Текст книги "Жестокий континент. Европа после Второй мировой войны"

Правда в том, что нравственная трясина, порожденная войной, не пощадила никого. Все народы и все политические убеждения – разумеется, в очень разной степени – жертвы и преступники одновременно. Если историки все еще стараются увидеть эти вопросы в разных оттенках серого, чтобы оценить их должным образом, наверное, неизбежно то, что большинство людей с еще не зажившими в те времена ранами, нанесенными войной, обычно видели события исключительно в черном и белом цветах. Политическая и национальная поляризация, которую мы время от времени наблюдаем в настоящее время, в 1945 г. была напряженной и повсеместной. Споры о послевоенном насилии часто вязнут в вопросах национальности или политики, это не случайно. Они указывают на некоторые более глубокие темы, которые кроются как за самой войной, так и ее непосредственными последствиями. Независимо от того, насколько большое место занимала месть в мыслях и мотивациях народов Европы, сама по себе она не является достаточным объяснением насилия, происходившего после войны. Существовали иные, идеологические силы, которые вступили в игру. Иногда насилие было не реакцией на стремительные изменения, вызванные войной, а их продолжением. Мщение, само по себе, – не следствие, а орудие достижения более радикальных целей.

Преследование этих целей и глубокие расовые предрассудки, которые зачастую за ними скрывались, являются темой следующей части книги.

Часть третья
ЭТНИЧЕСКИЕ ЧИСТКИ

Вы должны создать такие условия… чтобы они сами захотели сбежать.

Иосиф Сталин

Глава 16
ВЫБОР ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ

Вторая мировая война никогда не рассматривалась обычным конфликтом из-за территории. Это была еще и война расовой и этнической принадлежности. Некоторые определяющие ее события не имели ничего общего с завоеванием и удерживанием реальной территории, скорее с наложением своей собственной этнической печати на уже имеющейся территории. Холокост, этническая чистка Западной Украины, попытка геноцида хорватских сербов совершались так же энергично, как боевые действия на фронтах. Огромное число людей – наверное, 10 миллионов или больше – было умышленно уничтожено лишь по той причине, что они принадлежали к определенной этнической или расовой группе.

Те, кто вел эту расовую войну, порой затруднялись в определении национальной принадлежности человека, особенно в Западной Европе, где сложно перемешались различные группы населения. Евреи, у которых случайно оказались светлые волосы и голубые глаза, могли ускользнуть из сети, потому что не подходили под предвзятый расовый стереотип нацистов. Цыгане могли замаскироваться – и делали это – под представителей других этнических групп, просто сменив одежду и модель поведения, как делали словаки в Венгрии, боснийцы в Сербии, румыны на Украине и т. д. Самый распространенный способ определения этнических друзей или врагов – язык, на котором они говорили, – не всегда работал. Люди, выросшие в смешанных людских сообществах, говорили на нескольких языках и могли переходить с одного на другой в зависимости от того, с кем общались; это умение спасет много жизней в самые тяжелые дни войны и после нее.

Предприняв попытку классифицировать население Европы, нацисты настаивали на выдаче каждому человеку удостоверения личности того цвета, который соответствует его национальной принадлежности. Они создали огромный бюрократический аппарат для классификации всего населения по национальностям. В Польше, например, была введена национальная иерархия, в которой немцы рейха находились на самом верху, далее шли этнические немцы, за ними – привилегированные меньшинства, вроде украинцев, следом поляки, цыгане и евреи. Классификация здесь не заканчивалась. Этнические немцы, например, подразделялись на категории: настолько чистокровные, что могли быть приняты в нацистскую партию; чистокровные в достаточной степени для того, чтобы быть гражданами рейха; имеющие примесь польской крови и, наконец, поляки, которых можно было причислить к этническим немцам по их внешнему виду или образу жизни.

Тем, кто не попал никуда, приходилось самим принимать решение. Это порой вызывало определенные сложности. Многие люди находились перед выбором: либо их родители или прародители смешанного этнического происхождения, либо они не видели противоречия в том, чтобы быть одновременно, скажем, поляком по рождению, литовцем по национальности и немцем по этнической принадлежности. Зачастую они определялись в лучшем случае наобум, возможно побуждаемые одним из родителей, супругом (супругой) или даже другом. Более расчетливые исходили из соображений выгоды, которую можно было бы извлечь. Заявив об этнической принадлежности к немцам например, можно было получить освобождение от трудовой повинности, право на особые пайки и налоговые льготы. С другой стороны, на человека могла распространяться воинская повинность: иногда решение сводилось к выбору – русский фронт или трудовой концлагерь.

Последствия этого простирались далеко к концу войны. В то время как военные действия в Европе официально закончились в мае 1945 г., различные конфликты на расовой и национальной почве продолжались месяцами, а порой и годами после их окончания. Иногда это были исключительно локальные, даже личные стычки – люди в небольших городах и деревнях знали этническую принадлежность своих соседей и действовали соответствующим образом. Однако все больше и больше такие конфликты разворачивались на региональном или государственном уровнях. После войны целые группы населения изгонялись из мест, где они проживали веками, просто на основании того, что было написано в их удостоверениях личности во время войны.

Одержимость фашистов идеей расовой чистоты не только в регионах, оккупированных Германией, но и повсеместно имела огромное влияние на позицию европейцев. Она заставила людей относиться к расовой принадлежности так, как никогда раньше, обязала принимать ту или иную сторону, хотели они того или нет. А в сообществах, которые веками жили бок о бок более или менее мирно, породила проблему, которую надо было как-то решать.

Война открыла людям то, что некоторые решения бывают радикальными и окончательными.

Глава 17
БЕГСТВО ЕВРЕЕВ

В начале мая 1945 г. русскими был освобожден восемнадцатилетний польский еврей по имени Роман Хальтер. Он и двое других евреев прятались вместе у приютившей их немецкой супружеской пары неподалеку от Дрездена, когда они бежали с «марша смерти». Выжив в нескольких трудовых лагерях, включая Освенцим, Роман Хальтер был ослаблен и истощен, но жив и знал, что ему чрезвычайно повезло.

На следующий день после освобождения Хальтер попрощался с супружеской парой, давшей ему приют. Он отчаянно хотел выяснить, выжил ли еще кто-нибудь из членов его семьи в холокосте. Раздобыв велосипед, привязал к рулю несколько стеклянных банок консервированного мяса, которые нашел на заброшенной ферме, и отправился по дороге в Польшу.

Далеко он не уехал, повстречав одного русского освободителя на мотоцикле. Хальтер был очень благодарен русским за свое спасение. Он считал их друзьями евреев, освободителями, «хорошими людьми», более того, даже немного говорил по-русски, который помнил с детства. К сожалению, его братские чувства не были взаимными.

«Я был рад его видеть… Я еще помнил русские слова, которые узнал от своих родителей. «Русский, я тебя люблю! – сказал я и добавил: – Здравствуйте, товарищ!» Он странно посмотрел на меня и стал быстро говорить по-русски. Я улыбнулся и сказал по-польски, что не понимаю его. Он оглядел меня с ног до головы, затем посмотрел на мой велосипед и сказал: «Давай часы». Я это понял. Он закатал рукава своей рубашки и показал мне свои предплечья, унизанные часами, и снова повторил два слова: «Давай часы».

Я посмотрел ему в глаза. Они были суровы и холодны. Я начал говорить с ним по-польски. Сказал, что у меня нет часов, и показал ему обе свои худых руки. Он указал на одеяло, привязанное к раме велосипеда, и что-то сказал по-русски. Я подошел и достал одну банку консервов и отдал ее ему. «Мясо, – сказал я. – Товарищ, мясо». Мясо было видно через стекло. Он посмотрел на него, а потом на меня. «Товарищ, возьми, пожалуйста, на здоровье».

Он поднял стеклянную банку, подержал ее над головой пару секунд и разбил о землю. Стекло и мясо разлетелись во все стороны. Я посмотрел на русского солдата, и страх закрался в мое сердце. Что я мог сказать, чтобы он оставил меня в покое? Я моментально почувствовал себя беспомощным. «Спусти штаны», – сказал он на своем языке. Я стоял там, потрясенный, и не совсем понял, что он имел в виду. Он повторил свою команду и жестами показал мне, чего он хочет от меня.

…Я аккуратно положил велосипед на землю, чтобы не разбить стеклянные банки в сумке, и начал спускать брюки. «Зачем он заставляет меня делать это?» – думал я. Быть может, он думает, что на мне надет пояс с часами? Я должен сказать ему, что я не немец, который просто говорит по-польски. Так что пока я спускал брюки и показывал ему, что на мне нет ремня, а на поясе часов, я медленно говорил ему по-польски, что я еврей. Я знал слово «еврей». «Я еврей, – повторял я, – я еврей, я товарищ».

Теперь я стоял перед ним, голый снизу, хотя инстинкт подсказал мне не снимать мои хорошие зашнурованные ботинки, чтобы он не взял их и не оставил меня босиком. Я не смог бы дойти до города Чодеца босиком. Потому я спустил брюки и трусы так, что они лежали на моих носках и ботинках. Я снова посмотрел ему в глаза. В них было видно презрение, когда он осматривал мое оголенное тело. Я увидел пустой взгляд убийцы.

Он достал из кобуры свой револьвер, прицелился мне в голову и спустил курок. Послышался громкий щелчок. Не сказав ни единого слова, он резким движением ноги завел свой мотоцикл и уехал. Какое-то время я стоял на дороге со спущенными трусами и брюками и смотрел, как он исчезает вдали».

Память о той встрече будет преследовать Хальтера всю оставшуюся жизнь. Ее значение зловеще. Несмотря на то, что они оба были жертвами немцев, и на спонтанное проявление Хальтером дружбы безымянный русский поступил с ним так, как мог бы поступить офицер-эсэсовец: сначала удостоверился, что он еврей, проверив на предмет обрезания, затем приставил к его голове оружие. Спасла ли Хальтеру жизнь осечка или просто отсутствие пули в стволе, он так и не узнал.

В последующие месяцы такие сцены повторялись по всей Европе. Евреи всех государств обнаруживали, что конец власти немцев не означает конец преследованиям. Отнюдь. Несмотря на то что евреи выстрадали, во многих регионах антисемитизм после войны усилился. Насилие, направленное против них, вспыхивало повсюду – даже там, где не было оккупации, например в Великобритании. В некоторых частях Европы это насилие стало окончательным и бесповоротным: задачу очищения своих общин от евреев, которую не смогли выполнить даже нацисты, осуществили местные жители.

ВЫБОР: ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ

После войны европейские евреи начали задумываться над уроками, которые можно было извлечь из недавно пережитого. Некоторые мыслители полагали, что холокост стал возможен только потому, что евреи слишком бросались в глаза перед войной и во время нее. Они доказывали, что единственный способ избежать возможности повторения подобной катастрофы в будущем – сделаться невидимыми, полностью ассимилировавшись в разных странах, в которых они живут.

Однако сионисты утверждали, что это чепуха: даже хорошо ассимилировавшихся евреев гитлеровские приспешники находили и убивали вместе со всеми остальными. Они доказывали, что единственный путь к обеспечению безопасности – покинуть Европу и основать свое собственное государство.

Третьи полагали, что оба этих подхода – в сущности, признание поражения, а их долг – возвратиться в родные места и попытаться заново организовать там свои общины.

Большинство уцелевших евреев в Европе изначально склонны были согласиться с последней точкой зрения – не следуя какой-то особенной идеологии, а просто потому, что в годы ссылки и лагерного заключения мечтали о возвращении домой. Многие понимали – умом, если не сердцем, – что сообщества людей, которое они оставили, больше не существуют. Однако большинство евреев вернулось отчасти из-за эмоциональной привязанности к своим родным городам и деревням, а отчасти из желания восстановить единственный вариант нормальной жизни, который они знали. Продолжали ли они питать надежды после своего возвращения – это во многом зависело от того, какой прием им оказывали.

С точки зрения евреев жизнь в Европе после войны сбивала с толку. После поражения Германии многое изменилось, но многое осталось неизменным. С одной стороны, организации, занимавшиеся преследованием евреев, были заменены на организации, призванные помогать им. Американский еврейский объединенный распределительный комитет завозил в Европу продовольствие, лекарства и одежду на миллионы долларов и помогал восстанавливать синагоги и еврейские культурные центры. Нееврейские гуманитарные организации, вроде UNRRA и Красного Креста, тоже предоставляли целевую помощь – организовывали лагеря исключительно для перемещенных лиц еврейской национальности и находили друзей и членов семей. Даже новые правительства стран начали менять свою позицию в отношении евреев, например отменяя антиеврейские законы.

С другой стороны, годы нацистской пропаганды нельзя было отринуть за недели или месяцы, а открытый антисемитизм все еще существовал. Иногда он выражался совершенно шокирующим образом. Например, евреев, которые в 1945 г. вернулись в греческий город Фессалоники, иногда приветствовали фразами «А, так вы выжили?» или даже «Как жаль, что из вас не получилось мыло». В Эйндховене (город на юге Голландии. – Пер.) еврейские репатрианты предстали перед чиновником, который регистрировал их со словами: «Еще один еврей! Они, должно быть, забыли вас отправить в газовую камеру». В немецких городах Еармише и Меммингене киножурнал в кинотеатре, упомянувший о гибели 6 миллионов евреев, спровоцировал крики «Это их еще мало убили!», за которыми последовали оглушительные аплодисменты.

Больше всего возвращавшиеся на родину евреи боялись того, что, несмотря на все меры, принимаемые правительствами и гуманитарными организациями, глубоко укоренившийся антисемитизм никогда не исчезнет. Жизненный опыт научил их, что ни демократия, ни видимое равенство прав, ни даже их собственный патриотизм не является гарантией от преследований. Их самая главная задача – не относиться к каждому небольшому инциденту как к «признаку будущего взрыва» или доказательству того, что «готовятся новые массовые убийства». Если они должны были справиться с этим, то тогда им была нужна помощь людских сообществ, в которые они заново вливались.

Поэтому по возвращении домой евреям больше всего требовалась уверенность. Получить возможность начать жизнь сначала означало большее, чем просто пищу, крышу над головой и медицинскую помощь – то, что обычно предоставлялось всем возвращавшимся людям. Им нужно было, чтобы им оказали радушный прием.

Некоторые евреи, как Примо Леви, действительно вернулись к «друзьям, радующимся жизни, теплу спокойных застолий, основательности ежедневной работы, освобождающей радости рассказывать свою историю». Есть много рассказов о евреях, вновь соединившихся, словно благодаря чуду, с родными и близкими; о сострадании со стороны посторонних людей, которые давали им пищу или кров или выслушивали их истории. Но, к сожалению, такие рассказы не настолько часты, как должно бы быть, а опыт большинства был совсем другим.

ВОЗВРАЩЕНИЕ: ГОЛЛАНДИЯ

Из 110 тысяч голландских евреев, вывезенных в концентрационные лагеря во время войны, на родину возвратились лишь около 5 тысяч. Они были среди 71 564 перемещенных голландцев, которые вернулись в Голландию в 1945 г., в основном в Амстердам. По прибытии на главный вокзал города они проходили собеседование, регистрацию и получали продуктовые талоны и купоны на одежду. Иногда им давали советы, где остановиться или где можно получить помощь, но иногда в отделениях различных гуманитарных организаций не было служащих. Официальный прием был подготовленным, но холодным: ни флагов, ни цветов, ни духовых оркестров, просто ряд конторских столов и вопросы, за которыми следовала быстрая отправка на улицы городского центра.

С самого начала существовали тонкие различия между возвращавшимися людьми. Однако дискриминации подвергались не евреи, а те возвращенцы, которых считали коллаборационистами. Люди, работавшие в Германии на добровольных началах (vriwilligers), получали свои карточки репатриантов со штампом в виде буквы V. В таком случае они не получали продуктовый набор для вновь прибывших и талоны на питание. Кроме того, от них шарахались в каждой организации, с представителями которой они вступали в контакт.

Из числа других (onvriwillig) с фанфарами встречали разве что тех, кого считали участниками Сопротивления, с немедленным предоставлением им преимуществ. Часто их отправляли в специальные реабилитационные центры, расположенные в роскошных местах, включая крыло дворца королевы Вильгельмины. Их превозносили в прессе, в правительстве, на улицах. «Если ты участвовал в Сопротивлении, все становилось возможным! – утверждал бывший боец Сопротивления Карел де Врис. – Ты мог попросить денег у любого и получить их. Все строительные материалы, например, были в дефиците, но если ты говорил: «Это для участников Сопротивления, возвращающихся из концлагерей», – то получал все немедленно!» Позже, в знак признания деятельности Сопротивления, им даже назначили специальную пенсию.

Возвращавшимся евреям быстро стало ясно, что голландцев интересовал единственный вопрос, в чем разница между коллаборационистами и участниками Сопротивления. Все остальные категории, включая евреев, просто свалили в одну кучу. Это было характерно не только для Голландии. Когда депортированные итальянцы вернулись в Италию, их тоже смешали в одну кучу как «политзаключенных», независимо от того, были ли они евреями, подневольными рабочими или военнопленными. Французских возвращенцев рассматривали примерно так же – единой группой. Исходя из самых популярных историй о том времени, они и по сей день фактически считаются таковыми. Это не дискриминация евреев, но близко к этому – попытка игнорировать их в целом. Как выразился один голландец, выживший в лагере: «Там, где по идее должны были выразить сочувствие, я сталкивался с равнодушной, неприступной, отталкивающей аморфной массой, известной как бюрократический аппарат».

Существовало много причин, по которым голландские власти не оказывали возвращавшимся евреям особой помощи, в которой те нуждались и заслуживали. Во-первых, они действовали по примеру союзников, особенно англичан, официальная политика которых заключалась в том, чтобы не относиться к евреям как людям отдельной категории. Евреи составляли лишь небольшую долю возвращавшихся, и поэтому не получили никаких преимуществ. К тому же властям пришлось готовиться к возвращению людей в спешке, поскольку Голландия одной из последних в Европе получила освобождение.

Если бы ко всей этой ситуации подошли более взвешенно, стало бы очевидно, что евреи больше любой другой группы людей заслуживают особого отношения, с точки зрения и нравственности, и гуманизма. Они, безусловно, перенесли несравнимо больше страданий, чем любая другая группа населения голландского общества: из 210 тысяч голландцев, погибших во Второй мировой войне, половина – евреи, и это без учета того, что евреи составляли всего чуть более 1,5 % от довоенного населения страны. В большинстве ее районов население полностью исчезло, даже в Амстердаме выжила лишь незначительная его часть. В то время как другие возвращенцы встречали теплый прием со стороны местных сообществ, готовых оказать им помощь, у многих евреев не было никого – даже семьи.

И не только «бюрократия» игнорировала эти факты. Простые люди тоже были склонны проявлять удивительное равнодушие. Историк Дьенк Хондиус собрал множество примеров, демонстрирующих отношение простых голландцев к возвращавшимся евреям. Например, Риту Купман бывший знакомый приветствовал словами: «Тебе повезло, что тебя здесь не было. Здесь был такой голод!» Когда Эб Каранза вернулся на свою прежнюю работу, работодатель отказал ему в выдаче аванса на том основании, что в Освенциме «у тебя была крыша над головой и еда все время!». Большинство евреев не пытались рассказывать об ужасах, через которые им пришлось пройти, а, подобно Герхарду Дурлахеру, просто «покупали одобрение», выслушивая истории других людей и «благоразумно помалкивая» о своем собственном положении. «Люди не понимали, – объясняет другой голландский еврей, – или не верили вам».

Многие подобные замечания возникали из чистого неведения. В отличие от Восточной Европы, где холокост происходил под носом у людей, на Западе многие были совершенно не в курсе происходящего с евреями после их депортации. До того как вышли фильмы о концентрационных лагерях, рассказы о массовых убийствах, поставленных на поток, часто отметались как преувеличения. Но даже после демонстрации фильмов в кинотеатрах зрители по-прежнему до конца не осознавали, какое на самом деле это имело значение для людей, которые выжили.

Упитанные супруги-французы встречают возвращающегося на родину бывшего узника концлагеря: «Знаете, молодой человек, мы тоже ужасно страдали от ограничений» (июнь 1945 г.)

Важнее человеческого неведения разве что ощущение дискомфорта, которое неизбежно вызывали подобные рассказы. По словам Френка Кайзера, люди в Голландии реагировали на его рассказ о заключении в Терезиенштадте словами: «Не хочу знать. Это все закончилось. Радуйся, что выжил». На евреев, вернувшихся в другие страны, реакция была аналогичной. Во Франции, по словам бывшего заключенного Освенцима Александра Кона, «царило всеобщее равнодушие», и евреям советовали подвести черту под пережитым. В Венгрии возвратившихся евреев избивали, если они осмеливались предположить, что пострадали больше, чем их соседи-христиане. Даже в Америке иммигрировавшие туда евреи, пережившие войну, часто сталкивались с раздражением: «Война закончилась. Хватит уже!»

Следует помнить, что простые европейцы тоже ужасно пострадали во время войны, особенно в последний год, но они, по крайней мере, находили какое-то утешение, думая о том, что пережили все это вместе. После освобождения весь континент погрузился в создание мифов о единстве в несчастье. Они прекрасно устраивали всех, от бывших коллаборационистов, желавших вернуться «к своим», до измученного народа, мечтающего забыть о войне, и политиков, которые хотели возродить чувство национальной гордости.

Даже на международном уровне мысль о том, что все народы Европы страдали при нацизме вместе, была очень удобна для возрождения чувства всеобщего братства между пострадавшими народами. Но присутствие евреев превращало в издевку подобные мифы. Они пережили гораздо больше, чем кто-либо другой, и ни одна группа населения не пришла к ним на помощь: удобное представление о том, что европейцы «все вместе», едины, – явно ложное.

Здесь, наверное, кроется ключ к тому, почему положению возвращавшихся евреев повсеместно не придавалось значения после войны – не только в Голландии, но и по всей Западной Европе. В то время как рассказы о Сопротивлении давали людям возможность думать о себе хорошо и убеждать в том, что они также предоставили изрядную долю героев, рассказы евреев имели противоположное действие, становясь напоминанием о былых неудачах на всех уровнях общества. Самого их присутствия бывало достаточно для возникновения дискомфорта, словно они могли в любой момент раскрыть неприятный секрет. Поэтому гораздо проще просто притвориться, что на долю евреев на самом деле выпало то же самое, что и остальным. Их не только не встречали радушно – их игнорировали, оттесняли на второй план, заставляли молчать.

БОРЬБА ЗА ИМУЩЕСТВО ЕВРЕЕВ

Иногда существовали более прозаичные причины, по которым евреев не ждал дома радушный прием. После войны по Венгрии ходил анекдот: еврей, выживший в лагерях, возвратился в Будапешт, где случайно встретился с другом-христианином. «Как поживаешь?» – поинтересовался друг. «Даже не спрашивай, – ответил еврей. – Я вернулся из лагеря, и теперь у меня нет ничего, кроме одежды, в которую ты одет».

Подобный анекдот бытовал практически в любом городе Восточной Европы и во многих городах на Западе. Разграбление имущества евреев во время войны происходило в каждой стране и на всех уровнях общества. Его масштабы иногда поражали. Например, в старом еврейском квартале Амстердама из домов вынесли все вплоть до деревянных оконных рам и дверных коробок. В Венгрии, Словакии и Румынии землю и имущество евреев часто делили между бедными. Иногда люди даже не дожидались отъезда евреев. В Польше во время войны бывали случаи, когда к евреям подходили знакомые и говорили: «Раз уж вы все равно умрете, почему кому-то должны достаться ваши башмаки? Почему бы вам не отдать их мне в память о вас?»

Когда горстки евреев начали возвращаться домой после войны, их имущество иногда возвращали им без всякой суеты, однако это скорее исключение, чем правило. В историографии того периода в жизни Европы существует масса историй о том, как евреи безуспешно пытались получить назад то, что принадлежало им по праву. Соседи и друзья, обещавшие хранить ценности во время их отсутствия, часто отказывались возвращать их: за прошедшие годы настолько привыкали считать их своими. Крестьяне, которые обрабатывали землю евреев во время войны, не понимали, почему евреи должны пользоваться плодами их трудов. Христиане, которым военные власти раздавали опустевшие квартиры евреев, считали их квартиры своими по праву, имея на руках бумаги, подтверждающие это. Люди были склонны относиться к евреям с различной долей возмущения и проклинали свое злосчастье: надо же, чтобы из всех, «исчезнувших» во время войны, именно их евреи возвратились.

В этом смысле показателен пример с имуществом евреев, «разошедшимся» во время войны, и ужасающими последствиями, случившийся в небольшом венгерском городке Кунмадарасе. В начале войны здесь проживали 250 евреев из всего населения 8 тысяч человек. Их вывезли в апреле 1944 г. – кого-то в Освенцим, кого-то в Австрию, и только 73 из этих несчастных выжили. За время отсутствия их имущество было «конфисковано» местными чиновниками с целью, во-первых, обогащения, а во-вторых – для раздачи остатков добра бедным. Некоторые дома и предприятия были целиком разграблены соседями с молчаливого благословения властей. Иные достались солдатам разных армий, которые проходили через этот населенный пункт, предметы мебели и другие вещи разошлись среди местных жителей. Пришедшая Красная армия, в свою очередь, разграбила дома представителей высших слоев общества и среднего класса, где, собственно, и закончили свое существование многие наиболее ценные вещи. Некоторые предметы, доставшиеся им, обменивались на продукты или просто оставлялись, и, таким образом, окольными путями вещи перекочевывали в собственность местных крестьян. В довершение этого запутанного маршрута пришедшие коммунисты тоже реквизировали собственность для себя или блага партии, и этой собственностью тоже время от времени приторговывали в местном масштабе.

Таким образом, путем конфискации, грабежа, краж и перепродажи имущество евреев разошлось по всему городу. В крупных городах, вроде Будапешта, неразбериха часто делала невозможным для возвращавшихся евреев найти свои вещи. Но в столь небольшом городке, как Кунмадарас, разыскать свое имущество было нетрудно – гораздо труднее заставить тех, у кого оно оказалось, вернуть его хозяевам. Некоторые люди прямо отказывались возвращать что-либо и после этого рассматривали присутствие евреев как упрек или потенциальную угрозу. Другим вернуть вещи приказали в полиции, но даже те, кто подчинился добровольно, делали это неохотно и с возмущением. Бедные люди особенно сильно огорчались, тем более если были вынуждены возвращать вещи евреям, которые ранее были более богатыми, чем они. «Когда евреи возвращались, у них не было ничего, – сказала одна жительница репортеру местной газеты, – теперь же они едят белый хлеб, а я, несмотря на то, что пашу землю носом, по-прежнему ничего не имею».

Зимой и весной 1946 г. в Кунмадарасе начала сгущаться напряженная антисемитская атмосфера. Кульминация наступила ближе к концу мая, когда группа женщин напала на еврея по имени Ференц Кути, продававшего яйца на рынке города, и разбила все яйца на его прилавке. Женщиной, возглавившей это нападение, была Эстер Тот Кабаи, которая в оправдание своих действий сослалась на клеветнический древний миф, будто евреи приносили в жертву детей христиан во время своих религиозных обрядов. До этого по окрестностям ходили абсурдные слухи о том, что евреи похищают и убивают детей, а потом продают «колбасу из человеческого мяса». Нанося удары Кути своим деревянным башмаком, Кабаи кричала: «Евреи похитили ребенка моей сестры!» Некоторые продавцы нееврейской национальности пришли на помощь Кути, но, когда и они подверглись избиениям, Кути бросил свой прилавок и убежал домой.

Дом Кути быстро окружила толпа, но в течение какого-то времени не входила в дом, опасаясь, что он может быть вооружен. Вошли полицейские, прибывшие на место, не обнаружили оружия и объявили об этом толпе. Это была трагическая ошибка, поскольку весь сброд ринулся внутрь. Кути, очевидно, просил пощады, но был убит человеком по имени Балаш Кальман, забившим его до смерти железным ломом со словами: «Ты у меня получишь сосиски из мяса венгерских детей!»

Нападение на Ференца Кути ознаменовало начало погромов, в котором был убит по крайней мере еще один еврей, а пятнадцать человек получили серьезные ранения. Люди врывались в дома евреев и грабили их, то же самое происходило и с их магазинами. В это время особенно муссировались слухи о похищениях детей и кровавых жертвоприношениях. Было слышно, как погромщики выкрикивали лозунги типа: «Надо бить евреев, потому что они похитят наших детей!» Однако истинный мотив этих погромов крылся в явном желании ограбить евреев. Когда толпа ворвалась в магазин одежды, то потребовала, чтобы были возвращены трое детей, якобы запертых в нем. Правда, вместо того, чтобы искать пропавших детей, люди немедленно начали хватать одежду. На еврейку, некую мадам Розенберг, напала женщина по имени Сара Керепеши, у которой был свой зуб на нее, потому что после войны судом ей было предписано возвратить мадам Розенберг вещи, той принадлежавшие. Мадам Розенберг вспоминала, что нападавшая на нее женщина кричала, нанося ей удары: «Это тебе за одеяло на гагачьем пуху!»