Текст книги "Проклятая игра"

Он посмотрел на Карис, ища поддержки, но ее внимание привлекло зрелище, скрытое от Марти частично закрытой дверью.

Она наблюдала за каким-то знакомым ей зрелищем. Но точка зрения была иной, и ей потребовалось некоторое время, чтобы узнать эту сцену: человек стоит на коленях, его шея обнажена, руки немного разведены в стороны, пальцы растопырены в универсальном жесте подчинения; палач с размытым лицом поднимает клинок, чтобы обезглавить свою добровольную жертву; кто-то смеется где-то рядом.

В последний раз, когда видела эту картину, она смотрела на нее глазами Мамуляна-солдата на заснеженном дворе, ожидающего удара, который уничтожит его молодую жизнь. Удара, который так и не был нанесен, или, скорее, отложен до настоящего момента. Неужели палач ждал так долго, живя в одном теле лишь для того, чтобы сменить его на другое, преследуя Мамуляна десятилетие за десятилетием, пока наконец судьба не собрала осколки воедино? Или все дело рук Европейца? Неужели его воля призвала Брира закончить историю, случайно прерванную несколькими поколениями раньше?

Она никогда этого не узнает. Акт, начатый во второй раз, больше не откладывался. Оружие скользнуло вниз, почти отделив голову от шеи одним ударом. Несколько упрямых сухожилий удерживали ее, покачиваясь – носом к груди – на хребте в течение двух последовательных ударов, прежде чем она улетела, скатившись между ног Европейца и остановившись у ног Тома. Парень отбросил ее пинком.

Мамулян не издал ни звука, но теперь, обезглавленный, его торс дал им выход: шум выходил из раны вместе с кровью, жалобы звучали, казалось, из каждой поры. И вместе со звуком появились дымные призраки несозданных картин, поднимаясь от него как пар. Горькие вещи появлялись и исчезали; возможно, сны или фрагменты прошлого. Теперь они были одним. На самом деле так было всегда. Он пришел из слухов; он – легендарный, он – непостижимый, он, чье имя было ложью. Разве имеет значение, что теперь его биография, уходящая в небытие, воспринималась как вымысел?

Брир, ничуть не смутившись, принялся терзать мачете открытую рану на шее трупа, разрезая ее сначала вниз, а затем вбок в попытке разрубить врага на все более мелкие куски. Рука была безжалостно отрублена; он поднял ее, чтобы отделить кисть от запястья, предплечье от плеча. Через несколько мгновений комната, которая была почти безмятежной, когда происходила казнь, превратилась в бойню.

Марти доковылял до двери как раз вовремя, чтобы увидеть, как Брир отрубил Мамуляну другую руку.

– Смотрите, как он уходит! – воскликнул американец, поднимая тост за кровавую баню с водкой Уайтхеда.

Марти, не моргнув глазом, наблюдал за резней. Все было кончено. Европеец мертв. Голова его лежала на боку под окном; она казалась маленькой, рудиментарной.

Карис, прижавшись к стене рядом с дверью, схватила Марти за руку.

– Папа? – спросила она. – А как же папа?

Пока она говорила, тело Мамуляна упало вперед с колен. Призраки и шум, который оно излило, прекратились. Теперь из него брызгала только темная кровь. Брир наклонился, чтобы продолжить бойню, вскрыв живот двумя разрезами. Из проколотого мочевого пузыря фонтаном хлынула моча.

Карис, у которой его продолжающаяся атака вызвала омерзение, выскользнула из комнаты. Марти еще немного помедлил. Последнее, что он увидел, следуя за Карис, был Пожиратель Бритв, который схватил голову за волосы, как экзотический фрукт, и нанес ей боковой удар.

В коридоре Карис сидела на корточках рядом с отцом; Марти присоединился к ней. Она погладила старика по щеке.

– Папа? – спросила она. Он не был мертв, но и не был по-настоящему жив. Пульс его дрогнул, но не более. Его глаза были закрыты.

– Бесполезно… – сказал Марти, тряся старика за плечо. – Он уже почти умер.

В игорной комнате Чед начал визжать от смеха. Очевидно, сцены бойни достигли новых высот абсурдистской живости.

– Я не хочу быть здесь, когда ему станет скучно, – сказал Марти. Карис не шевельнулась. – Мы ничего не можем сделать для старика, – прибавил он.

Она посмотрела на него, сбитая с толку этой дилеммой.

– Он ушел, Карис. Нам тоже пора идти.

На бойне воцарилась тишина. Это было по-своему хуже, чем смех или звуки трудов Брира.

– Мы не можем ждать, – сказал Марти. Он грубо поднял Карис на ноги и потащил к входной двери пентхауса. Она очень слабо возразила ему.

Когда они ускользнули вниз, где-то наверху снова зааплодировал белокурый американец.

Покойник довольно долго трудился, не жалея сил. Еще долго после того, как внутреннее движение на шоссе сократилось до тоненького ручейка, оставив лишь дальнобойщиков, которые с ревом мчались на север. Брир ничего не слышал. Его уши давно отказали, а зрение, когда-то такое острое, едва ли могло уловить смысл кровавой бойни, которая простиралась по обе стороны от него. Но когда его зрение полностью угасло, он сохранил зачатки осязания и с его помощью довел начатое до конца, разделяя и подразделяя плоть Европейца до тех пор, пока невозможно было отличить кусок, который говорил, от куска, который мочился.

Чед устал от развлечений задолго до того, как эта точка была достигнута. Затушив каблуком вторую сигару, он неторопливо прошел внутрь, чтобы посмотреть, как идут дела в других местах. Девушка исчезла, герой тоже. Бог любит их, подумал он. Однако старик еще лежал в коридоре, сжимая в руке пистолет, который он в какой-то момент подобрал. Время от времени его пальцы судорожно сжимались, но не более того. Чед вернулся в окровавленную комнату, где Брир стоял на коленях среди мяса и карт, продолжая рубить, и поднял Тома с пола. Он был вялый, губы почти посинели, и потребовалось немало уговоров, чтобы заставить его двигаться. Но Чед был прирожденным прозелитом, и короткая беседа вернула ему энтузиазм.

– Теперь для нас нет ничего невозможного, понимаешь? – сказал ему Чед. – Мы прошли крещение. Я имею в виду, что мы всё видели, не так ли? Во всем этом огромном мире нет ничего, чем дьявол мог бы сразиться с нами, потому что мы побывали тут. Разве нет?

Чед был в восторге от вновь обретенной свободы. Он хотел доказать свою правоту, и ему пришла в голову замечательная идея – «Тебе это понравится, Томми!» – наложить кучу старику на грудь. Тому, похоже, было все равно, и он просто наблюдал, как Чед снимает брюки, чтобы сделать грязную работу. Кишечник ему не подчинялся. Однако когда он начал выпрямляться, глаза Уайтхеда резко открылись и пистолет выстрелил. Пуля на волосок не попала в яички Чеда, но оставила тонкую красную отметину на внутренней стороне молочно-белого бедра и, просвистев мимо его лица, ударилась в потолок. Кишечник Чеда сдался, но старик был мертв; он умер от выстрела, который едва не снес американцу мужское достоинство.

– Почти попал, – сказал Том. Оттого, как Чеда едва не искалечили, он вышел из кататонии.

– Наверное, я просто везунчик, – ответил блондин. Потом они отомстили, как могли, и пошли своей дорогой.

Я последний из племени, подумал Брир. Когда меня не станет, Пожиратели Бритв уйдут в историю.

Он выволок себя из отеля «Пандемониум», зная, что тело все быстрее рассыпается. Его пальцы едва могли удержать канистру с бензином, которую он украл из багажника машины перед тем, как прийти в отель, и оставил, ожидая последних ритуалов, в фойе. Это было так же трудно понять умом, как и пальцами, но он сделал все, что было в его силах. Он не мог назвать тех тварей, что обнюхивали его труп, когда он сидел на корточках среди мусора; не мог даже вспомнить, кто он такой, за исключением того, что однажды видел прекрасные и удивительные зрелища.

Он открутил крышку канистры с бензином и вылил ее содержимое на себя так ловко, как мог. Бо`льшая часть жидкости просто собралась вокруг него лужей. Потом он бросил канистру и вслепую стал искать спички. Первая и вторая не зажглись. Третья зажглась. Пламя мгновенно охватило его. В огне тело свернулось калачиком, приняв боксерскую позу, обычную для жертв пожара: суставы укорачивались под воздействием высокой температуры, стягивая руки и ноги в защитную позу.

Когда наконец пламя погасло, собаки пришли, чтобы собрать все, что могли. Однако многие из них сбежали с визгом, когда ошметки мяса изрезали им мягкие ткани рта: в плоти, как жемчужины в устрице, были спрятаны бритвенные лезвия, которые Брир глотал, как гурман.

XIV. После волны

Ветер завладел миром.

В тот вечер ветер дул точно с востока на запад, неся облака, бодрые после целого дня дождя, в направлении заходящего солнца, будто они спешили к апокалипсису прямо за горизонтом. А может – эта мысль была еще хуже – они спешили убедить солнце вернуться из небытия еще на час, на минуту – что угодно, лишь бы оттянуть ночь. И конечно, оно не слушалось, а вместо этого пользовалось их состоянием, чтобы утащить кучерявых паникеров за край света.

Карис пыталась убедить Марти, что все в порядке, но ей это не удалось. Теперь, вновь спеша к отелю «Орфей», под суицидальными тучами и в преддверии ночи, он чувствовал справедливость своих подозрений. Весь видимый мир нес в себе свидетельства заговора.

Кроме того, Карис все еще говорила во сне. Возможно, не голосом Мамуляна, тем осторожным, петляющим, ироничным голосом, который он знал и ненавидел. Она даже не произносила слов как таковых. Только обрывки звуков: шум крабов, птиц, запертых на чердаке. Стрекот и царапанье, будто она или что-то в ней трудилось, чтобы заново изобрести забытый словарь. В нем еще не было ничего человеческого, но он был уверен, что Европеец прячется внутри. Чем больше он слушал, тем больше ему казалось, что он слышит порядок в этом бормотании; тем сильнее шум, который издавал ее спящий язык, походил на звук неба, не поспевающего за речью. Эта мысль заставила его вспотеть.

Потом, накануне этой ночи несущихся облаков, он внезапно проснулся в четыре часа утра. Конечно, ему снились ужасные сны, и он полагал, что они будут сниться еще много лет. Но сегодня они не ограничивались его головой, а были рядом. Теперь они были рядом.

Карис не лежала рядом с ним на узкой кровати. Она стояла посреди комнаты с закрытыми глазами; мелкие мышцы ее лица необъяснимым образом подергивались. Она снова говорила или, по крайней мере, попыталась говорить, и на этот раз он знал, знал без тени сомнения, что каким-то образом Мамулян все еще в ней.

Он позвал ее по имени, но она не подала виду, что проснулась. Встав с кровати, он пересек комнату, направляясь к ней, но стоило приблизиться, как воздух вокруг них, казалось, наполнился тьмой. Ее бессвязные речи стали настойчивее, и он почувствовал, что темнота сгущается. У него зачесались лицо и грудь, защипало глаза.

Он снова позвал ее по имени, теперь громко. Ответа не последовало. По ней начали скользить тени, хотя в комнате не было света, который мог бы их отбросить. Он вгляделся в ее бормочущее лицо: тени напоминали блики, отбрасываемые светом сквозь усыпанные цветами ветви, словно она стояла в тени дерева.

Над ним что-то вздохнуло. Он поднял голову. Потолок исчез. На его месте раскинулся узор из ветвей, растущих прямо у него на глазах. Он не сомневался, что ее слова были в самом корне, и с каждым произнесенным ею слогом они становились все мощнее и запутаннее. Ветви колыхались, набухая, выпускали отростки, которые в считаные секунды становились тяжелыми от листвы. Но хоть древо и выглядело полным жизни, в каждой его почке таилась порча. Его листья были черными и блестели не от сока, а от гнилостного пота. Паразиты сновали вверх-вниз по ветвям; зловонные лепестки падали как снег, обнажая плоды.

До чего ужасные плоды! Связка ножей, перевязанных лентой, словно подарок убийце. Голова ребенка, висящая на заплетенных в косы волосах. Одну ветку обвили человеческие кишки, с другой свисала клетка, в которой заживо горела птица. Все это сувениры, память о прежних злодеяниях. И был ли коллекционер здесь, среди своих сувениров?

Что-то шевельнулось в бурлящей темноте над головой Марти, и это была не крыса. Он слышал шепот. Там человеческие существа покоились в гнили. И они спускались вниз, чтобы он присоединился к ним.

Он протянул руку сквозь кипящий воздух и взял Карис за руку. Она казалась мягкой, будто плоть вот-вот должна была разделиться под его нажимом. Глаза под сомкнутыми веками закатились, как у помешанной на сцене; ее рот все еще произносил слова, которые сотворили древо.

– Прекрати, – сказал он, но она продолжала болтать.

Он схватил ее обеими руками и закричал, чтобы она заткнулась, тряся при этом. Над ними заскрипели ветки, и на него посыпались веточки.

– Просыпайся, черт бы тебя побрал, – сказал он ей. – Карис! Это Марти, я, Марти! Проснись, ради бога.

Он почувствовал что-то в своих волосах и, подняв глаза, увидел женщину, плюющую на него жемчужной нитью слюны. Она брызнула ему в лицо, холодная как лед. Паника нарастала, он начал кричать на Карис, чтобы та остановилась, и, когда это не удалось, сильно ударил ее по лицу. На мгновение поток заклинаний прервался. Древо и его обитатели недовольно заворчали. Он ударил ее снова, сильнее; увидел, что лихорадка под ее веками начала спадать. Он снова позвал ее и встряхнул. Ее рот приоткрылся; нервный тик прекратился, ужасная сосредоточенность покинула лицо. Древо задрожало.

– Пожалуйста… – взмолился он, – проснись.

Черные листья съежились и исчезли, лихорадочные ветви утратили тщеславие.

Она открыла глаза.

Бормоча от досады, гниль сгнила и ушла в небытие.

След от его руки все еще зрел на ее щеке, но она, видимо, не заметила ударов. Ее голос был затуманен сном, когда она сказала:

– Что случилось?

Он крепко обнял ее, не чувствуя себя достаточно храбрым, чтобы озвучить хоть какой-то ответ. Только сказал:

– Тебе что-то приснилось.

Она озадаченно посмотрела на него.

– Я не помню, – сказала она, а потом, заметив, что у него дрожат руки, спросила: – Что случилось?

– Кошмар, – сказал он.

– Почему я не в постели?

– Я пытался тебя разбудить.

Она пристально посмотрела на него.

– Не хочу, чтобы меня будили, – сказала она. – Я и так достаточно устала. – Она высвободилась. – Я хочу вернуться в постель.

Он позволил ей вернуться на смятые простыни и лечь. Она снова заснула, прежде чем он подошел к ней. Он не присоединился к ней, а просидел до рассвета, наблюдая, как она спит, и пытаясь отогнать воспоминания.

– Я возвращаюсь в отель, – сказал он ей в середине следующего дня, этого самого дня. Он надеялся, что у нее найдется объяснение событиям прошлой ночи – слабая надежда! – что она может сказать ему, что это была шальная иллюзия, которую ей наконец удалось выплюнуть. Но таких заверений не прозвучало. Когда он спросил ее, помнит ли она что-нибудь о прошлой ночи, она ответила, что в эти ночи ей ничего не снилось, и была этому рада. Ничего. Он повторил это слово как смертный приговор, думая о пустой комнате на Калибан-стрит; о том, что ничто было сущностью его страха.

Видя его отчаяние, она потянулась к нему и коснулась его лица. Его кожа была горячей. На улице шел дождь, в комнате было сыро.

– Европеец мертв, – сказала она ему.

– Я должен сам проверить.

– В этом нет необходимости, малыш.

– Если он мертв, почему ты разговариваешь во сне?

– Неужели?

– А еще ты творишь иллюзии.

– Может, я пишу книгу, – сказала она. Попытка легкомысленно пошутить оказалась неудачной. – У нас полно проблем и без того, чтобы туда возвращаться.

Это было правдой: нужно многое решить. Во-первых, как рассказать эту историю, а во-вторых, как сделать так, чтобы ему поверили. Как отдать себя в руки закона и не быть обвиненным в убийствах известных и неизвестных. Где-то там Карис ждало целое состояние; она была единственной наследницей своего отца. Это тоже была реальность, с которой приходилось считаться.

– Мамулян мертв, – сказала она ему. – Разве мы не можем на время забыть о нем? Когда найдут тела, мы расскажем всю историю. Но не сейчас. Я хочу отдохнуть несколько дней.

– Вчера ночью ты призвала кое-что. Здесь, в этой комнате. Я видел.

– Почему ты уверен, что это я? – возразила она. – Почему я должна быть одержимой? Уверен, что не ты поддерживаешь в этом жизнь?

– Я?

– Ты не в состоянии это отпустить.

– Ничто не сделает меня счастливее!

– Тогда забудь обо всем, черт бы тебя побрал! Пусть оно уйдет, Марти! Его нет. Он умер, исчез! И дело с концом!

Она оставила его переваривать обвинение. Может, все так и есть; может, ему просто приснилось древо, и он обвинял ее в собственной паранойе. Но в ее отсутствие все его сомнения сговорились. Как он мог ей доверять? Если Европеец выжил – каким-то образом, где-то, – не мог ли он вложить эти аргументы в ее уста, чтобы Марти не вмешивался? Все то время, что она отсутствовала, он провел в мучительной нерешительности, не зная пути, который не был бы запятнан подозрениями, но не имея сил снова встретиться с отелем и тем самым доказать свою правоту.

А потом, ближе к вечеру, она вернулась. Они ничего друг другу не сказали или почти ничего, и через некоторое время она вернулась в постель, жалуясь на головную боль. После получаса, проведенного в одной комнате с ней, слыша только ее ровное сонное дыхание (на этот раз без болтовни), он вышел за виски и газетой, просматривая ее в поисках новостей об обнаружении или преследовании. Но там ничего не было. Доминировали мировые события; там, где нет циклонов или войн, – карикатуры и результаты гонок. Он направился обратно в квартиру, готовый забыть о своих сомнениях и сказать ей, что она была права с самого начала, но обнаружил, что спальня заперта, а изнутри доносился ее голос, смягченный сном, звуча неуверенно, но все более связно.

Он ворвался в комнату и попытался разбудить ее, но на этот раз ни тряска, ни шлепки не произвели на нее никакого впечатления.

И теперь он почти на месте. Он не был одет для холода, который подкрадывался, и дрожал, когда шел через пустырь к отелю «Пандемониум». Осень давала о себе знать в этом году рано, даже не дожидаясь начала сентября, чтобы охладить воздух. За несколько недель, прошедших с тех пор, как он в последний раз стоял на этом месте, лето сменилось дождем и ветром. Он не был недоволен его дезертирством. Летняя жара в маленьких комнатах никогда больше не вызовет у него добрых ассоциаций.

Он посмотрел на отель. В ускользающем свете тот был кораллового цвета, детали выжженных отметин и граффити выглядели почти слишком реальными. Портрет, выполненный одержимым, каждая деталь в абсолютном фокусе. Некоторое время он наблюдал за фасадом, пытаясь заметить какой-нибудь знак. Может, подмигнет окно, поморщится дверь – все, что угодно, лишь бы подготовить его к тому, что он может обнаружить внутри. Но здание сохраняло учтивую физиономию. Просто солидный отель с лицом, почерневшим от старости и пламени, ловящим последний свет дня.

Входная дверь была закрыта последним посетителем, покинувшим отель, но никаких попыток заменить доски не предпринималось. Марти толкнул дверь, и она открылась, скрипя по штукатурке и грязи на полу. Внутри ничего не изменилось. Люстра зазвенела, когда порыв ветра ворвался в святилище; сухой дождь пыли полетел вниз.

Когда он поднялся на первые два пролета, в воздухе появился запах чего-то более резкого, чем сырость или пепел. Вероятно, тела все еще были там, где их оставили. Шло разложение тканей. Он не знал, сколько времени занимает этот процесс, но после пережитого за последние недели был готов к худшему; даже усиливающийся запах, когда он поднимался, едва касался его.

Он остановился на полпути, достал бутылку виски, которую купил, отвинтил крышку и, все еще глядя на оставшиеся лестничные пролеты, поднес к губам. Полный рот спиртного обмыл десны и горло, прожег путь вниз в живот. Он подавил искушение сделать второй глоток. Вместо этого закрыл бутылку и положил ее в карман, прежде чем продолжить подъем.

Воспоминания начали осаждать его. Он надеялся держать их на расстоянии, но они пришли непрошеными, и он не был достаточно силен, чтобы сопротивляться им. Образов не было, только голоса. Они эхом отдавались внутри его черепа, будто он пустой, будто Марти – просто безмозглое животное, отвечающее на зов высшего разума. Его охватило желание поджать хвост и убежать, но он знал, что если сейчас сдастся и вернется к ней, то угрызения совести усилятся. Скоро он будет подозревать каждое движение ее руки, гадая, не готовит ли Европеец ее к убийству. Это была бы совсем другая тюрьма: стены – подозрение, решетки – сомнение, и он был бы приговорен к ней на всю оставшуюся жизнь. Даже если Карис уйдет, разве он не продолжит оглядываться через плечо, когда пройдут годы, ожидая появления кого-то, чье лицо – лишь маска, а глаза – неумолимые очи Европейца?

И все же с каждым шагом его страхи множились. Он ухватился за грязные перила и заставил себя двигаться вперед и вверх. Я не хочу идти, пожаловался ребенок в нем. Не заставляй меня идти, пожалуйста. Достаточно легко повернуть назад, достаточно легко все это отложить. Смотри! Твои ноги подчинятся, стоит приказать. Вернись! Рано или поздно она проснется, просто наберись терпения. Вернись!

А если она не проснется, ответил глас рассудка. И это заставило его продолжать.

Когда он сделал еще один шаг, что-то шевельнулось на площадке впереди. Раздался звук не громче прыжка блохи, он его с трудом расслышал. Может, крыса? Скорее всего. Ведь сюда должны были собраться самые разные падальщики в ожидании пира. Он и к этому ужасу подготовился, ожесточившись от таких мыслей.

Марти добрался до лестничной площадки. Ни одна крыса не шарахнулась от его шагов, по крайней мере, он ее не увидел. Но здесь что-то было. Наверху лестницы по ковру каталась маленькая коричневая личинка, извиваясь в своем стремлении куда-нибудь добраться. Наверное, вниз по лестнице, в темноту. Он не смотрел на нее слишком пристально. Что бы это ни было, оно безвредно. Пусть найдет себе нишу, где будет толстеть, и со временем станет мухой, если таковы его честолюбивые планы.

Марти пересек предпоследнюю площадку и начал подниматься по последнему лестничному пролету. Через несколько шагов запах резко усилился. Зловоние вонючего мяса охватило его, и теперь, несмотря на скотч и всю умственную подготовку, его внутренности переворачивались снова и снова, как личинка на ковре, извиваясь и кувыркаясь.

Он остановился в двух-трех шагах от лестницы, достал виски и сделал два больших глотка, проглотив так быстро, что на глаза навернулись слезы. Затем он продолжил свой подъем. Что-то мягкое скользнуло под его каблуком. Он посмотрел вниз. Другая личинка, крупнее той, что внизу, была остановлена при спуске его ногой: раздавлена до жирной мякоти. Он взглянул на нее только на секунду, прежде чем поспешить дальше, осознавая, что подошва его ботинка скользкая; он мог раздавить немало других таких же личинок, пока шел.

От глотков спиртного у него запела голова; последние две дюжины шагов он преодолел почти бегом, желая скорее покончить с самым худшим. К тому времени, как он добрался до верха лестницы, у него перехватило дыхание. Возникла пьяная, абсурдная фантазия: он словно гонец, идущий с новостями о проигранных битвах и убитых детях во дворец некоего мифического короля. Только вот король и сам убит, и его битвы проиграны.

Он направился к пентхаусу; запах стал таким густым, что казался почти съедобным. Как и в прошлый раз, Марти увидел свое отражение в зеркале; он пристыженно отвел взгляд от испуганного лица, и оказалось – Боже! – что ковер полз. Не две или три, а дюжина или больше жирных, корявых личинок трудились, казалось, вслепую, чтобы найти свой путь по ковру, который был запятнан их путешествиями. Они не были похожи ни на одно насекомое, которое он видел раньше, лишенные какой-либо внятной анатомии, и все разных размеров: некоторые тонкие как палец, другие размером с кулак ребенка; их бесформенные тела были фиолетовыми, но с желтыми прожилками. Они оставляли за собой следы слизи и крови, похожие на раненых слизняков. Он обошел кругом. Они разжирели на мясе, с которым он когда-то спорил; не хотелось рассматривать их пристально.

Но когда он толкнул дверь люкса и осторожно ступил в коридор, ужасная мысль закралась ему в голову и засела там, шепча непристойности. Эти существа были повсюду в номере. Самые амбициозные из них карабкались по пастельным стенам, приклеивая осколки своих тел к обоям просачивающейся жидкостью, поднимаясь вверх, как гусеницы, волны мышечных сокращений прокатывались по всей их длине. Их направление было произвольным; некоторые, судя по следам, двигались по кругу.

В тусклом свете коридора его худшие подозрения только закипали, но они начали бурлить, когда он протиснулся мимо распростертого тела Уайтхеда и вошел в помещение бойни, где свет с шоссе создавал натриевый день. Здесь эти существа были в изобилии. Вся комната кишела ими, от фрагментов размером с блоху до кусков с человеческое сердце, которые перемещались, выбрасывая рваные нити, похожие на щупальца. Черви, блохи, личинки – целая новая энтомология, собравшаяся на месте казни.

Вот только это были не насекомые и не личинки насекомых – теперь он это ясно видел. Это куски плоти Европейца. Он все еще был жив. Растерзан на тысячу неразумных кусочков, но жив.

Брир был неумолимо тщателен в своем уничтожении, изничтожая Европейца, насколько позволяли его мачете и слабеющие руки. Но этого оказалось недостаточно. Слишком много украденной жизни жужжало в клетках Мамуляна; она неслась дальше, вопреки всякому здравому смыслу, неостановимая.

При всей горячности Пожиратель Бритв не покончил с жизнью Европейца, а лишь разделил ее, предоставив описывать эти бесполезные круги. И где-то в этом безумном зверинце был зверь с волей, фрагмент, который еще обладал достаточным здравым смыслом, чтобы пробираться – хоть и с переменным успехом – в разум Карис. Возможно, не одна часть, а много – сумма этих блуждающих частей. Марти не интересовался его биологией. Как эта мерзость выжила – вопрос для дискуссионного клуба сумасшедшего дома.

Он попятился из комнаты и встал, дрожа в коридоре. Ветер бил в окно, стекло жаловалось. Он прислушивался к порывам ветра, обдумывая, что делать. Дальше по коридору со стены свалился кусок грязи. Он смотрел, как она пытается перевернуться, а затем снова медленно поднимается. Сразу за тем местом, где тварь трудилась, лежал Уайтхед. Марти вернулся к телу.

Убийцы Чармейн перед уходом изрядно повеселились: брюки и нижнее белье Уайтхеда были спущены, а пах исполосован ножом. Его глаза открыты, вставные зубы вынуты. Он таращился на Марти, уронив челюсть, как провинившийся ребенок. По нему ползали мухи, на лице виднелись пятна разложения. Но он был мертв, что в этом мире уже кое-что значило. В качестве последнего оскорбления парни испражнились ему на грудь. Там тоже собирались мухи.

В свое время Марти ненавидел этого человека; и любил его хотя бы на один день; называл папой и ублюдком; занимался любовью с его дочерью и считал себя царем мироздания. Он видел человека у власти – повелителем. Видел его испуганным: отчаянно ищущим спасения, как крыса в огне. Видел странную честность старика на практике и нашел ее рабочим вариантом. Возможно, столь же плодотворным, как и чувства более любящих людей.

Он протянул руку, чтобы закрыть глаза, но евангелисты в своем рвении отрезали Уайтхеду веки, и пальцы Марти коснулись его глазного яблока. Не слезы намочили его, а гниль. Он поморщился и отдернул руку, чувствуя тошноту.

Чтобы не видеть папиного лица, он просунул пальцы под труп и перевернул его на живот. Телесные жидкости осели, его нижняя часть была влажной и липкой. Стиснув зубы, Марти перевернул тело мужчины на бок, и гравитация потянула его на себя. Теперь, по крайней мере, старику не нужно смотреть, что за этим последует.

Марти встал. Его руки воняли. Он обильно окропил их остатками скотча, чтобы заглушить запах. Возлияние служило другой цели: устраняло соблазн напиться. Было бы слишком легко запутаться и потерять фокус на проблеме. Враг здесь. С этим надо разобраться, покончить навсегда.

Он начал там, где был, в коридоре, вонзая каблуки в куски плоти, которые ползали вокруг тела Уайтхеда, раздавливая их украденную жизнь, как мог. Разумеется, они не издавали ни звука, что облегчало задачу. Это лишь черви, сказал он себе, тупые осколки бессмысленной жизни. И становилось легче, пока он ходил взад-вперед по коридору, перемалывая мясо в мазки желтого жира и коричневых мышц. Твари сдались без боя. Он начал потеть, отрабатывая свое отвращение на этих человеческих отбросах; взгляд метался повсюду, чтобы убедиться, что он поймал каждый жалкий клочок. Он почувствовал, как уголки его губ дрогнули в улыбке, а потом вырвался смех, тихий и совершенно невеселый. Это было легкое уничтожение. Он снова стал мальчиком, убивающим муравьев большими пальцами. Один! Два! Три! Только эти твари были медленнее самого нагруженного муравья, и он мог топтать их в неторопливом темпе. Вся сила и мудрость Европейца превратились в эту грязь, и он – Марти Штраус – избран, чтобы сыграть в Бога и стереть ее. В конце концов он приобрел неимоверную власть.

Ничто – вот в чем суть. Слова, которые он услышал – и произнес – на Калибан-стрит, наконец обрели абсолютный смысл. Вот Европеец, доказывающий горький силлогизм собственной плотью и костью.

Закончив работу в коридоре, он вернулся в главную комнату и принялся трудиться там. Его первоначальное отвращение от прикосновения к плоти уменьшалось, со временем он начал хватать куски со стен и бросать их на пол, чтобы раздавить. Покончив с игровой комнатой, отправился прочесывать лестничную площадку и лестничную клетку. Наконец, когда все стихло, Марти вернулся в номер и развел костер из занавесок в гардеробной, подпитанный столом, на котором старик играл в карты, и разожженный с помощью самих карт, затем обошел комнату, пиная большие куски мяса в огонь, где они шипели, сворачивались и вскоре сгорели. Более мелкие фрагменты он соскребал, все еще посмеиваясь, и бросал это мясо в сердце костра. Комната быстро наполнилась дымом и жаром; ни у того ни у другого не было пути к отступлению. Сердце его громко стучало в ушах, руки блестели от пота. Это была долгая работа, следовало проявить тщательность, не так ли? Он не должен оставлять ни единого живого пятнышка, ни единого фрагмента, потому что боится, что тот продолжит жить, станет мифическим – возможно, вырастет – и найдет его.

Когда огонь начал угасать, он скормил ему подушки, пластинки и книги в мягких обложках, пока не осталось ничего, что можно сжечь, кроме него самого. Бывали моменты, когда он зачарованно смотрел на пламя, и мысль о том, чтобы шагнуть в огонь, не казалась непривлекательной. Но он сопротивлялся. Его искушала только усталость. Вместо этого он забился в угол, наблюдая за игрой пламени на стене. Узоры заставляли его плакать, или, по крайней мере, что-то заставляло.