Текст книги "Проклятая игра"

Уайтхед наблюдал, как бесчувственное тело Штрауса протащили мимо двери в комнату напротив, чтобы бросить в ванную. Мамулян подошел к Карис.

– Ты привела его сюда, – просто сказал он.

Она не ответила. У Уайтхеда зачесалась рука с пистолетом. С того места, где он стоял, Мамулян был легкой мишенью, если не считать того, что Карис его заслоняла. Неужели пуля, выпущенная ей в спину, пройдет сквозь нее и попадет в Европейца? Над этой идеей, хоть и ужасной, следовало подумать: речь шла о выживании. Однако секундное колебание лишило его этого шанса. Европеец проводил Карис в игорную комнату, и оба оказались вне зоны досягаемости. Впрочем, это не имело значения – поле действий осталось чистым.

Уайтхед выскользнул из укрытия и бросился к двери гардеробной. Выйдя в коридор, услышал голос Мамуляна:

– Джозеф?

Уайтхед пробежал несколько ярдов до входной двери, зная, что шансы на побег без насилия ничтожно малы. Он взялся за ручку и повернул ее.

– Джозеф, – раздался голос у него за спиной.

Рука Уайтхеда замерла, когда он почувствовал, как невидимые пальцы схватили его за затылок. Он проигнорировал давление и повернул ручку. Она скользила в его потной ладони. Разум, дышащий ему в затылок, нажал на эпистрофей, выражая недвусмысленную угрозу. Что ж, подумал Уайтхед, выбирать не из чего. Он отпустил дверную ручку и повернулся лицом к игроку в карты; тот стоял в конце коридора, который, казалось, темнел, превращаясь в туннель, вытесненный из глаз Мамуляна. Очень мощные иллюзии. Но не более того: просто иллюзии. Он мог сопротивляться им достаточно долго, чтобы одолеть их творца. Уайтхед поднял пистолет и направил его на Европейца. Не дав игроку в карты ни секунды на то, чтобы сбить его с толку, выстрелил. Первый выстрел попал Мамуляну в грудь, второй – в живот. На лице Европейца отразилось недоумение. Из ран на рубашке потекла кровь. Однако он не упал. Вместо этого сказал таким ровным голосом, будто выстрелов не было:

– Хочешь выйти наружу, пилигрим?

За спиной Уайтхеда задребезжала дверная ручка.

– Ты этого хочешь? – спросил Мамулян. – Выйти наружу?

– Да.

– Тогда иди.

Уайтхед отступил от двери, которая распахнулась с такой яростной силой, что ручка воткнулась в стену коридора. Старик отвернулся от Мамуляна, чтобы поскорее скрыться, но не успел сделать и шага, как свет в коридоре растворился в кромешной тьме за дверью, и Уайтхед с ужасом понял, что гостиницы за порогом больше нет. Ни ковров, ни зеркал, ни лестницы, ведущей вниз, во внешний мир. Только пустыня, по которой он ходил полжизни назад: площадь, небо, усеянное дрожащими звездами.

– Выходи, – пригласил его Европеец. – Тебя там ждали все эти годы. Давай же! Вперед!

Пол под ногами Уайтхеда, казалось, стал скользким; он почувствовал, что соскальзывает в прошлое. Его лицо было омыто свежим воздухом, который скользнул в коридор, навстречу ему. Пахло весной, Вислой, которая с ревом неслась к морю в десяти минутах ходьбы отсюда; цветами. Конечно, пахло цветами. То, что он принял за звезды, было лепестками, белыми лепестками, поднятыми ветром и устремленными к нему. Вид лепестков был слишком убедителен, чтобы игнорировать его; он позволил им увести себя обратно в эту великолепную ночь, когда на несколько мерцающих часов весь мир обещал стать его собственностью. Как только он отдал свои чувства ночи, появилось древо, такое же феноменальное, каким он часто видел его во сне: белая крона слегка покачивалась. Кто-то прятался в тени под его тяжелыми ветвями; малейшее движение вызывало новый каскад. Его зачарованный разум сделал последний рывок к реальности отеля, и он потянулся, чтобы коснуться двери номера, но рука промахнулась в темноте. Времени на повторный осмотр не было. Из-под прикрытия ветвей появился невидимый наблюдатель. Уайтхедом овладело ощущение, что все это уже было, но в первый раз он лишь мельком увидел человека под древом. На этот раз неохотный часовой вышел из укрытия. Приветливо улыбаясь, лейтенант Константин Васильев показал свое обожженное лицо гостю из будущего. Сегодня вечером лейтенант не отправится на свидание с мертвой женщиной; сегодня он обнимет вора, который стал морщинистым и бородатым, но чьего появления здесь он ждал всю жизнь.

– Мы уж думали, ты никогда не придешь, – сказал Васильев. Он отодвинул ветку и шагнул в мертвый свет этой фантастической ночи. Он гордился тем, что может показаться, хотя его волосы были полностью сожжены, лицо черно-красное, а тело все в дырах. Брюки были расстегнуты, член стоял. Вероятно, позже они вместе отправятся к его любовнице, он и вор. Выпьют водки, как старые друзья. – Он улыбнулся Уайтхеду. – Я говорил им, что рано или поздно ты придешь. Я знал, что ты это сделаешь. Чтобы снова увидеть нас.

Уайтхед поднял пистолет, который все еще держал в руке, и выстрелил в лейтенанта. Однако насилие не разрушило иллюзию, а лишь усилило ее. Из-за площади донеслись крики на русском языке.

– Ну, что ты наделал, – сказал Васильев. – Сейчас придут солдаты.

Вор осознал свою ошибку. Он никогда не пользовался оружием после комендантского часа: это приглашение к аресту. Он услышал топот ног в сапогах совсем рядом.

– Надо поспешить, – настойчиво заявил лейтенант, небрежно выплевывая пулю, которую поймал зубами.

– Я не пойду с тобой, – сказал Уайтхед.

– Но мы так долго ждали, – ответил Васильев и потряс веткой, давая сигнал к следующему действию. Древо подняло ветви, как невеста, сбрасывая с себя приданое из цветов. Через несколько мгновений воздух наполнился бурей лепестков. Когда они опустились, пролив свое сияние на землю, вор начал различать знакомые лица, которые ждали под ветвями. Это были люди, которые годами приходили на эту пустошь, к этому древу и собирались под ним вместе с Васильевым, чтобы гнить и плакать. Эванджелина была среди них; раны, которые изысканным образом спрятали, когда она лежала в гробу, теперь выставлены напоказ. Она не улыбнулась, но протянула руки, чтобы обнять его; ее губы произнесли его имя – Джоджо – когда она шагнула вперед. Билл Той стоял позади нее, во фраке, словно собрался в «Академию». Из его ушей текла кровь. Рядом с ним, со вскрытым от губ до бровей лицом, стояла женщина в ночной рубашке. Были и другие, кое-кого он узнавал, многих – нет. Женщина, которая привела его к игроку в карты, была там, с обнаженной грудью, такая, какой он ее помнил. Ее улыбка казалась такой же печальной, как и всегда. Были и солдаты, другие, которые проиграли Мамуляну, как Васильев. Один из них одет в юбку в дополнение к пулевым отверстиям. Из-под его складок показалась морда. Саул – его труп был изуродован – обнюхал своего старого хозяина и зарычал.

– Видишь, как долго мы ждали? – сказал Васильев.

Все потерянные лица смотрели на Уайтхеда, открыв рты. Не раздалось ни звука.

– Я не могу вам помочь.

– Мы хотим это прекратить, – сказал лейтенант.

– Тогда уходите.

– Только не без тебя. Он не умрет без тебя.

Наконец вор все понял. Это место, которое он мельком видел в сауне Приюта, существовало внутри Европейца. Призраки – существа, которых он пожирал. Эванджелина! Даже она. Они ждали, их изодранные останки, на этой ничейной земле между плотью и смертью, пока Мамулян не устанет от существования, не ляжет и не умрет. Тогда и они, видимо, получат свободу. А до тех пор их лица будут издавать беззвучное «О» – обращенный к нему меланхолический призыв.

Вор покачал головой.

– Нет, – сказал он.

Он не собирался сдаваться. Ни ради сада деревьев, ни ради этих отчаявшихся лиц. Он повернулся спиной к Мурановской площади и ее жалобным призракам. Солдаты кричали неподалеку: скоро они прибудут. Он оглянулся на отель. Коридор пентхауса все еще был там, за порогом разбомбленного дома: сюрреалистическое сочетание руин и роскоши. Он пересек завалы и направился к нему, не обращая внимания на приказы солдат остановиться. Но громче всех кричал Васильев.

– Ублюдок! – взвизгнул он. Вор отрешился от его ругательств и шагнул с площади, обратно в жаркий коридор, подняв при этом пистолет.

– Старые новости, – сказал он, – меня ими не запугать.

Мамулян все еще стоял в другом конце коридора; минуты, которые вор провел на площади, здесь не прошли.

– Я не боюсь! – крикнул Уайтхед. – Ты слышишь меня, бездушный ублюдок? Я не боюсь!

Он выстрелил снова, на этот раз в голову Европейца. Пуля попала в щеку – хлынула кровь. Прежде, чем Уайтхед успел выстрелить снова, Мамулян ответил тем же.

– Нет пределов, – сказал он дрожащим голосом, – тому, что я сделаю!

Его мысль схватила вора за горло и скрутила. Руки и ноги старика задергались в конвульсиях, пистолет вылетел из рук, мочевой пузырь и кишечник отказали. Позади него, на площади, призраки начали аплодировать. Древо встряхнулось с такой силой, что несколько оставшихся на нем цветов взлетели в воздух. Некоторые из них полетели к двери, тая на пороге прошлого и настоящего как снежинки. Уайтхед привалился к стене. Краем глаза он заметил Эванджелину, которая плевалась в него кровью. Он начал сползать вниз по стене; его тело дергалось, словно в агонии великого недуга. Он выдохнул одно слово сквозь стучащие челюсти; сказал:

– Нет!

Марти, лежа на полу ванной, услышал этот вопль отрицания. Он попытался пошевелиться, но его разум был затуманен, а избитое тело болело от макушки до пят. Взявшись за ванну, он поднялся на колени. О нем явно забыли: его роль в этом процессе была чисто комической. Он попытался встать, но нижние конечности предательски подогнулись, и он снова упал, чувствуя каждый ушиб при ударе.

В коридоре Уайтхед опустился на корточки, разинув рот. Европеец двинулся вперед, чтобы нанести смертельный удар, но вмешалась Карис.

– Оставь его, – сказала она.

Растерянный Мамулян повернулся к ней. Кровь на его щеке прочертила единственную линию до подбородка.

– И ты тоже, – пробормотал он. – Нет пределов.

Карис попятилась в игорную комнату. Свеча на столе начала разгораться. Энергия свободно текла по комнате, плюющееся пламя сделалось плотным и белым, питаясь ею. Европеец смотрел на Карис голодными глазами. В нем проснулся аппетит – инстинктивная реакция на потерю крови, – и все, что он мог видеть в ней, это пищу. Как вор, жаждущий еще одной клубники, хотя его живот был достаточно полон.

– Я знаю, кто ты, – сказала Карис, парируя его взгляд.

Из ванной Марти услышал ее уловку. Глупо, подумал он, говорить ему это.

– Я знаю, что ты сделал.

Глаза Европейца широко распахнулись, полные дыма.

– Ты никто, – заговорила девушка. – Ты всего лишь солдат, который встретил монаха и задушил его во сне. Чем ты можешь гордиться? – Ее ярость ударила ему в лицо. – Ты никто! Никто и ничто!

Мамулян попытался схватить девушку. Она один раз увернулась, минуя карточный столик, но Европеец перевернул его, рассыпав карты, и поймал Карис. Его хватка была похожа на огромную пиявку на ее руке, забирающую кровь и дающую только пустоту, только бесцельную темноту. Он снова был Архитектором ее сновидений.

– Боже, помоги мне, – выдохнула она. Все чувства рухнули, и их место заняла серость. Одним дерзким рывком он вытащил ее из тела и заключил в себя, уронив оболочку на пол рядом с опрокинутым столом. Вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел на евангелистов. Они стояли в дверях и смотрели на него. От собственной жадности его тошнило. Она была в нем – вся сразу – и это было слишком. А святые только усугубляли ситуацию, глядя на него так, словно он был чем-то отвратительным; темноволосый качал головой.

– Ты убил ее, – сказал он. – Ты убил ее.

Европеец отвернулся от обвинений, его организм кипел, и он оперся локтем и предплечьем о стену, как пьяный, которого вот-вот стошнит. Ее присутствие в нем было мучением. Она не могла успокоиться, бушевала и ярилась. Ее волнение открыло гораздо больше: Штраус, пронзающий его внутренности; собаки, преследующие его по пятам, выпускающие кровь и дым; а затем назад, за пределы этих ужасных месяцев, к другим испытаниям: дворам, снегу, звездному свету, женщинам и голоду, вечному голоду. И все же он чувствовал за спиной пристальные взгляды христиан.

Один из них заговорил – светловолосый юноша, которого он когда-то мог возжелать со всей страстью. Он, и она, и все остальные.

– И это все? – сердито заявил юноша. – Это все, гребаный лжец? Ты обещал нам Всемирный потоп.

Европеец прижал ладонь ко рту, чтобы остановить выходящий дым, и представил себе волну, накатывающую на отель, город и опускающуюся, чтобы смыть Европу.

– Не искушай меня, – сказал он.

Уайтхед, лежа в коридоре со сломанной шеей, смутно ощутил запах духов, витавший в воздухе. С того места, где он лежал, ему была видна лестничная площадка за пределами номера. Мурановская площадь с ее роковым древом давно выцвела, остались только зеркала и ковры. Теперь, растянувшись у двери, он услышал, как кто-то поднимается по лестнице, заметил фигуру, двигавшуюся в тени. Это был надушенный. Пришелец медленно, но упрямо приближался; поколебавшись лишь мгновение на пороге, он перешагнул через скрюченное тело Уайтхеда и направился в комнату, где двое мужчин играли в карты. Было время, когда они болтали за игрой, и старик воображал, что может заключить новый союз с Европейцем, избежать еще на несколько лет катастрофы. Но все пошло наперекосяк. Они поссорились из-за пустяков, как влюбленные, и по какой-то непостижимой математике дело дошло до этого: смерть.

Он перекатился на спину, по коридору, ведущему в игорную комнату, чтобы посмотреть в другую сторону. Карис лежала на полу среди рассыпанных карт. Он мог видеть ее труп через открытую дверь. Европеец поглотил ее.

Но тут его взгляд прервал пришелец, который, пошатываясь, направился к двери. С того места, где лежал Уайтхед, он не мог видеть его лица. Но он заметил блеск мачете, висевшего на боку.

Том заметил Пожирателя Бритв раньше Чеда. Его непокорный желудок взбунтовался от смешанного запаха сандалового дерева и гниения, и его вырвало на кровать старика, когда Брир вошел в комнату. Он проделал долгий путь, и мили не были добры к нему, но он – здесь.

Мамулян выпрямился, оторвавшись от стены, и посмотрел на Брира.

Он не очень удивился, увидев это гнилое лицо, хотя и не был уверен, почему. Может, его разум еще не совсем освободил Пожирателя Бритв от своей власти, и Брир каким-то образом оказался здесь по его воле? Толстяк уставился на Мамуляна сквозь ясный воздух, словно ожидая новых указаний, прежде чем начать действовать снова. Мускулы его лица были настолько ослаблены, что каждое движение глазного яблока грозило разорвать кожу вокруг орбиты. Он выглядит, подумал Чед, чей разум был опьянен коньяком, как человек, до отказа набитый бабочками. Их крылья бились о границы его анатомической оболочки; от рвения они растерли его кости в порошок. Скоро их безжалостное движение расколет его, и воздух наполнится ими.

Европеец посмотрел на мачете, которое Брир держал в руках.

– Зачем ты пришел?

Он хотел это знать.

Пожиратель Бритв попытался ответить, но язык отказался повиноваться. Под мягким нёбом зародилось слово: то ли «верно», то ли «верность», то ли «верую». Но… нет – это было какое-то другое слово.

– Ты пришел, чтобы тебя убили? И это все?

Брир покачал головой. У него не было подобного намерения, и Мамулян это знал. Смерть была наименьшей из его проблем. Он поднял клинок, чтобы показать свои намерения.

– Я могу тебя уничтожить, – сказал Мамулян.

Брир снова покачал головой.

– Твой, – сказал он, и Мамулян понял, что это значит. «Мертвый».

– Мертвый… – проговорил Чед. – Господь всемогущий. Он мертв.

Европеец пробормотал что-то утвердительное.

Чед улыбнулся. Может, насчет разрушительной волны их обманули. Возможно, расчеты преподобного ошибочны, и Всемирный потоп не обрушится на них еще несколько месяцев. Какое это имеет значение? Ему было что рассказать – такие истории. Даже Блисс, со всеми его разговорами о демонах в душе полушария, не знал о подобных сценах. Святой наблюдал за ними, облизывая губы в предвкушении.

В коридоре Уайтхеду удалось отползти на три-четыре ярда от входной двери, и он увидел Марти, который сумел встать. Прислонившись к косяку ванной, Марти почувствовал на себе взгляд старика. Уайтхед поманил его рукой. Пошатываясь, Марти вышел в коридор; те, кто собрался в игорной комнате, не обращали на него внимания. Здесь царила темнота; свет в игорной комнате, мертвенно-бледный свет свечей, был почти полностью отсечен частично закрытой дверью.

Марти опустился на колени рядом с Уайтхедом. Старик схватил его за рубашку.

– Ты должен достать ее, – сказал он, и его голос почти затих; глаза вылезли из орбит, в бороде запеклась кровь, и с каждым словом ее становилось все больше, но он держался крепко. – Достань ее, Марти, – прошипел он.

– О чем ты говоришь?

– Она у него, – сказал Уайтхед. – Внутри него. Достань ее, ради бога, или она останется там навсегда, как все остальные.

Его глаза метнулись в сторону лестничной площадки, вспомнив разрушенную Мурановскую площадь. Неужели она уже там? Пленница под древом, где нетерпеливые руки Васильева уже шарят по ее телу? Губы старика задрожали.

– Не могу… позволить ему сцапать ее, парень, – сказал он. – Ты меня слышишь. Нельзя, чтобы он ее сцапал.

Марти с трудом собрал обрывки сказанного в нечто осмысленное. Неужели Уайтхед намекает на то, что он должен найти дорогу внутрь Мамуляна и вернуть Карис? Это было невозможно.

– Я не могу, – сказал он.

Старик изобразил отвращение и отпустил Марти, будто тот превратился в кучу экскрементов. Он с трудом отвернулся.

Марти посмотрел в сторону игровой комнаты. Сквозь щель в двери он видел, как Мамулян приближается к безошибочно узнаваемой фигуре Пожирателя Бритв. На лице Европейца отразилась слабость. Марти некоторое время изучал его, затем перевел взгляд на ноги Европейца. Карис лежала там, ее лицо застыло, кожа сияла. Он ничего не мог поделать; почему папа не оставил его в покое, не позволил убежать в ночь и залечить синяки? Он ничего не мог поделать.

И если он убежит, найдет место, где можно спрятаться, исцелиться, сможет ли он когда-нибудь смыть запах своей трусости? Не будет ли этот миг – дороги, разделяющиеся снова и снова, – навсегда выжжен в его снах? Он снова посмотрел на папулю. Старик казался мертвым, если не считать слабого движения губ.

– Достань ее, – все еще говорил Уайтхед, повторяя катехизис до последнего вздоха. – Достань. Достань.

Марти просил Карис о чем-то подобном – пойти в логово сумасшедшего и вернуться с рассказом. Как он мог теперь не отплатить ей тем же? Достать ее. Достать. Слова папули таяли с каждым ударом слабеющего сердца. Может, ее можно вернуть, подумал Марти, откуда-то из потоков тела Мамуляна. А если нет, так ли трудно будет умереть, пытаясь найти ее, и положить конец разделяющимся дорогам и выбору, превращающемуся в пепел?

Но как это сделать? Он попытался вспомнить, как это делала она, но процедура была слишком сложной – омовение, молчание, – и, конечно, у него имелось мало возможностей совершить путешествие до того, как обстоятельства изменятся. Его единственным источником надежды была окровавленная рубашка как данность – свидетельство того, что он почувствовал по пути сюда, когда Карис сломала какой-то барьер в его голове, и дыра, однажды проделанная, осталась навсегда. Вероятно, его разум сможет проникнуть к ней через рану, которую она открыла, отслеживая ее запах так же безжалостно, как она преследовала его.

Он закрыл глаза, отгораживаясь от коридора, Уайтхеда и тела, лежащего у ног Европейца. Зрение – ловушка, как она однажды сказала. Усилия тоже. Он должен отпустить ее. Пусть инстинкт и воображение приведут его туда, куда не могут привести здравый смысл и разум.

Марти без всяких усилий призвал ее образ, выбросив из головы унылый факт ее трупа и узрев вместо этого ее живую улыбку. Мысленно произнес ее имя, и через несколько мгновений она пришла к нему: смеющаяся, обнаженная, озадаченная, раскаивающаяся. Но он не стал вдаваться в подробности, оставив в ноющей голове только ее сущностное присутствие.

Она – его греза. Рана открыта, ему было больно снова прикоснуться к ней. Кровь текла в его открытый рот, но ощущение казалось отдаленным. Это не имело отношения к его теперешнему состоянию, которое становилось все более смещенным. Он чувствовал, будто скользит прочь из собственного тела. Оно было излишним, как отходы производства. Легкость процедуры поражала; его беспокоило только то, что он стал слишком нетерпеливым; он должен контролировать возбуждение из страха потерять осторожность и быть обнаруженным.

Он ничего не видел, ничего не слышал. Состояние, в которое он перешел – вообще перешел? – нельзя воспринять с помощью чувств. Теперь, хотя у него нет доказательств восприятия, он был уверен, что абстрагировался от своего тела. Оно было позади, под ним: пустая оболочка. Впереди – Карис. Он будет грезить о своем пути к ней.

А потом, стоило подумать, что он сможет получить удовольствие от этого необыкновенного путешествия, как Ад разверзся перед ним…

Мамулян, слишком увлеченный Пожирателем Бритв, ничего не почувствовал, когда Марти прорвался сквозь него. Брир то ли заковылял, то ли побежал вперед, подняв мачете и нацелив его на Европейца. Тот сделал безупречно экономный шаг в сторону, чтобы избежать атаки, но Брир развернулся для второго удара с поразительной скоростью, и на этот раз, скорее случайно, чем намеренно, мачете скользнуло по руке Мамуляна, разрезая ткань его темно-серого костюма.

– Чед, – сказал Европеец, не сводя глаз с Брира.

– Да? – ответил светловолосый юноша. Он все еще стоял, прислонившись к стене рядом с дверью, как ленивый герой. Он нашел тайник сигар Уайтхеда, положил несколько в карман и закурил одну, выпустил облако тускло-голубого дыма и стал наблюдать за гладиаторами сквозь пелену алкогольного дурмана. – Чего ты хочешь?

– Найди пистолет пилигрима.

– Зачем?

– Для нашего гостя.

– Убей его сам, – небрежно ответил Чед. – Ты можешь это сделать.

Разум Мамуляна возмутился при мысли о соприкосновении с подобной гнилью; лучше пуля. Выстрел с близкого расстояния уничтожит Пожирателя Бритв. Без головы даже мертвые не могут ходить.

– Принеси пистолет! – потребовал он.

– Нет, – ответил Чед.

Преподобный сказал, что лучше говорить откровенно.

– Сейчас не время для игр, – сказал Мамулян, на мгновение отвлекаясь от Брира, чтобы взглянуть на Чеда.

Это была ошибка. Мертвец снова взмахнул мачете, и на этот раз удар пришелся Мамуляну в плечо: лезвие вонзилось в мышцу рядом с шеей. Европеец не издал ни звука, только хрюкнул, когда упал клинок, и еще один, когда Брир вытащил оружие из его тела.

– Стой, – сказал он своему противнику.

Брир покачал головой. Ведь именно за этим он пришел, не так ли? Это была прелюдия к акту, который он долго жаждал исполнить.

Мамулян приложил руку к ране на плече. Пули он мог принять и выжить; но более травматическое нападение, которое нарушило целостность плоти, было опасно. Он должен прикончить Брира, и, если Святой не принесет пистолет, ему придется убить Пожирателя Бритв голыми руками.

Брир, казалось, почувствовал его намерение.

– Ты не можешь причинить мне боль, – попытался сказать он, но слова звучали абракадаброй. – Я мертв.

Мамулян покачал головой.

– Конечность за конечность, – пробормотал он. – Если придется. Конечность за конечность.

Чед усмехнулся, услышав обещание Европейца. Господи Иисусе, подумал он, вот так и наступит конец света. Лабиринт комнат, машины на автостраде, прокладывающие свой последний путь домой, мертвые и почти мертвые обмениваются ударами при свете свечей. Преподобный ошибся. Всемирный потоп не был волной, не так ли? Это были слепцы с топорами; великие, стоявшие на коленях и умолявшие идиотов не убивать их; зуд иррационального, переросший в эпидемию. Он смотрел и думал о том, как опишет эту сцену преподобному, и впервые за свои девятнадцать лет его хорошенькая головка почувствовала спазм чистой радости.

Марти не осознавал, насколько приятным было путешествие для пассажира чистой мысли, пока не погрузился в тело Мамуляна. Он почувствовал себя освежеванным и погруженным в кипящее масло. Он бился в конвульсиях, его сущность вопила, требуя положить конец аду телесности другого человека. Но Карис была здесь, и он должен держать эту мысль в голове, как пробный камень.

В этом водовороте его чувства к ней были чисты как математика. Уравнения – сложные, но изящные в своих доказательствах – требовали усилий и походили на правду. Он должен держаться за это осознание. Если забудет о нем – погибнет.

Хотя и лишенный чувств, он ощущал, как новое состояние пытается навязать ему свое ви́дение. В уголках его слепых глаз вспыхивали огоньки, пространства

открывались и снова закрывались в одно мгновение – солнца грозили вспыхнуть над головой и гасли, не успев пролить ни тепла, ни света. Им овладело какое-то раздражение: зуд безумия. Почеши меня, говорило оно, и тебе больше не придется потеть. Он парировал соблазн мыслями о Карис.

Ушла, сказал зуд, глубже, чем ты осмеливаешься идти. Несравнимо глубже.

То, что он утверждал, возможно, было правдой. Мамулян проглотил ее целиком, взял с собой туда, где хранил свои любимые вещи. К тому месту, где пребывал ноль, с которым Марти столкнулся на Калибан-стрит. Оказавшись лицом к лицу с вакуумом, он съежился: на этот раз отсрочки не будет. Такое место, сказал зуд, такое ужасное место. Хочешь посмотреть?

Нет.

Ну же, смотри! Смотри и трепещи! Смотри и исчезни! Ты хотел знать, кто он такой, – что ж, теперь ты это увидишь, став червем под его ступнями.

Я не слушаю, подумал Марти. Он двинулся дальше, и, хотя здесь, как и на Калибан-стрит, не было ни верха, ни низа, движения ни вперед, ни назад, у него возникло ощущение спуска. Может, это просто метафоры, которые он носил с собой, что он представлял ад как яму? Или он ползет через внутренности Европейца к кишечнику, где спрятана Карис?

Конечно, ты не выберешься, с улыбкой сказал зуд. Только не после того, как туда спустишься. Назад пути нет. Он никогда тебя не высрет. Ты останешься взаперти, раз и навсегда.

Карис вышла, рассудил он.

Она была в его голове, напомнил ему зуд. Она листала его библиотеку. Ты похоронен в навозной куче, и глубоко, о да, мой друг, очень глубоко.

Нет!

Не сомневайся.

Нет!

Мамулян покачал головой. Он был полон странной боли; и голосов. Или это лишь прошлое болтает с ним? Да, прошлое. В последние недели оно жужжало и сплетничало ему в ухо громче, чем когда-либо за предыдущие десятилетия. Всякий раз, когда его разум бездействовал, гравитация истории брала свое, и он снова оказывался на монастырском дворе, где падал снег, и мальчик-барабанщик справа от него дрожал, и паразиты покидали тела, когда те остывали. Двести лет жизни проистекли из этого заговора мгновений. Если бы выстрел, убивший палача, опоздал всего на несколько секунд, меч упал бы, его голова покатилась, и столетия, которые он прожил, не удержали бы его, как и он их.

Почему круг мыслей вернулся сейчас, когда он смотрел на Энтони через всю комнату? Они находились в тысяче миль и семнадцати десятилетиях от того события. Я не в опасности, упрекнул он себя, так зачем дрожать? Брир балансировал на грани полного краха: убить его было простой, хотя и неприятной задачей.

Он внезапно рванулся вперед, его здоровая рука схватила Брира за горло прежде, чем тот успел ответить. Тонкие пальцы Европейца вонзились в размякшую плоть и сомкнулись вокруг пищевода Брира. Затем он потянул, сильно. Добрая часть шеи Брира отделилась в брызгах жира и жидкости. Раздался звук, похожий на вырывающийся пар.

Чед зааплодировал, держа сигару во рту. Сидя в углу, где упал, Том перестал хныкать и тоже наблюдал, как калечили Брира. Один человек сражался за свою жизнь, другой – за свою смерть. Аллилуйя! Святые и грешники вместе.

Мамулян отшвырнул пригоршню мерзости. Несмотря на страшную рану, Пожиратель Бритв еще стоял на ногах.

– Неужели я должен разорвать тебя на части? – спросил Мамулян. Пока он говорил, внутри у него что-то скреблось. Неужели девушка все еще борется со своим заточением?

– Кто там? – тихо спросил он.

Карис ответила. Не Мамуляну, а Марти. Здесь, сказала она. Он услышал ее. Нет, не услышал – почувствовал. Она позвала его, и он последовал за ней.

Зуд внутри Марти был на седьмом небе. Слишком поздно, чтобы помочь ей, сказал он, теперь слишком поздно для чего-либо.

Но она была рядом, он знал это, и ее присутствие подавляло его панику. Я с тобой, сказала она. Теперь нас двое.

На зуд это не произвело впечатления. Он ухмыльнулся при мысли о побеге. Ты запечатан навеки, сказал он, лучше признай это. Если она не может выбраться, то с какой стати получится у тебя?

Двое, сказала Карис. Теперь нас двое. На какое-то мгновение он уловил намерение в ее словах. Они были вместе, и это больше, чем сумма их частей. Он подумал об их замкнутой анатомии – о физическом акте, который был метафорой этого, другого единства. До сих пор он этого не понимал. Его разум ликовал. Она была с ним, он – с ней. Они стали одной неделимой мыслью, воображая друг друга.

Вперед!

И ад разделился; у него не было выбора. Пространство раздробилось, когда они вырвались из хватки Европейца. Они пережили несколько восхитительных мгновений как один разум, а затем гравитация – или ее эквивалент в этой реальности – взяла свое. Наступило разделение, грубое изгнание из кратковременного Эдема, и теперь они падали к своим собственным телам, единству пришел конец.

Мамулян ощутил их бегство как рану более болезненную, чем любая из тех, что успел нанести Брир. Он приложил палец ко рту, и на его лице появилось выражение жалкой потери. Слезы полились рекой, разбавляя кровь на его лице. Брир, казалось, почувствовал намек: его момент настал. Образ спонтанно возник в его разжиженном мозгу – как одна из зернистых фотографий в его книге о зверствах, – только этот образ двигался. Падал снег, плясало пламя жаровни.

Мачете в его руке становилось тяжелее с каждой секундой, больше похожее на меч. Он поднял его, и тень упала на лицо Европейца.

Мамулян посмотрел на изуродованные черты Брира и узнал их; понял, как все дошло до этого момента. Согнувшись под тяжестью лет, он упал на колени.

Пока он это делал, Карис открыла глаза. Это было отвратительное, мучительное возвращение, более ужасное для Марти, чем для нее, которая привыкла к ощущениям. Но никогда не было так приятно чувствовать, как дух занимает свое место в твердеющей крепости из мышц и жира.

Глаза Марти тоже открылись, и он смотрел вниз, на тело, которое занимал. Оно было тяжелым и несвежим. Столь многое из него – слои кожи, волосы, ногти – было мертвой материей. Сама его сущность вызывала у него отвращение. Пребывание в таком состоянии было пародией на свободу, которую он только что испытал. Он вскочил со своего места с тихим криком отвращения, будто проснувшись, обнаружил, что его тело кишит насекомыми.