Текст книги "Проклятая игра"

Мамулян почувствовал тошноту.

Она не была легкой добычей, эта женщина, несмотря на его сентиментальные притязания на ее психику. Впрочем, этого следовало ожидать. Уайтхедовская порода: крестьянская, воровская. Хитрая и грязная. Хотя она не могла точно знать, что делает, боролась с ним с помощью той самой чувственности, которую он сильнее всего презирал.

Но ее слабости – а их у нее немало – можно использовать. Сначала он использовал героиновые фуги, получая доступ к ней, когда она была умиротворена до состояния полнейшего безразличия. Они искажали ее восприятие, что делало его вторжение менее заметным, и ее глазами он видел дом, слушал ее ушами бессмысленные разговоры обитателей, разделял с ней, хоть это и вызывало у него отвращение, запах их одеколона и кишечных газов. Она была идеальной шпионкой, живущей в сердце вражеского лагеря. По мере того, как проходили недели, ему становилось легче незаметно проскальзывать в нее и выходить незамеченным. Это сделало его беспечным.

Было неосторожно не посмотреть на нее, прежде чем прыгнуть, не проверив предварительно, что она делает. Он даже не думал, что она может быть с телохранителем, и к тому времени, как осознал свою ошибку, уже разделял ее ощущения – нелепый восторг, – и это заставило его трепетать. Больше он такой ошибки не допустит.

Он сидел в пустой комнате в пустом доме, который купил для себя и Брира, и пытался забыть смятение, которое испытал; выражение глаз Штрауса, когда тот смотрел на девушку снизу вверх. Может, головорез видел лицо, скрывающееся под ее собственным? Европеец догадывался, что так и вышло.

Неважно, никто из них не выживет. Стариком дело не ограничится, вопреки первоначальному плану. Все до единого – приспешники, слуги, все – пойдут следом за хозяином.

Воспоминания об атаках Штрауса не покидали Европейца; он страстно желал выкинуть их из головы. Это ощущение вызывало у него стыд и отвращение.

Снизу донеслись звуки: Брир то ли пришел, то ли ушел; замыслил очередное зверство или вернулся домой, совершив таковое. Мамулян сосредоточился на глухой стене напротив, но, как ни старался избавиться от травмы, все еще чувствовал вторжение: извергающуюся головку, жар акта.

– Забудь, – произнес он вслух. Забудь о коричневом огне, исходящем от них. Для тебя это не риск. Смотри только на пустоту – обещание пустоты.

Его внутренности затряслись. Под его пристальным взглядом краска на стене, казалось, покрылась волдырями. Венерические высыпания обезобразили ее пустоту. Иллюзии, тем не менее, ужасно реальные для него. Очень хорошо: если он не сможет избавиться от непристойностей, то преобразит их. Нетрудно превратить сексуальность в насилие, вздохи – в крики, толчки – в конвульсии. Грамматика та же, отличалась лишь пунктуация. Когда Мамулян вообразил, как любовники становятся едины в смерти, обуревающая его тошнота отступила.

Какова была их сущность перед лицом этой пустоты? Преходяща. Их обещания? Претенциозны.

Он начал успокаиваться. Язвы на стене постепенно заживали, и через несколько минут он остался с отголоском пустоты, в которой так нуждался. Жизнь приходила и уходила. А отсутствие, как он знал, длилось вечно.

– Да, кстати, тебе звонили. Билл Той. Позавчера.

Марти оторвал взгляд от тарелки с бифштексом и скривился.

– Почему ты мне не сказала?

Она выглядела раскаявшейся.

– Это было в тот день, когда я взорвалась из-за тех идиотов. Я оставила тебе записку…

– Я ничего не получил.

– …в блокноте рядом с телефоном.

Записка была на месте: «Позвони Тою» и номер телефона. Он набрал номер и ждал целую минуту, прежде чем трубку сняли на другом конце провода. Это был не Той. У женщины, которая ответила на звонок, был тихий, потерянный голос, невнятный, будто она слишком много выпила.

– Могу я поговорить с Уильямом Тоем, пожалуйста? – спросил Марти.

– Он ушел, – ответила женщина.

– А-а. Понятно.

– Он не вернется. Никогда.

Голос звучал жутковато.

– Кто это? – спросила незнакомка.

– Не имеет значения, – ответил Марти. Интуиция восстала против того, чтобы назвать свое имя.

– Кто это? – снова спросила она.

– Извините за беспокойство.

– Кто это?

Он положил трубку, оборвав хлюпающие настойчивые звуки на том конце провода. Лишь сделав это, Марти осознал, что рубашка прилипла к его груди и спине, внезапно покрывшимся холодным потом.

Влюбовном гнездышке в Пимлико Ивонн полчаса или больше повторяла в трубку «Кто это?», прежде чем выронить ее. Потом она отошла от телефона и села. Диван был влажным: на нем расползались большие липкие пятна от того места, где она всегда сидела. Она предполагала, что это как-то связано с ней, но не могла понять, как и почему. Не могла объяснить и мух, которые с жужжанием слетались к ней со всех сторон, копошились в волосах и на одежде.

– Кто это? – снова спросила она. Вопрос казался вполне уместным, хотя она больше не разговаривала с незнакомцем по телефону. Гниющая кожа на ее руках, кровь, которую она оставляла в ванне после купания, жуткое зрелище в зеркале – все вызывало один и тот же гипнотический вопрос: «Кто это?»

– Кто это? Кто это? Кто это?

VI. Древо

Брир ненавидел этот дом. Он был холодным, а местные жители в этой части города негостеприимными. Стоило шагнуть за порог, как на него смотрели с подозрением. На это, как он вынужденно признал, имелись свои причины. В последние недели вокруг него стал витать запах, тошнотворный и сладковатый, из-за которого было почти стыдно приближаться к милашкам у ограды школьного двора, из страха, что они зажмут носы пальчиками, скажут «фу-у-у, какашка!» и убегут, обзывая его. Когда они так делали, ему хотелось умереть.

Хотя в доме не было отопления и ему приходилось купаться в холодной воде, он все же мылся с головы до ног три или четыре раза в день, надеясь избавиться от запаха. Когда это не помогало, покупал духи – в частности, с ароматом сандалового дерева, – и обливал ими свое тело после каждого омовения. Теперь комментарии, выкрикиваемые ему вслед, касались не экскрементов, а его сексуальной жизни. Он невозмутимо принимал шквал издевок.

Тем не менее тупые обиды гноились в нем. И дело не только в том, как с ним обращались в округе. Европеец после вежливого ухаживания все больше относился к нему с презрением: скорее как к лакею, чем как к союзнику. Его раздражало то, как его посылали в то или иное место искать Тоя – просили прочесать миллионный город в поисках сморщенного старика, которого Брир в последний раз видел карабкающимся по стене совершенно голым: его тощие ягодицы белели в лунном свете. Европеец терял чувство меры. Какие бы преступления ни совершил этот Той против Мамуляна, они едва ли могли быть серьезными, и Брир чувствовал слабость от усталости, думая, что придется еще один день бродить по улицам.

Несмотря на усталость, сон, казалось, почти полностью покинул его. Ничто, даже изнеможение, убивающее нервы, не могло заставить тело отключиться больше, чем на несколько торопливых минут, и даже тогда его разум видел такие вещи, такие ужасные вещи, что едва ли можно было назвать сон блаженным. Единственным утешением оставались его милашки.

Это было одно из немногих преимуществ дома: подвал. Просто сухое, прохладное помещение, которое он систематически очищал от мусора, оставленного предыдущими владельцами. Долгая работа, но он постепенно приводил подвал в желаемый вид, и, хотя ему никогда не нравились замкнутые пространства, в темноте и ощущении подземелья было что-то такое, что отвечало его невысказанной потребности. Скоро он все отмоет до блеска, развесит по стенам разноцветные бумажные гирлянды-цепочки, а на полу расставит цветы в вазах. Может, еще стол, накрытый скатертью, пахнущей фиалками; удобные кресла для гостей. Тогда он сможет принимать друзей тем способом, к которому, как он надеялся, они привыкнут.

Все его приготовления могли быть осуществлены гораздо быстрее, если бы его вечно не прерывали дурацкие поручения Европейца. Но время для такого рабства, решил он, подошло к концу. Сегодня он скажет Мамуляну, что ни шантажом, ни силой его не вынудят продолжить игру. Он пригрозит уйти, если дело дойдет до худшего. Поедет на север. На севере были места, где солнце не появлялось в небе пять месяцев в году – он читал о таких, – и это казалось ему прекрасным. Солнца нет, но есть глубокие пещеры, в которых можно жить, дыры, куда не проникает даже лунный свет. Настало время выложить карты на стол.

Если в доме холодно, то в комнате Мамуляна еще холоднее. Казалось, само дыхание Европейца было ледяным, словно воздух в морге.

Брир стоял в дверях. Он был в этой комнате всего один раз, и его мучил страх перед ней. Она выглядела слишком незамысловато. Европеец попросил Брира заколотить окно досками, что тот и сделал. Теперь, при свете единственного фитиля, горящего в плошке с маслом на полу, комната выглядела мрачной и серой; все в ней казалось нереальным, даже Европеец. Он сидел в кресле из темного дерева, которое было единственным предметом обстановки, и смотрел на Брира остекленевшими глазами, будто ослеп.

– Я тебя не звал, – сказал Мамулян.

– Я хотел… поговорить.

– Тогда закрой дверь.

Хотя это противоречило здравому смыслу, Брир повиновался. Замок щелкнул у него за спиной; теперь комната была сосредоточена на единственном пламени и его прерывистом сиянии. Брир вяло оглядел комнату в поисках места, где можно присесть или хотя бы прислониться. Не тут-то было; строгость обстановки пристыдила бы аскета. Только несколько одеял на голых досках в углу, где спал великий человек; стопка книг у стены; колода карт; кувшин с водой и чашка; больше ничего. Стены, не считая четок на гвоздике, были голыми.

– Чего ты хочешь, Энтони?

Все, о чем Брир мог думать: я ненавижу эту комнату.

– Говори, что должен сказать.

– Я хочу уйти…

– Уйти?

– Да. Меня беспокоят мухи. Их слишком много.

– Не больше, чем всегда в мае. Может, в этом году теплее обычного. Все указывает на то, что летом нас ждет палящий зной.

От одной мысли о жаре и свете Брира затошнило. И вот еще что: его живот бунтовал, когда он клал в него еду. Европеец обещал новый мир – здоровье, богатство и счастье, – но он терпел муки про`клятых. Обман, сплошной обман.

– Почему ты не дал мне умереть? – спросил он, не думая, что говорит.

– Ты мне нужен.

– Но мне плохо.

– Труд вскоре завершится.

Брир посмотрел прямо на Мамуляна, на что ему редко хватало смелости. Но отчаяние превратилось в стержень в его спине.

– Ты о поиске Тоя? Мы его не найдем. Это невозможно.

– О, мы сделаем это, Энтони. Я настаиваю.

Брир вздохнул.

– Лучше бы я умер, – сказал он.

– Не говори так. У тебя есть вся свобода, которую ты хочешь, не так ли? Теперь ты не чувствуешь вины, верно?

– Верно…

– Большинство людей с радостью перенесли бы твои незначительные неудобства, чтобы освободиться от угрызений совести, Энтони: воплотить грезы своего сердца и никогда об этом не пожалеть. Сегодня отдыхай. А завтра придется потрудиться, нам с тобой вместе.

– Но почему?

– Мы навестим мистера Уайтхеда.

Мамулян поведал ему об Уайтхеде, доме и собаках. Ущерб, который они нанесли Европейцу, был очевиден. Хотя его порванная рука быстро зажила, повреждения тканей оказались непоправимы. Не хватало полутора пальцев, уродливые шрамы покрывали ладонь и лицо, большой палец больше не мог нормально двигаться: его умение обращаться с картами навсегда испорчено. Это была длинная и печальная история, которую он рассказал Бриру в тот день, когда вернулся окровавленным после встречи с собаками. История нарушенных обещаний и попранного доверия, злодеяний, совершенных против дружбы. Европеец безудержно рыдал, рассказывая об этом, и Брир мельком увидел всю глубину его боли. Их обоих презирали, против них строили заговоры и на них плевали. Вспомнив исповедь Европейца, Брир вновь ощутил чувство несправедливости, которое испытывал тогда. И вот он, столь многим обязанный Европейцу – жизнью, рассудком, – собирается повернуться спиной к спасителю. Пожирателю Бритв стало стыдно.

– Пожалуйста, – сказал он, желая загладить свои мелочные жалобы, – позволь мне пойти и убить этого человека ради тебя.

– Нет, Энтони.

– Я могу, – настаивал Брир. – Я не боюсь собак. Я не чувствую боли с тех пор, как ты вернулся. Я могу убить его прямо в постели.

– Я уверен, что ты сможешь. И ты обязательно понадобишься, чтобы держать собак подальше от меня.

– Я разорву их на части.

Мамулян выглядел очень довольным.

– Так и поступишь, Энтони. Я ненавижу этот вид. Всегда ненавидел. Ты разберешься с ними, пока я поговорю с Джозефом.

– Зачем с ним возиться? Он такой старый.

– Я тоже, – ответил Мамулян. – Поверь мне, я старше, чем выгляжу. Но сделка есть сделка.

– Это трудно, – сказал Брир, и его глаза наполнились слезами.

– Что трудно?

– Быть последним.

– О да.

– Нужно сделать все правильно, чтобы о племени помнили… – Голос Брира дрогнул. Какую славу он упустил, не родившись в Великую эпоху. На что было похоже то время грез, когда Пожиратели Бритв, Европейцы и другие племена держали мир в руках? Такая Эпоха больше никогда не наступит, сказал Мамулян.

– Тебя не забудут, – пообещал Европеец.

– Я в этом не уверен.

Европеец встал. Он казался больше, чем Брир его помнил, и темнее.

– Имей хоть немного веры, Энтони. Впереди так много всего.

Брир почувствовал прикосновение сзади к своей шее. Казалось, на него сел мотылек и погладил по затылку мохнатыми усиками. В голове у него загудело, будто мухи, осаждавшие его, отложили яйца в уши, и те вдруг начали вылупляться. Он потряс головой, пытаясь избавиться от этого ощущения.

– Все в порядке, – услышал он голос Европейца сквозь гудение крыльев. – Успокойся.

– Мне нехорошо, – кротко запротестовал Брир, надеясь, что его слабость сделает Мамуляна милосердным. Комната вокруг него распадалась на части, стены отделялись от пола и потолка, шесть сторон этой серой коробки расходились по швам, впуская в себя все виды пустоты. Все исчезло в тумане: мебель, одеяла, даже Мамулян.

– Впереди так много всего, – услышал он голос Европейца, или это было эхо, вернувшееся к нему от далекого утеса? Брир пришел в ужас. Хотя он больше не мог видеть даже свою протянутую руку, знал, что это место продолжается вечно, и он потерялся в нем. Слезы хлынули сильнее. У него потекло из носа, кишки скрутило узлом.

Как раз в тот момент, когда он подумал, что должен закричать или сойти с ума, Европеец появился из небытия перед ним – в затуманенном сознании сверкнула молния и Брир на миг увидел этого человека преображенным. Вот он, исток всех мух, безжалостной летней жары и убийственного зимнего мороза, всех потерь и страхов – парит перед ним, более обнаженный, чем человек имеет на то право, обнаженный до грани небытия. Мамулян протянул здоровую руку к Бриру. В ней лежали игральные кости с вырезанными на них лицами, которые Брир почти узнал. Последний Европеец сидел на корточках и бросал кости, лица и все остальное в пустоту, в то время как где-то рядом существо с пламенем вместо головы плакало и плакало, пока не показалось, что все они утонут в слезах.

Уайтхед взял стопку, бутылку водки и спустился в сауну. Это стало его любимым убежищем на протяжении недель кризиса. Теперь, хотя опасность была еще велика, он перестал сосредотачиваться на состоянии Империи. Крупные секторы европейской и дальневосточной деятельности корпорации уже распроданы, чтобы сократить убытки; ликвидаторов вызвали в несколько небольших фирм; на некоторых химических заводах в Германии и Скандинавии планировались массовые сокращения: последние отчаянные попытки предотвратить закрытие или продажу. Однако у Джо на уме были иные проблемы. Империю можно вернуть, жизнь и рассудок – нет. Он отослал финансистов и сотрудников правительственного аналитического центра: отправил их обратно в свои банки и переполненные отчетами кабинеты в Уайтхолле. Они не могли сказать ему ничего такого, что он хотел бы слышать. Ни графики, ни компьютерные демонстрации, ни прогнозы его не интересовали. За пять недель, прошедших с начала кризиса, он с интересом вспомнил всего один разговор: дебаты, которые вел со Штраусом.

Ему нравился Штраус. Более того, он доверял Марти, а это был более редкий товар, чем уран на рынке, где Джо торговал. Инстинкт Тоя в отношении Штрауса оказался верен: Билл – человек с нюхом на порядочность в других. Иногда, особенно когда водка наполняла Уайтхеда сентиментальностью и угрызениями совести, он ужасно скучал по Тою. Но будь он проклят, если станет горевать: это никогда не было в его стиле и он не собирался начинать сейчас. Он налил себе еще стопку водки и поднял ее.

– За крах, – провозгласил он и выпил.

В комнате, выложенной белым кафелем, он нагнал изрядное количество пара и, сидя на скамье в полутьме, весь в красных пятнах, чувствовал себя мясистым растением. Он наслаждался ощущением пота в складках живота, под мышками и в паху; простые физические стимулы отвлекали его от дурных мыслей.

Может, Европеец все-таки не придет, подумал он. Дай-то бог.

Где-то в темном доме открылась и закрылась дверь, но выпивка и пар заставили Уайтхеда полностью отстраниться от происходящего снаружи. Сауна была другой планетой и принадлежала только ему. Он поставил опустошенную стопку на кафель и закрыл глаза, надеясь задремать.

Брир подошел к воротам. От них исходило гудение, а в воздухе стоял кислый запах электричества.

– Ты сильный, – сказал Европеец. – Ты сам мне говорил. Открой ворота.

Брир положил руку на проволоку. Хвастался он не зря: лишь легкая дрожь пробежала по телу. Когда он начал рвать ворота на части, запахло жареным и раздался стук его зубов – только и всего. Он оказался сильнее, чем предполагал. В нем не было страха, и отсутствие такового делало его Геркулесом. Собаки уже начали лаять вдоль забора, а он только подумал: пусть идут. Он не собирался умирать. Возможно, он никогда не умрет.

Смеясь как сумасшедший, он распахнул ворота; гудение прекратилось, когда цепь была разорвана. В воздухе струился голубой дым.

– Это хорошо, – сказал Европеец.

Брир попытался отшвырнуть кусок проволоки, который держал в руке, но часть его вплавилась в ладонь. Пришлось вырвать его другой рукой. Он недоверчиво посмотрел на свою обожженную плоть: она почернела и аппетитно пахла. Скоро начнет немного болеть. Ни один человек – даже такой, как он, лишенный чувства вины и наделенный поразительной силой, – не мог получить подобную рану и не страдать. Но ощущений не было.

Внезапно – из темноты – собака.

Мамулян попятился, сотрясаемый страхом, но предполагаемой жертвой зверя был Брир. В нескольких шагах от своей цели пес прыгнул, и его туша ударила Брира в грудь. Удар опрокинул незваного гостя на спину, и пес быстро оказался сверху, пытаясь вцепиться ему в горло. Брир был вооружен кухонным ножом с длинным лезвием, но оружие его, казалось, не интересовало, хотя до него легко дотянуться. Его жирная физиономия разразилась смехом, когда пес попытался добраться до шеи. Брир просто взял собаку за нижнюю челюсть. Животное резко опустилось, зажав руку Брира в пасти. Почти сразу оно осознало свою ошибку. Брир потянулся свободной рукой к затылку собаки, схватил ее за шерсть и мускулы и резко крутанул голову и шею в противоположных направлениях. Раздался скрежещущий звук. Пес издал гортанный рык, все еще не желая выпускать руку палача, даже когда кровь хлынула из стиснутых зубов. Брир совершил еще один смертоносный рывок. Глаза пса закатились, а конечности одеревенели. Он упал мертвым на грудь Пожирателя Бритв.

В отдалении залаяли другие собаки, откликаясь на предсмертный визг, который услышали. Европеец нервно посмотрел направо и налево вдоль забора.

– Вставай! Быстро!

Брир высвободил руку из собачьей пасти и стряхнул труп. Он все еще смеялся.

– Легко, – сказал он.

– Это еще не все.

– Отведи меня к ним.

– Может, их слишком много, чтобы ты мог справиться со всеми сразу.

– Это был тот самый? – спросил Брир, пинком переворачивая мертвого пса, чтобы Европейцу было лучше видно.

– Тот самый?

– Который отнял у тебя пальцы?

– Я не знаю, – ответил Европеец, избегая смотреть на забрызганное кровью лицо Брира, а тот ухмылялся, сверкая глазами, как влюбленный подросток.

– Псарня? – предложил Мамулян. – Прикончи их там.

– А почему бы нет?

Европеец отошел от забора и направился к псарням. Благодаря Карис планировка Приюта была ему знакома как свои пять пальцев. Брир не отставал от него; он уже вонял кровью и шел тяжелым пружинистым шагом; редко чувствовал себя таким живым.

Жизнь хороша, не правда ли? Просто замечательна.

Собаки лаяли.

В своей комнате Карис натянула подушку на голову, чтобы заглушить шум. Завтра она соберется с духом и скажет Лилиан, что ей не нравится, когда полночи не дают спать истеричные псы. Если она хочет когда-нибудь выздороветь, должна научиться ритмам нормальной жизни. Это означало заниматься своими делами, пока светит солнце, и спать по ночам.

Когда она повернулась, чтобы найти часть кровати, которая еще оставалась прохладной, образ вспыхнул в ее голове. Он исчез, прежде чем она смогла полностью ухватить его, но поймала достаточно, чтобы проснуться и вздрогнуть. Она увидела человека – безликого, но знакомого, – пересекающего лужайку. За ним следовала волна грязи. Она ползла по пятам в слепом обожании, ее волны шипели как змеи. У Карис не было времени посмотреть, что скрывают волны, и, возможно, это было хорошо.

Она перевернулась в третий раз и приказала себе забыть все эти глупости.

Как ни странно, собаки перестали лаять.

И что, в конце концов, было худшим из того, что он мог сделать? Что самое худшее? Уайтхед так часто примерял этот конкретный сценарий, что он казался ему знакомым пальто. Конечно, возможные физические мучения бесконечны. Иногда в липких объятиях пота в три часа ночи он считал себя самым достойным из всех – если человек может умереть дюжину, две дюжины раз, – потому что преступления власти, которые он совершил, нелегко оплачиваются. О, Господь свидетель, сколько всего он натворил.

Но разве, черт побери, бывают люди, которым не нужно сознаваться в преступлениях, когда приходит время? Люди, которые не поддались жадности или зависти, не боролись за свое положение, а заполучив его, не воспользовались абсолютной властью, а отказались от нее? Уайтхеда нельзя винить во всем, что сделала корпорация. Если раз в десять лет на рынок попадал препарат, уродующий эмбрионы, разве он несет ответственность за то, что это принесло прибыль? Такого рода моральной бухгалтерией пусть занимаются писаки, авторы романов про возмездие: ей не место в реальном мире, где большинство преступлений караются только с помощью богатства и влияния; где загнанная в угол крыса редко бросается на льва, а если и бросается – ей сразу вспарывают брюхо; где надеяться можно лишь на то, что, воплотив свои честолюбивые планы с помощью смекалки, уловок или насилия, ты получишь толику удовольствий. Таков был реальный мир, и Европейцу его ирония была знакома не хуже, чем ему самому. Разве Мамулян не демонстрировал ему многое из этого? Как, по совести говоря, мог Европеец взять и наказать своего ученика за то, что тот слишком хорошо усвоил уроки?

Наверное, я умру в теплой постели, подумал Уайтхед, с наполовину задернутыми шторами, заслонившими желтое весеннее небо, и в окружении поклонников.

– Нечего бояться, – сказал он вслух.

Клубился пар. Плитки, уложенные с маниакальной точностью, покрывались каплями пота вместе с ним, но если он был горячим, то они – холодными.

Нечего бояться.