Текст книги "Проклятая игра"

– О да, – сказал он, – она вернется, когда устанет от тебя. Когда ей понадобится тот, кто действительно ценит ее каменное сердце. Вот увидишь. Ну… спасибо за визит. Спокойной ночи, Марти.

– Подождите.

– Я сказал – спокойной ночи.

– У меня есть вопросы… – начал Марти.

– Вопросы, вопросы… – голос удалялся.

Марти прижался к двери, чтобы предложить свою последнюю приманку.

– Мы узнали, кто этот Европеец, что он такое!

Ответа не последовало – Уайтхед утратил к нему интерес. Так или иначе, Марти понял: это бесполезно. Он не получит мудрых откровений от пьяного старика, поигрывающего дряхлыми мускулами. Где-то в глубине люкса закрылась дверь, обрывая всякую связь между двумя мужчинами.

Марти спустился на два лестничных пролета к открытой пожарной двери и вышел из здания тем же путем, каким вошел. После запаха потухшего огня внутри даже пропитанный вонью автомагистрали воздух казался легким и свежим.

Он постоял несколько минут на лестничной площадке, наблюдая за движением машин на шоссе: зрелище перестраивающихся потоков приятно отвлекало внимание. Внизу, среди отбросов, дрались две собаки, уставшие от насилия. Никому из них – ни водителям, ни собакам – не было дела до падения владык: с какой стати? Уайтхед, как и отель, безнадежен. Он сделал все возможное, чтобы спасти старика, и потерпел неудачу. Теперь они с Карис ускользнут в новую жизнь, а Уайтхед пусть завершает свои дела, как ему вздумается. Пусть перережет себе вены от угрызений совести или подавится рвотой во сне: Марти все равно.

Он спустился по лестнице и забрался на стол, затем пересек пустырь, двигаясь к машине. Оглянулся всего один раз, чтобы посмотреть, наблюдает ли за ним Уайтхед. Излишне говорить, что верхние окна были пусты.

Когда они добрались до Калибан-стрит, девушка все еще была под кайфом от запоздалой дозы, и ей было трудно общаться через свои химически возбужденные чувства. Европеец поручил евангелистам уборку и сожжение, которыми должен был заниматься Брир, а сам проводил Карис в ее комнату на верхнем этаже. Там он принялся убеждать ее найти отца, и как можно скорее. Поначалу наркотик в ней просто улыбался. Его разочарование начало перерастать в гнев. Когда она начала смеяться над его угрозами – медленный, лишенный корней смех был так похож на смех пилигрима, будто она знала о нем шутку, которую не рассказывала, – его терпение лопнуло, и он обрушил на нее кошмар такой безудержной злобы, что грубость вызвала у него отвращение почти столь же сильное, каким был ее ужас. Карис с недоверием наблюдала, как поток грязи, который он наколдовал в ванной, потек, а затем хлынул из ее собственного тела.

– Убери это, – сказала она, но он сделал иллюзию мощнее, пока ее колени не скрылись под слоем копошащихся чудовищ. Внезапно наркотический пузырь лопнул. Блеск безумия заполз в ее глаза, когда она съежилась в углу комнаты, в то время как твари выходили из каждого ее отверстия, пытаясь пробиться наружу, а затем цеплялись за нее всеми конечностями, которыми снабдило их его воображение. Она была на волосок от сумасшествия, но он зашел слишком далеко, чтобы сейчас прекратить атаку, хотя и сам был неприятно поражен ее извращенностью.

– Найди пилигрима, – сказал он девушке, – и все это исчезнет.

– Да, да, да, – взмолилась она, – все, что захочешь.

Он стоял и смотрел, как она подчиняется его требованиям, погружаясь в то же самое состояние фуги, которого достигла, преследуя Тоя. Однако ей потребовалось больше времени, чтобы найти пилигрима, – так много, что Европеец начал подозревать, что она оборвала всю связь со своим телом и предоставила ему возможность распорядиться им на свое усмотрение, вместо того чтобы снова войти в него. Но в конце концов она вернулась. Она нашла его в отеле не менее чем в получасе езды от Калибан-стрит. Мамулян не удивился. Лисам не свойственно уходить далеко от естественной среды обитания; Уайтхед просто залег на дно.

Чеду и Тому пришлось почти нести Карис, измученную путешествием и страхом, принуждавшим ее действовать, вниз по лестнице, к ожидавшей машине. Европеец сделал прощальный круг по дому, желая убедиться, что все следы его присутствия там исчезли. Девочку в подвале и мусор Брира не убрать за короткий срок, но это – тонкости. Пусть те, кто придет после, выдумают что им захочется по фотографиям зверств на стенах и флаконам духов, так любовно расставленным. Имело значение лишь то, что доказательства его, Европейца, существования здесь и вообще где-либо полностью стерты. Скоро он снова станет слухом, сплетней среди людей, одержимых привидениями.

– Пора идти, – сказал он, запирая дверь. – Всемирный потоп почти настиг нас.

Теперь, пока они ехали, к Карис начали возвращаться силы. Благоухающий воздух, проникавший через переднее окно, ласкал ее лицо. Она приоткрыла глаза и посмотрела в сторону Европейца. Он смотрел не на нее, а в окно, его аристократический профиль стал еще изысканнее от усталости.

Интересно, как поведет себя ее отец в приближающемся эндшпиле. Он стар, но Мамулян намного старше; возраст в этом противостоянии был преимуществом или недостатком? Предположим – эта мысль пришла ей в голову впервые, – что они равны? Предположим, игра, в которую они играли, закончится без поражения или победы с обеих сторон. Просто вывод в стиле двадцатого века – сплошные двусмысленности. Она не хотела этого, она хотела окончательности.

Как бы то ни было, она знала, что у нее мало шансов выжить в грядущем Всемирном потопе. Только Марти мог склонить чашу весов в ее пользу, и где он сейчас? Если он вернется в Килберн и обнаружит, что там никого нет, не подумает ли, что она ушла от него по собственной воле? Она не могла предсказать, какой выбор он сделает; то, что он был способен на шантаж с героином, стало для нее шоком. Оставался один отчаянный маневр: мыслями добраться до него и сказать, где она и почему. Рискованная уловка. Ловить его случайные мысли – одно, не более, чем салонный трюк, а попытка проникнуть в его голову и общаться с ним сознательно, разум к разуму, потребовала бы больших умственных усилий. Даже если предположить, что у нее хватит сил, каковы будут последствия такого вторжения для Марти? Она размышляла над дилеммой в оцепенении тревоги, зная, что минуты уходят и скоро будет слишком поздно для любой попытки побега, даже самой отчаянной.

Марти ехал на юг, в сторону Криклвуда, когда почувствовал боль в затылке. Она быстро распространилась вверх и по черепу, в течение двух минут превратившись в головную боль беспрецедентных масштабов. Инстинктивно он хотел набрать скорость и как можно быстрее вернуться в Килберн, но на Финчли-роуд было много машин, и все, что он мог делать, – ползти в потоке; боль усиливалась каждые десять ярдов. Его сознание – все сильнее поглощаемое восходящей спиралью боли – фокусировалось на все меньших и меньших кусочках информации, восприятие сужалось до булавочного укола. Впереди «ситроена» дорога превратилась в размытое пятно. Он почти ослеп; столкновения с грузовиком-рефрижератором удалось избежать только благодаря мастерству другого водителя. Марти понял, что дальнейшее движение может привести к смертельному исходу, поэтому постарался выбраться из потока машин – впереди и сзади ревели клаксоны – и неэлегантно припарковался на обочине, затем выбрался из машины, чтобы глотнуть свежего воздуха. Совершенно сбитый с толку, он шагнул прямо в гущу движения. Огни приближающихся машин превратились в стену стробоскопических цветов. Он почувствовал, что его колени вот-вот подогнутся, и удержался от падения прямо перед потоком машин, ухватившись за открытую дверцу машины и обойдя «ситроен» спереди, чтобы оказаться в относительной безопасности на тротуаре.

Одинокая капля дождя упала ему на руку. Он уставился на нее, концентрируясь, чтобы образ обрел четкость. Капля была ярко-красной. Кровь, смутно подумал он. Не дождь, а кровь. Он поднес руку к лицу. Из носа у него обильно текла кровь. Жар пробежал по его руке в закатанный рукав рубашки. Порывшись в кармане, он вытащил носовой платок и, прижав его к носу, побрел по тротуару к магазину. В окне увидел свое отражение. В глубине его глаз плавали рыбки. Он боролся с иллюзией, но она продолжала существовать: ярко окрашенная экзотика, пускающая пузыри внутри его черепа. Он отошел от стекла и вгляделся в написанные на нем слова: «Аквариумные принадлежности Криклвуда». Марти повернулся спиной к гуппи и декоративному карпу, сел на узкий подоконник. Его начало трясти. Это дело рук Мамуляна – вот и все, о чем он мог думать. Если я поддамся ему, умру. Я должен сражаться. Любой ценой сражаться.

Карис заговорила, и слово сорвалось с ее губ прежде, чем она успела его остановить:

– Марти.

Европеец посмотрел на нее. Спит? На распухших губах выступили капельки пота: да, спит. И снится ей совокупление со Штраусом, без сомнения. Вот почему она произнесла его имя с такой требовательностью в голосе:

– Марти.

Да, конечно, ей снятся стрела и рана. Только поглядите, как она дрожит. Поглядите, как ее руки бегают между ног: позорное зрелище.

– Долго еще? – спросил он у Святого Тома, который сверялся с картой.

– Пять минут, – ответил юноша.

– Ночка что надо, – сказал Чед.

Марти?

Он поднял глаза, прищурившись, чтобы лучше видеть улицу, но не смог разглядеть собеседника. Голос звучал у него в голове.

Марти?

Это был голос Карис, ужасно искаженный. Когда она заговорила, его череп, казалось, заскрипел, а мозг раздулся до размеров дыни. Боль была невыносимой.

Марти?

«Заткнись», – хотел сказать он, но ее не было рядом. Кроме того, это не она, а он, оно, Европеец. Теперь голос сменился звуком чьего-то дыхания, но не его собственного. Его дыхание было сбивчивым и болезненным, а это звучало в ритме сна. Размытая улица темнела, боль в голове заполнила пространство от земли до небес. Он понял, что если не получит помощи, то умрет.

Он встал, ничего не видя. Теперь его уши наполнило шипение, которое почти перекрыло шум уличного движения всего в нескольких ярдах от него. Спотыкаясь, он двинулся вперед. Из его носа снова потекла кровь.

– Кто-нибудь, помогите мне…

Безымянный голос пробился сквозь хаос в его голове. Слова, которые он произносил, были непонятны, но, по крайней мере, он не один. Чья-то рука касалась его груди, другая держала за локоть. Доносившийся голос был высоким от паники. Он сам не знал, сказал ли что-то в ответ. Даже не понимал, стои́т или падает. Да и какое это имеет значение?

Слепой и глухой, Марти ждал, что какой-нибудь добрый человек скажет ему, что он может умереть.

Они остановились на улице неподалеку от отеля «Орфей». Мамулян вышел и поручил евангелистам вывести Карис. Она начала пахнуть, отметил он; этот спелый запах ассоциировался у него с менструацией. Он шагнул вперед, проник сквозь дыру в заборе и оказался на ничейной земле, окружавшей отель. Пустошь радовала его. Кучи щебня, груды брошенной мебели – в тусклом свете шоссе это место казалось зачарованным. Если предстоят последние обряды, что может быть лучше, чем это место? Пилигрим сделал правильный выбор.

– Это оно? – спросил Святой Чед, следуя за ним.

– Да. Найдешь вход?

– С удовольствием.

– Только будь любезен, без шума.

Юноша вприпрыжку помчался по усеянной ямами земле, остановившись лишь для того, чтобы выбрать из груды обломков кусок искореженного металла, которым можно пробить вход. До чего изобретательны эти американцы, размышлял Мамулян, следуя за Чедом, неудивительно, что они правят миром. Изобретательны, но не хитры. У входной двери Чед срывал доски, не заботясь об эффекте неожиданности. Ты меня слышишь, подумал он, обращаясь к пилигриму. Ты знаешь, что я здесь, так близко от тебя, наконец?

Он поднял свои холодные глаза и взглянул на крышу отеля. От предвкушения в животе рождались наркотические образы; пленка пота блестела на лбу и ладонях. Я как нервный любовник, подумал он. Так странно, что роман должен закончиться таким образом, без здравомыслящего наблюдателя, чтобы засвидетельствовать финальные акты. Кто узнает, когда все закончится, кто расскажет? Только не американцы. Они не переживут следующие несколько часов, сохранив остатки рассудка. Только не Карис, она вообще не выживет. Некому будет рассказать об этой истории, о чем – по какой-то неясной причине – он сожалел. Не это ли делало его Европейцем? Желание, чтобы его историю рассказали еще раз, передали по цепочке другому нетерпеливому слушателю, который в свое время пренебрежет ее уроком и пострадает на собственный лад? Ах, как он любил традиции!

Входная дверь была распахнута настежь. Святой Чед стоял, ухмыляясь своим достижениям, обливаясь потом в костюме и галстуке.

– Иди вперед, – велел ему Мамулян.

Нетерпеливый юноша вошел внутрь, Европеец последовал за ним. Карис и Святой Том замыкали шествие.

Внутри стоял дразнящий запах. Ассоциации были одним из проклятий старости. В данном случае запах обуглившегося дерева и груды обломков под ногами напомнили ему о дюжине городов, в которых случалось побывать, но один, конечно, был особенным. Может, именно поэтому Джозеф пришел сюда: запах дыма и подъем по скрипучей лестнице пробудили воспоминания о той комнате на Мурановской площади? Навыки вора были равны его собственным в ту ночь, не так ли? Было что-то благословенное в этом молодом человеке со сверкающими глазами, в ли́се, который не выказывал почти никакого благоговения; просто сел за стол, готовый рискнуть жизнью, чтобы играть. Мамулян полагал, что пилигрим забыл Варшаву – по мере того, как зарабатывал одно состояние за другим; но восхождение по сожженной лестнице было несомненным доказательством обратного.

Они поднимались в темноте; Святой Чед шел впереди, чтобы разведать дорогу, и кричал, оборачиваясь, что тут нет перил, а там – ступенек. Между четвертым и пятым этажами, где огонь прекратился, Мамулян приказал остановиться и подождал, пока Карис и Том догонят его. Когда это случилось, он велел подвести к нему девушку. Здесь было светлее. Мамулян заметил на ее нежном лице растерянное выражение. Он прикоснулся к ней, не любя прикосновения, но чувствуя, что они уместны.

– Твой отец здесь, – сказал он ей. Она не ответила, ее лицо не утратило выражения горя. – Карис… ты меня слушаешь?

Она моргнула. Он предположил, что вступает с ней в контакт, пусть и примитивный.

– Я хочу, чтобы ты поговорила с папой. Ты меня понимаешь? Я хочу, чтобы ты сказала ему, чтобы он открыл мне дверь.

Она мягко покачала головой.

– Карис, – упрекнул он ее. – Ты прекрасно знаешь, что мне нельзя отказывать.

– Он мертв, – сказала она.

– Нет, – решительно ответил Европеец, – он там, в нескольких пролетах над нами.

– Я убила его.

Это еще что за наваждение?

– Кто? – резко спросил он. – Кого ты убила?

– Марти. Он не отвечает. Я убила его.

– Тише… тише… – Холодные пальцы погладили ее по щеке. – Значит, он мертв? Итак, он мертв. Вот и все, что можно сказать.

– Это все я…

– Нет, Карис. Это не ты. Просто это надо было сделать; не кори себя.

Он обхватил ее бледное лицо обеими руками. Он часто баюкал ее голову, когда она была ребенком, гордясь тем, что она – плод пилигрима. В тех объятиях он лелеял силы, с которыми она выросла, чувствуя, что может наступить время, когда она ему понадобится.

– Просто открой дверь, Карис. Скажи ему, что ты здесь, и он откроет тебе дверь.

– Я не хочу… видеть его.

– Но я хочу. Ты окажешь мне большую услугу. А когда все закончится, тебе больше нечего будет бояться. Это я обещаю.

Похоже, она увидела в этом какой-то смысл.

– Дверь… – подсказал он.

– Да.

Он отпустил ее лицо, и она отвернулась от него, чтобы подняться по лестнице.

Уайтхед ничего не слышал, сидя в своем уютном номере и слушая джаз на портативном магнитофоне Hi-Fi, который он лично поднял на шесть этажей. У него было все, что нужно: выпивка, книги, пластинки, клубника. Человек может пересидеть апокалипсис здесь, наверху, и все будет как с гуся вода. Он даже принес несколько картин: ранний Матисс из кабинета, «Лежащая обнаженная» и «Набережная Сен-Мишель»; Миро и Фрэнсис Бэкон. Последнее было ошибкой: картина оказалась слишком болезненно-внушающей, с намеками на содранную кожу, – ее он повернул живописным слоем к стене. Но Матисс просто великолепен, даже при свечах. Он смотрел на картину, неизменно зачарованный непринужденной легкостью, когда раздался стук.

Уайтхед встал. Прошло уже много часов – он потерял счет времени – с тех пор, как Штраус побывал здесь; пришел ли он снова? Слегка одурманенный водкой, Уайтхед, пошатываясь, прошел по коридору и прислушался у двери.

– Папа…

Это была Карис. Он не ответил ей. Было подозрительно, что она здесь.

– Это я, папа, это я. Ты там?

Ее голос звучал так неуверенно, будто она снова стала ребенком. Возможно ли, что Штраус поймал его на слове и послал девушку к нему, или она просто вернулась по собственной воле, как Эванджелина после ссоры? Да, так оно и было. Она пришла, потому что, как и ее мать, не могла не прийти. Он начал отпирать дверь неловкими от нетерпения пальцами.

– Папа…

Наконец он справился с ключом и ручкой, открыл дверь. Ее там не было. Там никого не было – по крайней мере, так ему показалось сначала. Но как только он

шагнул обратно в холл люкса, дверь распахнулась настежь и его отбросил к стене юноша, чьи руки схватили его за шею и пах и прижали. Он уронил бутылку водки и вскинул руки в знак капитуляции. Когда прошло первоначальное потрясение, Уайтхед посмотрел через плечо юноши, и его затуманенные глаза остановились на человеке, который вошел следом.

Тихо, без предупреждения он начал плакать.

Они оставили Карис в гардеробной, рядом с хозяйской спальней. Она была пуста, если не считать встроенного шкафа и груды занавесок, снятых с окон и забытых. Она свила гнездо в их затхлых складках и улеглась. В голове у нее крутилась одна-единственная мысль: «Я убила его». Она чувствовала его сопротивление проникновению, чувствовала, как в нем нарастает напряжение. А потом – ничего.

Номер, занимавший четверть верхнего этажа, мог похвастаться двумя видами. Один представлял собой шоссе: яркую ленту фар. Другой, с восточной стороны отеля, был еще мрачнее: из маленького окна гардеробной виднелись пустошь, потом забор и город за ним. Но поскольку Карис лежала на полу, все это оставалось вне поля ее зрения. Все, что она могла видеть, – небесное поле, по которому ползли мигающие огни реактивного самолета.

Она смотрела на его кружащийся спуск, мысленно повторяя имя Марти.

– Марти.

Его поднимали в машину скорой помощи. Он все еще чувствовал тошноту от американских горок, на которых катался. Ему не нужно было сознание, потому что вместе с ним пришла тошнота. Однако шипение ушло из ушей, и зрение не пострадало.

– Что случилось? Вас сбила машина? – спросил его кто-то.

– Он просто упал, – ответил свидетель. – Я видел его. Упал на середину тротуара. Я как раз выходил из газетного киоска, когда вдруг…

– Марти.

– …и тут он внезапно…

– Марти.

Его имя звучало в его голове, ясно, как весенний утренний колокол. Из носа снова потекла струйка крови, но на этот раз боли не было. Он поднял руку к лицу, чтобы остановить поток, но чья-то рука уже была там, останавливая и вытирая.

– Все будет в порядке, – сказал мужской голос. Каким-то образом Марти почувствовал, что все, бесспорно, так, хотя это не имело отношения к заботам незнакомца. Боль ушла, а вместе с ней и страх. Это Карис говорила у него в голове. Так было с самого начала. Теперь какая-то стена в нем пробита – возможно, насильственно и болезненно, но худшее позади. Она мысленно произносила его имя, а он ловил ее мысли, как брошенный теннисный мячик. Прежние сомнения казались наивными. Перебрасывание мыслями оказалось простым делом, стоит лишь наловчиться.

Она почувствовала, как он просыпается.

Несколько секунд лежала на кровати из занавесок – за окном мигал реактивный самолет, – не смея поверить в то, что подсказывал ей инстинкт: он слышит ее, он жив.

«Марти?» – подумала она. На этот раз, вместо того, чтобы слово потерялось в темноте между его и ее сознанием, оно безошибочно попало в его мозг. Он не мог сформулировать ответ, но на данный момент это неважно. Если он сможет слышать и понимать, сможет и прийти.

Отель, подумала она. Ты понимаешь, Марти? Я с Европейцем в отеле. Она попыталась вспомнить название, которое мельком увидела над дверью. «Орфей», вот оно. У нее не было адреса, но она изо всех сил старалась передать ему образ здания, в надежде, что он поймет смысл ее импрессионистских указаний.

Он сел в машине скорой помощи.

– Не волнуйтесь. О машине позаботятся, – сказал медбрат, положив руку ему на плечо, чтобы он снова лег. Они завернули его в алое одеяло. Красное, чтобы не было видно крови, отметил он, сбрасывая его.

– Вам нельзя вставать, – сказал медбрат. – Вы в плохой форме.

– Я в порядке, – настаивал Марти, отталкивая заботливую руку. – Вы были просто великолепны. Но у меня назначена встреча.

Водитель закрывал двойные двери в задней части машины. Сквозь сужающуюся щель Марти увидел толпу профессиональных зрителей, пытавшихся в последний раз взглянуть на зрелище. Он бросился к дверям.

Зрители были недовольны тем, что Лазарь восстал, и, что еще хуже, тем, что он улыбался, как сумасшедший, когда выходил, извиняясь, из задней части автомобиля. Неужели у этого человека нет никаких понятий о том, как себя вести в такой ситуации?

– Я в порядке, – сказал он водителю, пробираясь сквозь толпу. – Наверное, что-то съел.

Водитель непонимающе уставился на него.

– Вы весь в крови, – сумел пробормотать он.

– Никогда не чувствовал себя лучше, – ответил Марти, и в каком-то смысле, несмотря на пробирающую до костей усталость, это было правдой. Она здесь, в его голове, и у него еще есть время все исправить, если он поторопится.

«Ситроен» стоял в нескольких ярдах ниже по дороге; брызги его крови окрашивали тротуар. Ключи все еще торчали в замке зажигания.

– Подожди меня, детка, – сказал он и направился обратно к отелю «Пандемониум».