, что ж, carissimo, настало время разделить общее веселье, – сказала Филиппа, подхватывая оставшиеся свертки.

День был на редкость хорош, поэтому все семейство собралось на широкой деревянной веранде дома, откуда открывалась величественная панорама залива. Вода в этот час приобрела чистейший оттенок индиго, лазурные небеса с редкими клочками облаков смотрелись в море. Волны с мягким шорохом набегали на песчаный пляж, будя где-то среди утесов тихое эхо.

– Подарки! Подарки! Посмотрите, сколько их! – воскликнула Густа, когда Филиппа и Кит вышли на веранду со свертками в руках.

Юная девушка, почти подросток, сидела на краешке стула, только что не подпрыгивая от нетерпения. Глаза у нее были темно-синие, удивительной глубины, в этот момент они так и сверкали от веселого возбуждения. Высокая, тоненькая, с волосами скорее золотистого оттенка, чем просто белокурыми, как у матери, она все же очень напоминала Филиппу, особенно живостью и постоянной готовностью одарить окружающих улыбкой.

Синти, ее сестра-близнец, походила на нее буквально во всем, за исключением оттенка волос, но это маленькое отличие было заметно только близким. На девушках были платья взрослого покроя – их первые дамские туалеты.

– Боже милостивый, да ведь нам до полуночи не развернуть всего этого! – вскричала Синти, с театральным ужасом возводя глаза к небу, но потом не выдержала и захихикала.

Густа тотчас захихикала ей вслед, а потом одновременно девушки спрятали лица в ладони и прыснули.

– Да уж, конечно! – иронически заметил Корт в ответ на восклицание дочери. – В четыре руки вы развернете всю эту груду минут за пять, не больше, а потом непременно заглянете под стол: не закатился ли туда какой-нибудь маленький сверток. Именно так было в прошлом году, и мы все отлично это помним. Так ведь, Артур?

Младший сын посмотрел на него и кивнул без улыбки. Ему было всего десять лет, и нрава он был не в пример более серьезного и рассудительного, чем хохотушки-близнецы. Удивительно, но более всего он походил не на мать или отца, а на дедушку, Филиппа Мура. Так, во всяком случае, утверждали Филиппа и Пенни Гиббс, поскольку ни одного портрета бывшего хозяина Мур-Манора не сохранилось.

– Но, папа! – запротестовали сестры хором, и каждая сочла своим долгом бросить на отца взгляд, полный укора.

В семье девушек называли Густа и Синти, что было уменьшительными именами от Августы и Гиацинты. Обе юные леди никак не могли смириться с фактом, что появились на свет в семье, где верховодят мужчины. Им казалось, что мужчины, даже десятилетний Артур, не принимают их всерьез… возможно, в какой-то мере так и было. Никто не мог устоять перед очарованием золотоволосых хохотушек, отец и братья баловали их сверх всякой меры. Что до них самих, они торопились повзрослеть, мечтали, чтобы с ними наконец стали обращаться, как с настоящими леди. Они жаждали уважения, почитания и даже, может быть, поклонения.

Вот уже два года, как сестры учились в женской академии, названной «частным пансионом Мур», во главе которой стояли, конечно, все те же Бланш и Беатриса. Называя академию пансионом «Мур», Филиппа хотела увековечить память своих родителей. Близнецы делали блестящие успехи в геометрии и латыни, но, как неоднократно подчеркивал Корт, им не помешало бы прослушать курс по развитию здравого смысла.

Вспомнив это, Филиппа мысленно улыбнулась. Корт продолжал считать девушек детьми и полагал, что им еще рано появляться в свете. Если бы не ее настойчивость, он отложил бы их дебют до двадцати лет, а то и дольше. Он нисколько не изменился, оставшись яростным собственником, и относился к дочерям с тем же ревнивым обожанием, что и к жене. Разумеется, он изо всех сил старался это скрыть, однако не раз, когда в Уорбек-Кастле появлялась компания местной молодежи, Филиппа замечала, как ее грозный супруг бормочет под нос угрозы, полагая, что никто его не слышит. Самые жуткие последствия ждали того несчастного, который позволит себе выйти за рамки приличий. Однако дальше бормотания дело не шло, поскольку наиболее настойчивыми ухажерами были сыновья Рокингемов.

Тобиас и Белль почти уже утратили надежду стать родителями, но в тот же самый день, когда Корт и Филиппа вторично сочетались браком, виконтесса узнала, что беременна. Это обнаружилось прямо во время церемонии, когда Белль вдруг почувствовала себя дурно. Преподобный мистер Троттер, разумеется, объявил это промыслом Божьим…

Кит подошел к леди Гарриэт, расположившейся в шезлонге, и уселся рядом. Вдовствующая маркиза ласково потрепала его по руке.

– Дорогой, я давно хочу расспросить тебя об этом ужасном путешествии по железной дороге, хотя и чувствую, что у меня кровь застынет в жилах.

– Мне самому не терпится поскорее перепугать тебя, бабушка, – сказал Кит, округляя глаза. – Как только Густа и Синти перестанут шуршать оберточной бумагой, я немедленно приступлю к леденящему кровь рассказу.

– Представь себе, твой отец пригласил меня проехаться вместе с ним до Ньюкасла! Но он не на ту напал. Никогда в жизни я не позволю, чтобы меня везло пыхтящее железное чудовище. Твоя прабабушка была права: однажды локомотив сойдет с рельсов и поубивает всех безумцев, которые решились на такую авантюру.

– Ничего такого не случится, уверяю тебя, – возразил Кит со смешком. – А что касается прабабушки, она всегда шла в ногу со временем. Если бы она сейчас была жива, непременно рискнула бы.

Леди Августа в возрасте восьмидесяти одного года тихо скончалась во сне. Это случилось через два месяца после рождения ее четвертого правнука. До самых последних дней она не уставала повторять, что «ее дорогой Кортни» оказался умнее, чем она думала, так как вчетверо увеличил количество ее правнуков, на что она поначалу совсем не надеялась.

Тем временем у стола продолжалась лихорадочная деятельность по разворачиванию подарков. Корт был прав: принявшись за дело, близнецы погрузились в него с головой, забыв обо всем. Роскошные туалеты, перчатки, зонтики, шали – все это по очереди заставляло их ахать от восторга. Позже, когда подарки были открыты все до единого, а чай сервирован и выпит, братья и сестры решили вчетвером покататься на «Чайке второй». Девушки отправились переодеваться.

Филиппа откинулась в кресле и прикрыла глаза, чувствуя, как мир и покой снизошли на нее.

– Ну, вот и наступила благословенная тишина, – шутливо заметила она. – Кит, ты можешь начать свой рассказ о железной дороге.

Она украдкой бросила из-под ресниц взгляд на мужа, чтобы убедиться, что тот не уловил в ее тоне скептицизма. За шестнадцать лет Корту так и не удалось убедить жену, что будущее принадлежит железным дорогам. Однако кое в чем он оказался прозорливым. Вложения, сделанные им много лет назад, принесли немалый доход, и больше Филиппа не оспаривала его финансовых талантов, во всяком случае, вслух.

– Я уговорил проехаться по железной дороге троих приятелей из Оксфорда, – оживленно начал Кит, с непринужденностью и изяществом положив ногу на ногу. – Теперь по пробной ветке между Манчестером и Ливерпулем постоянно ходит поезд. Представьте себе, его скорость достигает двадцати семи миль! Вся поездка заняла не больше часа.

– Боже сохрани от такого кошмара! – вскричала леди Гарриэт громоподобным басом. – И куда только катится мир? Двадцать семь миль в час! Уму непостижимо!

Достойная леди приближалась к семидесятилетнему возрасту, но оставалась энергичной, прямой и бескомпромиссной. Хотя Кит больше не являлся наследником титула маркиза (теперь ему по праву полагался титул герцога), он по-прежнему называл леди Гарриэт бабушкой и относился к ней как к родной.

Корт решил найти родственников Артура Бентинка. И действительно, нашелся тот, кому пришлась по душе идея унаследовать поместья, деньги и титул. У нового маркиза Сэндхерста был сын, внешне похожий на Артура Бентинка. Вильям и Кит сдружились, вместе учились в Итоне, а потом и в Оксфорде.

– Ну вот, мой мальчик, теперь ты закончил обучение. Что ты намерен делать дальше? Надеюсь, у тебя уже есть планы на будущее? – спросила Кита леди Гарриэт.

– Мы с папой договорились, что год я поработаю под началом Джорджа Стивенсона, – ответил молодой человек, переглянувшись с отцом. —Если вы помните, это инженер, который руководил прокладкой ветки Манчестер – Ливерпуль. А когда я усвою все что, нужно, мы с папой начнем строить свою собственную ветку: Лондон – Гиллсайд. В городке уже есть все необходимое, чтобы стать модным морским курортом, не хватает только удобного транспорта.

– Но что же будет, когда Гиллсайд наводнит публика, – встревожилась Филиппа. – А Галлс-Нест?

– Мы примем меры, чтобы уберечь свое уединение от посторонних, – благодушно успокоил Корт.

Из года в год летом они всей семьей приезжали в Галлс-Нест, чтобы дети могли насладиться отдыхом у моря. Да что там дети, они сами наслаждались не меньше. Часто по ночам, когда все спали, Корт и Филиппа потихоньку спускались в бухту, в их любимую пещеру, чтобы провести там несколько часов в объятиях друг друга. Эта пещера была тайным любовным убежищем и в какой-то мере счастливым талисманом. Именно там был зачат Артур.