Текст книги "Мир, полный слез"

– Я знала, что тебе понравится! Я так и знала!

Сорвин нуждался в информации, и вскоре он ее получил. Сначала ему сообщили из лаборатории, что образцы ДНК с личных вещей Мойнигана совпадают с ДНК сгоревшего в машине тела, а потом принесли отчет доктора Аддисон.

– Черт!

Таннер потребовал, чтобы ему показали отчет сразу, как только он будет доставлен, и Сорвин понимал, что не имеет права с этим затягивать. А потому он представил его суперинтенданту через десять минут после того, как получил; и реакция Таннера немногим отличалась от его собственной.

– «Отсутствие данных, указывающих на причастность третьих лиц». Это что, черт побери, означает?

– Она не может подтвердить, что он был убит, сэр, – пояснил Сорвин.

На Таннера это не произвело особого впечатления.

– Это я понимаю, – саркастическим тоном ответил он. – Меня интересует, почему она не может этого сделать.

Сорвин не рвался защищать доктора Аддисон.

– Ну, это вы можете узнать у нее сами, – ответил он.

– А экспертиза машины что-нибудь дала? – прокряхтел Таннер.

Сорвин, захвативший с собой целую кипу папок, вытащил одну из них и протянул Таннеру.

– Это типичная старая машина. На обгоревших остатках коврика обнаружены следы разнородной грязи, гравия, обертки от конфет, жевательная резинка, обрывки проволоки и… – Он помедлил. – Механизм, опускающий стекло на водительской дверце, был заклинен. Даже при желании он не смог бы открыть окно.

– А что с остальными окнами? – спросил Таннер, не сводя взгляда с Сорвина.

– Они открывались как обычно, но, естественно, когда начался пожар, ему было нелегко до них добраться.

– А дверная ручка?

– Ручка валялась сзади, за его сиденьем.

– А почему заклинило механизм, открывающий окно? – продолжая пристально смотреть на Сорвина, осведомился Таннер.

– Он просто заржавел. Вся машина проржавела насквозь.

Таннер снова закряхтел и нахмурился.

– В общем, никакой определенности, – произнес он. – Если он и был убит, то убийца просто воспользовался тем обстоятельством, что машина представляла собой груду металлолома. И единственное, что ему требовалось сделать, это снять ручку с передней дверцы.

– А как насчет самой ручки? То, что она валялась сзади, может нам что-нибудь дать?

– Это ничего не значит. Она могла просто отвалиться, а он не потрудился привинтить ее обратно и забросил назад, а может быть, ее забросил туда убийца, намеренно снявший ее с дверцы.

– А может, ее снял сам Мойниган, – предположил Сорвин.

– С чего бы ему это делать?

– Он решил покончить с собой в горящей машине. Возможно, он снял ее в последний момент, чтобы отрезать себе путь к отступлению.

Лицо Таннера не выражало ничего хорошего, а в его голосе смешались презрение, печаль и насмешка.

– Я, конечно, не психиатр, но мне трудно представить, что человека, свихнувшегося настолько, чтобы выбрать себе такую мучительную смерть, заботит наличие ручки на дверце его машины.

– Конечно, сэр.

– Впрочем, у нас нет доказательств того, что он свихнулся или пребывал в состоянии глубокой депрессии.

– Иногда люди успешно это скрывают, сэр.

Суперинтендант промолчал, но было ясно, что доморощенный психологический анализ Сорвина не произвел на него впечатления.

– А отчет отдела расследований пожарной бригады?

– Письменного отчета я еще не получил, но, согласно устному рапорту, источником возгорания стала кипа пакетов из-под чипсов на переднем сиденье. Хотя они не исключают и наличие катализатора, например бензина.

– Как бы то ни было, он не первый садомазохист, поджигающий себя ради увеличения удовольствия.

– Следовательно, помощи ждать неоткуда.

– Да, – фыркнул Таннер и с хмурым видом принялся изучать отчет. – Экспертиза и результаты вскрытия нам ничего не дают. Значит, нам ничего не остается, инспектор, как прибегнуть к старому доброму методу – опросу очевидцев.

Сорвин прекрасно понимал, что пресловутое «нам» в реплике суперинтенданта – не более чем фигура речи.

– По крайней мере, нам удалось установить его личность.

– Это верно. А его фотографии у нас нет? – помолчав, осведомился Таннер.

Сорвин вынужден был признать, что здесь им не повезло.

– Мойниган пользовался карточкой социального страхования и не был женат. Криминального прошлого не имел ни по линии налогового ведомства, ни по линии таможни. В армии не служил. В списке совершивших преступления на сексуальной почве тоже не значится. У него имелась лицензия на владение огнестрельным оружием, но срок ее действия истек шесть лет назад. А водительские права были выданы ему в семьдесят девятом году. – Литания Сорвина подошла к концу. – Однако ни одной его фотографии нам не удалось найти. И ни следа каких-либо родственников.

– Фантастика.

Сорвин глубоко вздохнул.

– Вам не кажется, что в этом есть какая-то преднамеренность, сэр? Такое ощущение, что кто-то хочет максимально затруднить нашу работу. – Эта идея принадлежала Фетр, но Сорвин не счел необходимым обременять беседу упоминанием авторства.

– Гениальный преступник, заметающий все следы? Не думаю, Сорвин. Просто все очень запутано. А человек, способный совершить идеальное преступление, еще не родился.

– Да, сэр. – Сорвин уже жалел о том, что не отдал лавры авторства Фетр, и вместе с тем ему подумалось: «А с другой стороны, откуда нам знать? Нам по определению не может быть известно о совершении идеального преступления».

– А как себя ведет наша гостья?

Сорвин пожал плечами.

– Пока она не доставляет особых хлопот.

– Ты ведь знаешь – я ее не приглашал, – ухмыльнулся Таннер. – Думаю, ты тоже.

Сорвин не ответил. Он испытывал по этому поводу смешанные чувства – как в личном, так и в профессиональном плане.

– На меня надавил помощник главного констебля, – хрюкнув, пояснил Таннер. – Наверно, вынужден был оказать кому-то любезность, вот мы и получили эту красотку.

– Да, сэр.

– Хорошо еще, что красотка, а то ведь мог прислать какую-нибудь крысу.

Сорвин ухмыльнулся, хотя эта ухмылка вряд ли отражала его истинные мысли.

– Ну, мне надо сделать несколько телефонных звонков, – с загадочным видом изрек Таннер.

Сорвин понял намек и вышел из кабинета.

Позднее Таннер сам позвонил ему.

– Нам нужно отправить кого-нибудь в Лестер. Боюсь, что местные там не слишком усердствуют. Я уже обо всем договорился. Это хороший повод на пару дней избавиться от Уортон.

– Да, сэр.

Сорвин повесил трубку и задумался. Он плохо представлял себе, как отправить Уортон в Лестер с этим относительно незначительным поручением. Она была нужна ему здесь… А потому он решил переложить это на плечи Фетр.

– Ты отправляешься в Лестер.

– Зачем? – удивилась она.

– Затем, что это уже решено. Я хочу, чтобы ты изучила все, что они обнаружили касательно Мойнигана. Надо поговорить с домовладельцем, опросить соседей, обойти местные пабы и магазины.

– Но зачем?

– Затем, что это дело ведет не полиция Лестера, а они всего-навсего обычные люди. Они толком не знают, что искать, да и, в общем-то, им все равно, обнаружат они что-нибудь или нет, – с нетерпеливым видом выпалил Сорвин. – Я сообщил им, что ты приедешь завтра утром. Они снимут тебе жилье. – Он развернулся и вышел из кабинета, прежде чем Фетр успела спросить о чем-либо.

Она вернулась за свой стол и уставилась в лежавшее перед ней дело о краже трактора, однако сосредоточиться ей уже не удалось. Фетр не могла не признать, что поручение Сорвина было вполне логичным и процессуально обоснованным, однако вид у него был какой-то странный и неестественный. Он говорил настолько властно и безаппеляционно, как будто, отправляя Фетр в Лестер, хотел от нее избавиться.

Но почему?

Айзенменгер только что проиграл вторую партию в снукер. Он уже выпил слишком много портвейна и меньше всего нуждался в сигаре.

– Нет, спасибо, – отказался он.

– Ну как хотите. А у меня праздник. Целую неделю можно не работать.

Тристан закурил сигару и начал вытаскивать шары.

– Еще одну партию?

– Мы играем в разных лигах.

Тристан рассмеялся.

– Это говорит о том, что вы не на то потратили свою юность.

– Это говорит о том, что у меня дома нет бильярдного стола.

Тристан громко расхохотался, затем расставил шары и вернулся к сигаре, которую оставил дымиться в пепельнице.

– Можете взять тайм-аут, – великодушно предложил он, как будто это что-то меняло.

Айзенменгер оперся о край стола. Сосредоточиваться ему становилось все труднее, а поскольку он совершенно не понимал, куда нужно целиться, то по шарам он попадал чисто случайно, не имея никакого стратегического плана. У Тристана были развязаны руки. Он уложил красный шар и взглянул на Айзенменгера.

– Елена пришла в себя?

– В общем и целом. – Айзенменгер подошел к изящной доске для записи счета, висевшей на стене, и передвинул нижний маркер.

Тристан покачал головой и загнал синий шар. Айзенменгер вернул его на место, а раскрасневшийся Тристан снова взял в руки сигару и допил свой портвейн.

– Знаете, вот что интересно, – произнес он тоном, который говорил о том, что далее не последует ничего интересного. – Считается, что рак груди является одной из простейших злокачественных опухолей. Расположена неглубоко и всякое такое; настоящую опасность представляют лишь те опухоли, которые поражают внутренние органы.

Айзенменгер пожал плечами, решив про себя, что это взгляд, свойственный хирургу.

– Кроме того, существуют биологические аспекты, – заметил он.

Краска сошла с лица Тристана, и он что-то промычал, по-видимому намекая, что ничего иного и не ожидал от патолога, однако это еще не означает, что тот прав.

– К тому же процент выживших все время увеличивается, – добавил Айзенменгер.

Тристан взглянул на него, продолжая целиться в коричневой шар.

– Да, конечно. И я уверен, что с Еленой все будет в порядке.

Айзенменгер промолчал.

– По крайней мере, она от нее избавилась.

Айзенменгеру совершенно не хотелось выслушивать разглагольствования Тристана о том, как плохо выглядит Елена, и он издал какой-то неопределенный звук. Тристан, отвлекшись, промахнулся по коричневому шару, выпрямился и направился к бутылке портвейна, чтобы вновь наполнить стаканы. А Айзенменгер сделал вид, что сосредоточенно размышляет над ударом по красному шару.

– И все же очень приятно, что она приехала. Ее присутствие напоминает мне о прежних деньках.

Айзенменгер попал битком по красному, но не по тому, по которому намеревался; шары заметались по зеленому сукну, однако безрезультатно, и счет остался прежним.

– А каким был Джереми? – выпрямляясь, спросил Айзенменгер.

Он совершенно не собирался задавать этот вопрос и сам не понял, как это у него вырвалось. Тристан удивленно поднял голову.

– А что, Елена вам не рассказывала?

– Елена предпочитает не говорить о нем, – улыбнулся Айзенменгер.

– Да, она всегда была скрытной, – медленно кивнул Тристан.

– И?…

Тристан вновь взял сигару.

– Джереми был очень милым мальчиком. Шутником, заводилой. Однако он никогда не был груб. Все его выходки выглядели чистым… ребячеством.

Однако прозвучало это не вполне правдиво.

– Я даже фотографий его никогда не видел, – продолжил Айзенменгер.

– Правда? – Тристан задумался. – Джереми был высоким красивым мальчиком с угольно-черными волосами и большим носом.

Это описание, как и большинство ему подобных, было абсолютно бессмысленным.

– Но насколько я понимаю, Джереми приходился Елене сводным братом. Как это получилось?

Тристан рассмеялся.

– Вы залезаете в семейную историю, знаете ли.

– Которую лучше не тревожить?

Тристан снова рассмеялся.

– Да нет! Просто мы переходим к связям, соединявшим Флемингов и Хикманов, к вопросу о том, почему мы были так близки… – Он неожиданно умолк, словно только теперь осознал, что использованное им прошедшее время несет на себе печать могильной безнадежности. – Мы с Клодом дружили еще в колледже. Все годы учебы жили в одной комнате и делились абсолютно всем. – Тристан улыбнулся, сделал глоток портвейна и поставил свой стакан на полированный край стола. – Иногда даже девочками.

– Я так понимаю, Тереза училась в том же колледже.

Хикман окинул взглядом бильярдный стол, попытался попасть по красному шару, но промазал.

– Да. Бедняга Клод считал, что у него есть какие-то шансы, но он всегда был неисправимым оптимистом. – Хикман стоял у камина, над которым висело самое большое зеркало, когда-либо виденное Айзенменгером, если, конечно, не считать телескопов. В нем отражались люстра и расписной потолок. – А потом я уехал в Лондон учиться в медицинской школе, но сперва, конечно же, женился на Терезе. Клод отнесся к этому спокойно и даже был моим свидетелем.

Айзенменгер отхлебнул портвейна. Хикман оставил красный шар на раздражающе малом расстоянии от лузы…

Ему удалось его загнать, но на этом все и закончилось, так как белый шар оказался в безнадежном положении. Хикман передвинул маркер на доске.

– Конечно, это было безумием, – промолвил он, – жениться до получения диплома. Но я всегда был азартен.

Айзенменгер кивнул и улыбнулся, подумав, что не так уж трудно потакать своему азарту, живя в замке и имея тысячу акров карманных денег.

– А Клод занялся юриспруденцией и вскоре познакомился с восхитительной девушкой, которую звали Диана. Влюбился в нее по уши. А потом пришел мой черед выступить в роли свидетеля, и мы решили, что наша семейная жизнь налажена.

Айзенменгер попробовал загнать желтый шар, но промазал. Хикман, не говоря ни слова, записал себе четыре очка и подошел к столу. Вдоль стен стояли стеллажи с книгами, и их золотые обрезы поблескивали в свете люстры, низко свисавшей над столом. Будь Тристан и Айзенменгер облачены в вечерние костюмы, можно было бы подумать, что они находятся на приеме в посольстве или внезапно перенеслись в начало XX века.

– А потом разразилась трагедия. Диана умерла в родах. Эмболия околоплодной жидкости.

Такое случалось редко, но, если случалось, последствия оказывались катастрофическими.

Хикман уложил в лузу красный шар, быстро перешел к черному и расправился с ним так же легко. Айзенменгер отметил на доске выигранные Тристаном очки и, достав из лузы черный шар, вернул его на место.

– Так Клод остался вдовцом с младенцем на руках. Думаю, в первые два года после этого жизнь у него была не слишком сладкой, однако он никогда не жаловался. Конечно, мы пытались помочь, но Клод был не из тех, кто умеет принимать чужую помощь. – Тристан помелил кончик кия и вернулся к своей сигаре. – А потом мы познакомили его с Пенни. Я тогда как раз унаследовал замок, и мы устроили большой летний бал. Пенни тоже недавно овдовела и осталась с маленьким сыном на руках. Она, кстати, состояла в дальнем родстве с Терезой. – Тристан склонился над столом и прицелился в красный шар, находившийся рядом с бортом. Он не только загнал красный шар, но и умудрился расположить биток таким образом, что казалось, ему теперь ничего не стоит расправиться и с черным шаром. Однако Хикман промазал. – Вот так всегда, – выпрямляясь, вздохнул он.

Айзенменгер вместе со своим стаканом вернулся к столу.

– Не прошло и трех месяцев, как они поженились, и я был более чем счастлив вновь оказаться свидетелем Клода. И после этого они прожили двадцать лет в любви и счастье. – Тристан еще несколько раз вдохнул дым и погасил сигару. – Знаете, Джон, я вспоминаю эти годы и думаю, какими счастливыми мы были. Это была просто райская жизнь. И я, и Клод были специалистами и хорошо зарабатывали, у нас были прекрасные жены и прекрасные дети. И когда мы собирались вместе, здесь или где-нибудь еще, мы получали такое наслаждение, которое невозможно измерить никакими деньгами. – Он тихо рассмеялся и посмотрел на Айзенменгера. – Однако все когда-то заканчивается, и за все надо платить, – прошептал он, и Айзенменгер различил в его голосе виноватые нотки. – Но неужто такую цену? Клод и Пенни убиты, Джереми совершил самоубийство. А у меня Нелл…

В комнате воцарилась тишина. Мир вокруг них словно состарился, и все же Айзенменгер продолжал молчать.

– Иногда я думаю, что за счастье всегда приходится расплачиваться горем. Каждая улыбка дается нам в долг.

Тишина стала невыносимой; Айзенменгер подумал, не кашлянуть ли ему, чтобы снять напряжение, но потом решил обойтись без этого.

– Это звучит прямо как цитата из Библии.

Хикман улыбнулся, и это немного рассеяло гнетущую атмосферу, но вернуться к прежнему веселью им не удалось.

– Возможно. Но знаете, Джон, в Библии можно отыскать немало мудрых мыслей.

– Как и абсолютно несуразных. С открытыми людьми проблем не бывает, они возникают лишь с теми, кто запирает свою душу на замок, а ключ выбрасывает.

Это заявление более или менее развеяло мрак, и Хикман улыбнулся.

– Справедливо.

Айзенменгер оглядел стол с видом неопытного генерала, который впервые осматривает поле боя, выбрал один из оставшихся красных шаров и послал биток в его направлении. Красный шар сдвинулся с места, но покатился в сторону от лузы. Айзенменгер выпрямился и робко промолвил:

– Вы можете послать меня к черту, Тристан, но мне кажется, что Нелл слегка… не в себе.

Хикман вскинул на него удивленный взгляд. С мгновение казалось, что он будет возражать, но потом он передумал и просто вздохнул.

– Да. Не в себе – это еще мягко сказано. – Он осушил свой стакан, взглянул на бутылку и разлил оставшийся портвейн себе и Айзенменгеру. – Это тоже цена, которую я плачу.

– На ней очень тяжело отразилась беременность, – предположил его собеседник.

Хикман кивнул.

– Конечно, мы все были потрясены, а Нелл оказалась совершенно к этому не готова. – Он опустил голову. – Совершенно. Она никогда не была сильной, и, как я понимаю сейчас, она просто не доросла до материнства. – Он посмотрел в глаза Айзенменгеру. – Вы, наверное, уже догадались, что она плохо ладит с Томом.

– Я так понимаю, вы никогда не думали о том, чтобы отдать его на усыновление?

Хикман помедлил, затем покачал головой.

– Как бы он ни был зачат, Том остается сыном Нелл. Хикманом.

Айзенменгеру показалось, что это прозвучало неискренне, но он решил, что ошибся.

– А брак с его отцом?…

Хикман допил остатки портвейна. Он уже был основательно пьян.

– Нет-нет! – Он энергично затряс головой. – Неотесанный болван. Малькольм вообще не должен был его нанимать, но все мы крепки задним умом. – Он окинул взглядом стол, а потом посмотрел на Айзенменгера. – Думаю, пора спать.

Элеонора читала в своей гостиной. В комнате, освещаемой одной-единственной лампой, стояла полная тишина, лишь за окном глухо завывал ветер. Элеонора уже переоделась ко сну, и поверх нижнего белья на ней был надет толстый халат; на столике справа от нее стояла изящная фарфоровая кружка с горячим молоком.

В дверь постучали, но так тихо, что Элеонора, не отличавшаяся чутким слухом, его не расслышала и отреагировала лишь тогда, когда стук повторился.

– Входите.

Малькольм Грошонг вошел и аккуратно прикрыл за собой дверь. Все его поведение свидетельствовало о том, что он не хочет делать свой визит предметом общественного достояния.

– Малькольм! – с деланным изумлением вскричала Элеонора, хотя он заходил к ней каждый вечер.

– Элеонора.

– Заходи, садись. Расскажи мне, что у нас делается.

Малькольм снял у двери сапоги и прошел в комнату. Он был в уличной одежде, разве что его куртка теперь была расстегнута.

– Тебе надо выпить, – объявила Элеонора с видом врача, прописывающего лекарство, и указала на графин, который стоял на полке.

– Да, – кивнул Малькольм, наливая себе полный бокал.

В тот вечер Майкл старательно надирался, сидя у края стойки. Он делал это с таким серьезным видом и с таким упорством, с каким другие складывают из спичек модели военных кораблей. Когда к нему обращались, он отвечал, но настолько односложно, словно каждый звук был бесценен и его не следовало тратить попусту. Не то чтобы он был мрачен или излишне весел, он просто пил.

Когда он требовал добавить, Джек Дауден молча наливал ему, зная, что, пьянея, Майкл становится подозрительным, но пока тот вел себя достаточно тихо. Впрочем, Джеку и без Майкла было чем заняться. Торговля в последние дни шла очень бойко, и маленький бар был переполнен посетителями. В разгар вечера не то что сесть – встать было негде. В основном обсуждали смерть человека на границе поместья, и все сходились во мнении, что это Уильям Мойниган, которого многие знали.

К десяти вечера бар постепенно начал пустеть, дым рассеивался, но Майкл словно не замечал этого. Он заказал еще одну пинту, и Дауден уже было подумал, не отказать ли ему, но потом решил налить – в конце концов, это увеличивало его доходы, а Майкл выглядел не таким уж пьяным.

Время близилось к закрытию, когда в пабе появился отец Майкла.

И в баре тут же дохнуло холодом.

Майкл ощутил его присутствие, даже не поднимая головы, даже не оборачиваясь. Тот продолжал приближаться к стойке. К этому времени в баре оставались всего три посетителя – Рэйчел Беднер, владелица гончарной мастерской, ее муж Джон, занимавшийся переработкой отходов, и местный строитель Мик Поттс. Все они были знакомы с Альбертом Блумом и знали историю его взаимоотношений с сыном.

Атмосфера начала быстро накаляться, и рождественские украшения не могли ее смягчить; даже елка, которая до этого времени была надежным источником сквернословия и непристойных шуток, казалась теперь грустным и жалостным деревцем в грустном и жалостном пабе.

– Пинту, пожалуйста, Джек.

Присутствующие старались игнорировать Альберта и отводили глаза в сторону. Джек Дауден тоже его не слишком жаловал, потому что он был нищим оборванцем и серьезного дохода не приносил. И все же Альберт был посетителем.

В Вестерхэме все знали историю Майкла и его отца… а также его матери и сестры. У всех были разные взгляды, большинство порицало Альберта, но вмешиваться в их отношения никто не хотел. Это была печальная история – одна из тех, в которую никто не желал быть втянут, однако свидетелем мог оказаться любой.

Джек бросил взгляд на Майкла, а затем, повернувшись к Альберту, тихо поинтересовался:

– А деньги у тебя есть?

Тот безропотно предъявил имевшуюся у него наличность. Джек Дауден вздохнул, снял бокал, висевший над стойкой, подставил его под кран и нажал на деревянную ручку.

– Что это ты делаешь?

Джек, не успев разобраться, кому адресован этот вопрос, замер с поднятой рукой и поднял голову. Майкл сидел, уставившись на отца.

– Ты же знаешь, что здесь пью я. И что ты пытаешься доказать, являясь сюда?

Старик стоял, вперив взгляд в деревянную стойку, и, казалось, не слышал вопроса. По прошествии пары секунд он снова поднял глаза на Джека Даудена и тихо произнес:

– Поспеши, Джек. Я хочу выпить.

Майкл начал подниматься со своего места, превратив это в целый спектакль. В этом движении сочетались осторожность, гнев, отчаяние и вполне определенное намерение. Табурет, проехавшийся по полу, издал тигриный рык, а бесстрастный целенаправленный взгляд Майкла напоминал взгляд крокодила, подбирающегося к жертве.

– Послушай, Майкл… – начал было Джек. Он был настолько встревожен, что его голос слегка дрожал. Теперь присутствующие с огромным интересом следили за происходящим.

Майкл встал.

Альберт продолжал смотреть на ручку пивного крана, а затем перевел взгляд на Джека Даудена.

– Эй! Ты меня слышишь, старик? – Ярость Майкла была настолько неистовой, что ее можно было принять за глубокое горе. – Почему ты не можешь оставить меня в покое?

Джек Дауден перевел взгляд на старика и впервые за все это время заметил, что он тоже реагирует на растущее напряжение: руки и губы у него дрожали.

– Потому что я – твой отец.

Эта простая фраза, отражавшая реальное положение вещей, могла бы найти отклик в миллионах сердец миллионы лет тому назад, однако в данном случае она только подлила масла в огонь.

– Правда? Ты мой отец? А где же моя мать? И где моя сестра? А?! – не дожидаясь ответа, проревел Майкл. – Ты можешь мне ответить?

Он сделал шаг по направлению к сгорбленной фигуре.

– Майкл… не надо… – промолвил Дауден, вложив в эти слова весь свой дар убеждения.

Майкл тяжело дышал. Всем уже было ясно, что без рукоприкладства не обойдется: хотя Майкл и выглядел совершенно расслабленным, это была расслабленность богомола, готовящегося к нападению.

– Сколько раз мне повторять? – осведомился Майкл, не обращая внимания на Даудена. – Проваливай, и чтобы я тебя больше не видел. Чтоб ты сдох. Понял?

Последнее он прокричал старику в самое ухо. Однако тот лишь моргнул в ответ.

– Довольно, Майкл, довольно, – снова вмешался Дауден.

Возможно, на этом все и закончилось бы, если бы старик не повернулся вдруг к Майклу и не взял его за рукав.

– Но я люблю тебя… – пробормотал он.

И это откровение оказалось совершенно неуместным.

Майкл переварил его в одно мгновение, после чего без видимых усилий схватил старика за шиворот и, подстегиваемый яростью и алкоголем, отшвырнул в сторону.

Дауден выронил из рук стакан, и тот со звоном разбился.

– Послушай, Майкл… – окликнул Блума Мик Поттс, вставая со своего места у камина.

Но Майкл его не слышал. Теперь он напоминал человека, одержимого лишь одной мыслью. Не обращая внимания на Даудена и других посетителей, пытавшихся его остановить, он потащил старика к выходу.

– Оставь его, – произнес Поттс, выходя вперед. – Что бы он ни совершил, пора забыть об этом. Давай…

Какими бы благородными побуждениями ни руководствовался Поттс, результат оказался диаметрально противоположным. Майкл оставил свою жертву и повернулся лицом к советчику.

– Забыть? Забыть, что моя мать мертва? Забыть, что он выгнал из дома мою сестру? Ты считаешь, это будет правильно?

– Я просто хотел сказать…

Однако что он хотел сказать, осталось неведомым, ибо Майкл размахнулся и врезал Поттсу по челюсти.

Затем последовала полная неразбериха, так как Мик Поттс повалился назад, зацепив по дороге стол, за которым сидели Беднеры, Дауден протестующе закричал, а Майкл снова повернулся к своему отцу.

– Пошли. Я с тобой еще не закончил.

И он выволок старика из паба, оставив в нем всех прочих, которым уже не хотелось вступать с ним в спор.

Беверли вернулась в гостиницу в такой глубокой задумчивости, что убогий вид ее временного обиталища не произвел на нее впечатления; ее не развеселили ни солидное собрание буклетов, разложенных на стойке регистрации (она не глядя догадалась, что там рекламируются места, которые станет посещать только умственно отсталый), ни якобы остроумные постеры, которыми была оклеена стенка бара, ни чудовищные обои в полоску, наверняка купленные на дешевой распродаже.

Она забрала свой ключ, не удостоив ответом девушку за стойкой, которая пожелала ей приятного вечера, и поднялась к себе, поглощенная своими мыслями. Оказавшись в номере, она сняла куртку, легла на кровать и уставилась в потолок.

Спал Айзенменгер плохо – в основном из-за моря портвейна, которое угрожающе вздымалось в его желудке. Когда он накануне вернулся, Елена уже спала, поэтому ему пришлось перемещаться на цыпочках и заползать под одеяло с осторожностью вора, пришедшего за драгоценностями. Да и потом он несколько часов лежал без сна, размышляя над тем, что рассказал ему Тристан.

Утром, когда Елена проснулась, у него было ощущение, что он только закончил бег по пересеченной местности, – все тело у него саднило, так что, когда она села в постели, он откликнулся на ее движение протяжным стоном.

Но если он рассчитывал на сочувствие, то его ждало жестокое разочарование.

– Неудивительно, что у тебя похмелье. Когда ты вчера вошел в комнату, я подумала, что кто-то выпустил на волю пьяного носорога.

Это заявление не только удивило Айзенменгера, но и серьезно обидело.

– Не понимаю, о чем ты, – возмутился он. – Я передвигался как бесплотный дух. И ты ни разу не шевельнулась.

Елена склонилась, чтобы поцеловать его, и на ее губах появилась легчайшая из улыбок.

– Не хотелось говорить тебе об этом, милый Джон, но я прекрасно умею притворяться.

Айзенменгер решил не откладывать месть в долгий ящик, и Елена со смехом отпрянула в сторону. Потерпев поражение, он оперся на локоть, а Елена встала с кровати.

– Иди сюда, – взмолился Айзенменгер, пожирая ее взглядом. На ней ничего не было.

– Значит, тебе не так уж плохо, – откликнулась она.

– Мне уже лучше. Может, ты помассируешь мне шею. Елена сделала шаг к кровати.

– Никогда не слышала, чтобы это так называлось.

– Ты не была такой, когда мы познакомились. Я потрясен происшедшей в тебе переменой.

Елена подошла еще ближе.

– Это вы развратили меня, доктор Айзенменгер. Я теперь даже белое платье не могу надеть, не испытав при этом всепоглощающего чувства стыда.

– Ничего, мне больше нравится, когда ты ничего не надеваешь…

Он внезапно метнулся и схватил ее, точно так же, как это было при их встрече три года тому назад; она отскочила, залившись счастливым смехом, и ринулась в ванную, а Айзенменгер откинулся на спину и испустил глубокий вздох.

Через некоторое время он встал, влез в халат и направился в сторону ванной, из которой доносился звук льющейся воды.

– Можно войти?

– Это зависит от того… – донесся до него приглушенный голос Елены.

– От чего?

Он не сразу разобрал, что она сказала. Зависит от того, что ты собираешься делать.

Он рассмеялся и открыл дверь. Она, все еще обнаженная, стояла у раковины и чистила зубы. Он подумал было, не приблизиться ли ему к ее соблазнительной попке, но потом решил, что может получить пяткой по матримониальным органам, и предпочел остаться за пределами опасной зоны.

– Ну, чем я занимался вчерашним вечером, уже известно. А что делала ты?

Электрощетка жужжанием оповестила Елену о том, что ее зубы идеально чисты и в ближайшие двенадцать часов не будут подвергаться воздействию тлетворных микроорганизмов. Она умыла лицо и повернулась к Айзенменгеру.

– Я собиралась пораньше лечь. Но у Нелл возникла другая идея.

– Правда? – с заинтересованным видом переспросил Айзенменгер. Он и сам не смог бы объяснить почему, но его интересовало все, что было связано с Нелл.

– У нее есть тайное убежище на верху одной из башен.

– Такое может быть только в замке, – улыбнулся он.

Елена снова отвернулась, потому что он не хотел воспринимать ее всерьез.

– Но в этом есть что-то странное, Джон. Эта комната похожа на детскую, только в ней нет ребенка. Вместо ребенка там кукла.

– Просто ребенок вырос, – предположил Айзенменгер, но даже ему самому это объяснение казалось натянутым.

– Она не любит Тома. По крайней мере, она не испытывает к нему материнских чувств.

– Я, в общем-то, и сам догадался об этом, – вздохнул Айзенменгер.

– Они даже спят на разных этажах, Джон. Рядом с Томом спит Доминик, а комната Нелл расположена в другой части замка.

– Мне это напоминает жизнь в высшем обществе. Тома отправили в пансион, только пансион этот находится в соседнем крыле. Всем удобно и приятно.