Текст книги "Мистификация"

Клиффорд Ирвинг
Мистификация

Предисловие автора

Об афере с автобиографией Хьюза было написано предостаточно, иногда мне даже встречались отдельные проблески истины, почерпнутые из документов и материалов уголовного дела. Большинство же работ – это всего лишь попытки сохранить лицо, или сплетни, замаскированные под факты, или собрание нелепиц, высосанных из пальца. «Но, – задал риторический вопрос один критик в своей рецензии на „Мистификацию“, увесистом собрании газетных вырезок, взятых с потолка цитат и грязных журналистских домыслов, – даже если бы Клиффорд Ирвинг в своей собственной книге рассказал все без утайки, кто бы ему поверил?»

Ответ на этот вопрос прост и неприятен. Моя жена Эдит, Ричард Саскинд и я под присягой подтвердили все факты, касающиеся этого дела, в присутствии федерального суда присяжных и присяжных штата Нью-Йорк. Было проведено полномасштабное расследование, в котором фигурировали принесенные под присягой и ранее неизвестные свидетельства, полностью подтвердившие, что мы говорили правду, только правду и ничего, кроме правды. Роберт Морвилло, глава криминального отдела прокуратуры Южного округа Нью-Йорка, объяснил мне – и я ничего не преувеличиваю, – что, если факты, изложенные в этой книге, будут отличаться от показаний, данных нами под присягой, и от той информации, которая известна прокурору и суду, мы с Ричардом Саскиндом можем быть обвинены в лжесвидетельстве и заключены в тюрьму на срок до пяти лет. Несмотря на кафкианский оттенок, который приобрела окружающая нас действительность за последние несколько месяцев, надеемся, что мы все еще в здравом уме. А нормальный человек не захочет так глупо рисковать и угодить в тюрьму на пять лет.

Таким образом, в этой книге содержится правда, какой бы причудливой она ни казалась и какие бы муки совести и сожаления ни испытывал я, заново переживая те события и зная, куда все это привело мою жену и детей. На титульном листе стоит мое имя, но "Автобиография Ховарда Хьюза" – плод объединенных усилий меня самого и Ричарда Саскинда. Эдит внесла свой вклад воспоминаниями о поездках в Цюрих.

Хотя все газеты называли Дика Саскинда "исследователем биографии Хьюза", его роль и тогда и сейчас этим не исчерпывалась. Он такой же автор этой книги, как и я; многие страницы, относящиеся к нашим общим воспоминаниям, написаны им, но от моего лица и с моей точки зрения. Мы оба участвовали в этой афере и вместе отвечаем за полную или частичную достоверность окончательного раскрытия всей правды.

Эта книга посвящена также и многим нашим друзьям. Мы лгали им во время описываемых событий, но, когда правда выплыла на поверхность, эти люди остались верны нам и предложили свою помощь и поддержку. Они знают, кого я имею в виду, а потому нет необходимости лишний раз называть их имена.

Клиффорд Ирвинг

Ист-Хэмптон, Нью-Йорк,

март 1981 года

Часть первая

Искать мотив какого-либо действия можно только после того, как оно было совершено. Следствие порождает не только поиск причины, но и саму причину. Тем не менее я должен предупредить вас, что попытка установить связь между действиями и мотивами, следствиями и причинами – это одна из самых неплодотворных игр, когда-либо придуманных человеком. Вы знаете, почему пнули кота сегодня утром? Или дали нищему су? Или отправились в Иерусалим, а не в Гоморру?

Жан ле Мальшансе

Глава 1
Пальма. Начало

«Хуан Марч» подходил к Пальме. Мой организм отчаянно требовал кофе. Декабрьское утро; уже пробило восемь, солнце только показалось над горизонтом, промозглый ветер дул с гор, окаймлявших северный берег Майорки. Дрожа от холода, я поднял воротник пальто и присоединился к толпе у ограды.

Наконец показался Дик Саскинд. Его массивную фигуру трудно было не заметить. Он стоял у здания порта, засунув руки в карманы. Команда спустила трап, и уже через несколько секунд мы, радостно улыбаясь, обменивались приветствиями.

– Пошли выпьем кофе, – сказал Дик. – Джинетт пока отвезет Рафаэля в школу. Потом она сварганит тебе настоящий завтрак.

Мы выпили по чашке горячего кофе с сэндвичем за стойкой портовой забегаловки. По обе стороны от нас сидели грузчики, с громким чавканьем уплетая внушительные бутерброды с sobreasada[1]1
  Толстая свиная колбаса с перцем (исп.). – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть] и запивая их бокалами красного вина.

Вчера я позвонил Дику из Барселоны и объяснил, что десять дней назад умерла мать Эдит, и мы вместе с нашими детьми Недски и Барни ездили в Германию на похороны. Только недавно вернулись с новеньким "мерседесом" (машине всего год) – частью наследства Эдит. Автомобиль богачей – полный абсурд на Ибице, на грязных дорогах которой самым лучшим средством передвижения служит полноприводной джип. Но не отказываться же от машины, так что придется с ней жить. Эдит и дети утренним рейсом улетели на Ибицу, а мы вместе с "мерседесом" купили билеты на паром.

"Хуан Марч" отходил только в одиннадцать. Мы с Диком редко виделись с тех пор, как он переехал на Майорку. За эти четыре года он написал и издал несколько книг по истории, а сейчас заканчивал биографию Ричарда Львиное Сердце для подростков. Но работа неожиданно застопорилась: в формат издательства никак не влезала необузданная гомосексуальность прославленного короля.

– Что мне с этим делать? Ума не приложу! Я не могу писать о содомии напрямую, моего редактора сердечный приступ хватит. – Дика уже торопили со сдачей книжки, поэтому он не на шутку волновался. – Я задолжал всем: бакалейщику, домовладелице, школе Рафаэля – ну, можешь сам продолжить список. А как у тебя дела? Как Эдит? Как датская проблема?

Последний вопрос я проигнорировал.

– Не могу пожаловаться. – Я уже написал две трети моего нового романа и подписал контракт на четыре книги с издательством "Макгро-Хилл". Один аванс сто пятьдесят тысяч долларов. Естественно, прежде чем отправиться на Ибицу, я дам Дику денег. Нормально. Никаких проблем. Мы и раньше помогали друг другу и всегда отдавали долги, хотя иногда и не сразу.

– Ну, это, конечно, не "мерседес", – жизнерадостно сказал Дик, открывая дверь потрепанной серой "симки", – но сюда она меня довозит почти всегда.

Мы поехали по прибрежной дороге к нему домой в пригород Пальмы. С моего последнего визита здесь возвели целую кучу отелей и гостиниц. Я вспомнил, как в 1957 году мы с Диком впервые встретились в придорожном кафе за игрой в шахматы. Тогда тут было всего несколько потрепанных гостиниц, парочка древних такси, пустые, девственно-чистые пляжи, где редко-редко мелькали дамы в купальниках. Я нашарил жесткий край "Ньюсуик" в кармане пальто, вытащил газету и открыл на статье, посвященной Ховарду Хьюзу, – "Дело невидимого миллиардера".

– Видел это? Прочитал на корабле прошлой ночью.

Хьюз только что сбежал из своего феодального поместья в Лас-Вегасе на остров Парадиз, из одного "люкса" на девятом этаже в другой. Его империя в Неваде, казалось, вот-вот рухнет. Дик слегка повернул голову, а потом вновь сосредоточился на дороге.

– Что он там опять вытворяет? – спросил он. – Я читал о нем в "Тайм" на этой неделе. Эдакий символ безумия и заката Америки. Вот поэтому я и не желаю туда возвращаться, даже на спор. В Африке голодают, в Пакистане голодают, да я сам скоро в ящик сыграю от голода, а какой-то старый пердун с двумя миллиардами долларов в кармане улетает отдохнуть на Багамы – и пресса тут же сходит с ума. Что такого сделал этот Ховард Хьюз, кроме того, что показал сиськи Джейн Рассел и построил ту дурацкую летающую лодку?

– Он ничего такого не делал, он просто так живет. Одинокий ковбой большого бизнеса. Практически отшельник. Ты знаешь, что Хьюз никому не давал интервью уже пятнадцать лет? Люди, работающие на него, никогда его не видели.

– Не удивлюсь, если он уже давно мертв, а вся канитель – всего лишь прикрытие для ребят, нагревающих на этом руки. – Дик разразился смехом. – Эх, почему я не родился мормоном?

– Никогда не поздно обратиться, – съязвил я. – Послушай, у меня появилась совершенно потрясающая идея.

– В последний раз ты предлагал проехать на слоне от Индии до Ибицы и заставить Эн-Би-Си сделать об этом фильм. Еще помню блестящие идеи зоопарка Эдит и новейшего способа переработки жестяных банок. Ах да, ты еще предлагал доплыть до Одессы на этом дырявом корыте, которое гордо именуешь яхтой. Чем сейчас блеснешь?

– Слушай, я доверяюсь тебе, поскольку ты – воплощение ясного ума и здорового цинизма. – Дик ухмыльнулся, принимая комплимент. – Если я совсем свихнулся, ты так и скажи. Ладно?

– Ты свихнулся давным-давно, когда снова связался с этой датчанкой. Так что давай выкладывай.

– Этот Хьюз меня просто завораживает. Никто так и не смог написать его нормальную биографию из-за жуткой секретности. К нему никто не может подобраться. Предположим, я приду к издателю, хотя бы в "Макгро-Хилл", и скормлю ему легенду, что встречался с Хьюзом и тот доверил мне создание своей официальной биографии. Биография Ховарда Хьюза, написанная под его собственным руководством, ты представляешь? Я сделаю книгу на основе записанных на кассету интервью с Хьюзом, как делал свою предыдущую работу "Подделка!" на основе записей бесед с Элмером де Гори, создателем фальшивых произведений искусства. Правда, в этот раз обойдусь без респондента, а все интервью выдумаю. Мистификация, роскошная литературная авантюра, в которой издатель и автор будут заодно.

Дик перевел на меня взгляд:

– И думаешь, "Макгро-Хилл" поддержит тебя в этом начинании?

– Стоит попытаться. Они вечно ищут бестселлеры. Хьюз не сможет выйти на публику, чтобы заявить официальное опровержение, или ему будет просто наплевать. Только надо заставить издательство помочь мне, ведь потребуется огромное количество исследований. Это должна быть вполне обоснованная биография, с огромным количеством цитат из самого Хьюза. Могу поспорить, что они заплатят нам за книгу миллион. И деньги нам понадобятся: придется объездить всю страну, раскопать все места, где Хьюз жил, опросить кучу людей, с которыми он разговаривал, понимаешь...

– Минуточку. Нам?

– Я не исследователь. Да и слишком много тут работы для одного.

– Знаешь, – сказал Дик, – я лучше поеду с тобой на слоне. "Макгро" – большие шишки, и к тому же самое консервативное издательство в Нью-Йорке. Эти ребята ни за что не клюнут на твою бредовую идею. Вбухать миллион баксов в фальшивку? Да только заикнись им об этом, парень, и через три секунды вылетишь из парадного входа, отбив копчик об асфальт. Не надо приплетать к этому делу меня.

Дик лихо затормозил в конце короткой, грязной дороги, носившей звучное имя улица Гамунди. Пудель, крутившийся у железных ворот, звонко залаял, приветствуя нас, и побежал по булыжной дорожке к дому.

– Ты спятил, – подвел итог мой друг, – но не переживай. Умственный онанизм – наше профессиональное заболевание. Все писатели им страдают. Так что заканчивай свой роман, а я разберусь с Ричардом Львиное Сердце, изображу им исследование по королевской педерастии в Средние века.

Жена Дика, француженка с темно-рыжими волосами до плеч, поприветствовала меня, расцеловав в обе щеки. Бекон и оладьи уже благоухали на плите. Мы с Диком прошли через весь дом в его кабинет. Я снова заикнулся насчет Хьюза, но приятель грубо меня оборвал. Его интересовал рынок жилья на Ибице. Они с Джинетт скучали по своим старым друзьям, и вообще жизнь на Майорке была тоскливой, а самое главное – дорогой.

– Поищи для нас что-нибудь, – попросил Дик. – Большое, но дешевое. И позвони. Все-таки нам поставили телефоны, так что можем почаще разговаривать. Я так одинок. Мне все надоело. Чувствую себя стариком.

– Я тоже. Забавное ощущение.

– Первые тридцать лет – это текст, – заметил Дик, цитируя Шопенгауэра. – Остальное – комментарий.

– Но я еще не готов прекратить сочинять текст. – В самом мрачном настроении я пообещал сделать все от меня зависящее и подыскать дом для Дика.

После завтрака мы залезли в "симку" и поехали к пристани. Возник вопрос денег, и мне пришлось расстаться со ста пятьюдесятью тысячами песет, что-то около полутора сотен долларов, чтобы Саскинды могли купить себе еды в первый месяц нового года.

– Отдашь, когда сможешь, – сказал я. – Мне все равно.

Мы все еще спускались по холму на прибрежную дорогу, когда меня осенила идея:

– Послушай, эта затея с Хьюзом...

– Вали в Одессу, – немедленно отреагировал Дик.

– Да погоди ты. Выслушай меня. Ты прав. Ни один издатель не подпишется на такое предприятие, зная, что это мистификация. Но предположим, что никто не будет об этом знать? Предположим, я расскажу "Макгро-Хилл", что встречался с Хьюзом. Предположим, я сумею их в этом убедить. Не спрашивай как, просто допустим такое развитие событий. Положим, я выдумаю несуществующий личный контакт между мной и Хьюзом, в который не могут вмешаться издатели. Подумай, какую книгу мы можем создать, какой характер выдумать на основе известных фактов и нашей собственной фантазии! Я подделаю интервью, проведу исследование и напишу книгу. Только издательство ничего не будет об этом знать.

Дик внимательно меня слушал, замедлив скорость, пока мы приближались к перекрестку.

– Слушай, – тихо сказал он, – это шикарная идея. Совсем неплохо...

– Издательство вложит деньги в наше расследование в качестве аванса, а позже, возможно, когда книга уже будет написана, я скажу им, что это мистификация. Или не скажу. Кто знает? В любом случае, остаток денег я трогать не буду. Так и так мы напишем книгу, и все будет очень мило. Я закончу свой роман в апреле или мае... Начну сразу после этого.

– Боже мой, – пробормотал Дик. Размышляя вслух, я достучался до него. Он ударил по рычагу переключения передач так сильно, что тот треснул у основания и отвалился. – Это может сработать...

Машину занесло, и мы врезались в кактус. Дик мечтательно уставился на ручку от коробки передач, зажатую в его толстых пальцах.

– Какая потрясающая идея! Ты знаешь, это может сработать! Мы сможем сделать это...

– Мы?

– Ты же просил меня о помощи! – Он выглядел возмущенным. – Не так ли?

– Довези меня до треклятого парома. Меня ждут жена и дети. Обдумай вопрос, пораскинь мозгами, а через пару дней я тебе позвоню. И не надо таких буйных восторгов, а то в следующий раз оторвешь рулевое колесо.

Дик зажал обломок рычага между большим и указательным пальцами и перешел на вторую передачу. Мы с пыхтением двигались по прибрежной дороге, сосредоточившись на дорожных знаках и машинах, а минуты медленно утекали вдаль. Marineros[2]2
  Моряки (исп.).


[Закрыть] уже отвязывали трап, когда мы подъехали к пристани. Я выскочил из машины, на ходу роясь в карманах в поисках билета. Дик схватил меня за рукав:

– Послушай, а если Хьюз...

– Я тебе позвоню, – пообещал я. – Веди машину аккуратнее. И без излишней экзальтации по этому поводу. Дикая идея, умственный онанизм – твои слова. Во всей задумке куча нестыковок. Подумай об этом на досуге. Я тебе перезвоню, – повторил я и, спотыкаясь, поднялся по раскачивающемуся трапу.

Глава 2
Жена и любовница

Старые кварталы Ибицы эффектно парили над темно-синим Средиземным морем – пирамида белых кубиков, увенчанная башней собора. Гавань сверкала под яркими лучами зимнего солнца. Я оглядел причал в поисках Эдит, которая обещала вместе с детьми встретить меня. Никаких признаков. Час спустя marineros наконец выгрузили на причал «мерседес», а моя семья так и не появилась. Я поехал домой по дороге Сан-Хосе в деревню, чувствуя легкое беспокойство. Если Эдит обещала что-то сделать, то всегда делала.

Finca[3]3
  Усадьба, дом (исп.).


[Закрыть] находилась в четырех милях от города – отреставрированный пятнадцатикомнатный крестьянский дом, увешанный гирляндами бугенвиллей. Обезьянка Юджин, которую я выиграл в покер в 1966 году и подарил Эдит на день рождения, всегда первой слышала урчание мотора автомобиля, когда я подъезжал к дому по грязной, разбитой дороге. Выпрыгнув из машины с чемоданом в каждой руке и соломенной корзиной местного производства на плече, я услышал, как она пронзительно визжит.

Входная дверь была открыта. Шум привлек Недски, он выбежал на улицу – светлые волосы растрепал ветер – и завопил:

– Папа! Папа!

Уронив чемодан, я обнял его одной рукой. Барни, скорее всего, был у задней двери, дразнил цыплят Антония, нашего соседа-крестьянина, который ухаживал за садом и держал себя подобно своему прославленному тезке.

– Где мама? – спросил я.

Из недр дома, забитого антикварной французской мебелью, книгами и картинами, появилась Эдит. На ней были джинсы и старая вельветовая рубашка, распущенные медовые волосы спадали на плечи. Напряженное лицо – без тени улыбки.

– Какого черта? – Я плюхнулся в забитое всяким хламом кресло, усадив Недски на колени. – Я ждал тебя на пристани. Перепугался до смерти. Думал, самолет разбился или вы попали в автокатастрофу, да бог знает что. Вижу, не рады дома моряку. И чем же я заслужил такую радушную встречу?

– Этим, – ответила Эдит и швырнула мне на колени конверт.

Только теперь я понял, что она плачет. Гнев сразу куда-то испарился, мне хотелось обнять ее. Но я понял, что было в конверте, еще до того, как увидел его.

– Сегодня утром я пошла в банк, – сказала Эдит. – Думала порадовать тебя, забрать почту.

– А кто разрешал тебе открывать ее?

– Я и так поняла. Я не знаю почерка, но достаточно было один раз взглянуть конверт, как я почуяла. Я знаю, письмо от нее.

– Взглянуть на конверт, – поправил я. – "Взглянуть конверт" – неправильно.

Эдит родилась в Германии, а училась в Швейцарии, поэтому ее английский был непредсказуем, но мне это казалось очаровательным. Но сегодня для уроков явно был не самый подходящий момент.

На конверте стоял штемпель Лондона, обратного адреса не было, неразборчивая записка не подписана.

Дорогой!

Мне сообщили, что в прошлом месяце ты был в Лондоне. Ты – просто ублюдок. Мы решили не встречаться, но ты хотя бы мог мне позвонить. Я приеду на Ибицу в январе. Как думаешь, можно мне приехать к тебе в студию повидаться? Хотя бы на несколько минут.

– Эта сука, – рвала и метала Эдит. – Шлюха с улыбкой мадонны. Она же клялась мне, прошлым летом клялась, что не знает, любит она тебя или нет. Ты, ты врал мне, нес тут всякую чушь о платонических чувствах. А она всего лишь пытается украсть моего мужа! Увижу на улице здесь, на острове, – торжественно поклялась Эдит, ее глаза застилали слезы, – порежу бритвой лицо. А если она придет к тебе в студию, то просто убью.

Я спокойно выпроводил Недски из комнаты, велев ему найти Барни, Антония и Рафаэлу, домработницу. Затем повернулся к Эдит, которая сидела на красном кожаном диване, уткнувшись лицом в ладони.

– Дорогая, послушай меня. Я не видел ее в Лондоне. Даже не звонил. Ведь тебя это интересует, так?

Подняв голову, Эдит презрительно бросила:

– Ты не смог бы. Ты был со мной. В другой ситуации обязательно позвонил бы.

– Никогда, – солгал я. – Все кончено. Мы же так решили. Она тоже. Я не видел ее с прошлого лета, и ты знаешь, что это правда. Да и не требует она ничего в этом письме. Господи боже, ты прочитай его! Все, о чем она спрашивает, – это можно ли заглянуть ко мне в студию на минутку, повидаться. Что тут ужасного?

Примерно час дискуссия топталась на месте. Мы перетряхивали былое, оплакивали настоящее, воображали холодное, бесприютное или, напротив, залитое кровью страстей и ревности будущее. Она – оскорбленная женщина, боящаяся соперницы. Я – мужчина, знающий всю правду, но не осмеливающийся ее сказать. Ее мир – волшебная сказка, где принц и принцесса живут долго и счастливо в испанском замке, не страшась никаких драконов. Наконец ярость Эдит достигла воистину вулканического жара, когда я произнес:

– Это абсолютно невинное письмо, и если ты попробуешь прочитать его без предубеждения, без такой животной ненависти, то увидишь это.

– Ты хочешь сказать, что она называет тебя "дорогой", и это вполне невинно? Ты что – за дуру меня принимаешь? За одну из тех безмозглых шлюх, с которыми спишь, потому что так устал от своей жены, дома, детей, работы, жизни, в конце концов?

Я поморщился про себя. Слова жены задели меня за живое, не сильно, слава богу, но она подошла достаточно близко, чтобы заставить меня занервничать и попытаться сменить тему.

На большом кофейном столике стояла ваза с красными и пурпурными геранями, срезанными в саду специально к моему возвращению. Эдит вскочила на ноги, обеими руками схватила вазу и швырнула ее об пол прямо мне под ноги. Я отпрыгнул в сторону, но было слишком поздно. Стекло разлетелось во все стороны, вода промочила брюки и рубашку, а несколько гераней, повинуясь странному закону физики, который поражает меня до сих пор, опустились мне на голову. Вода стекала по щекам, на мокрых волосах повис пурпурно-красный венок, а я стоял столбом, не в состоянии даже ответить членораздельно. Спохватившись, я принялся проверять, нет ли крови или вонзившихся в тело осколков стекла, но вокруг были только цветы.

– Ты идиот! – воскликнула Эдит, стараясь сохранить серьезное выражение лица.

Ничего не оставалось делать, кроме как рассмеяться, расцеловаться и помириться, как это происходило уже множество раз.

Я перенес вещи из машины в дом, а позже, после сиесты, поехал в студию – мое убежище от окружающего мира, в пяти милях от дома, позади римских стен старого города Ибицы, находившееся на возвышающейся над морем скале. Попасть туда можно было только по узкой, извивающейся, грязной дороге. У нас с Эдит уже давно существовал уговор, по которому она приходила ко мне в студию, только спросив разрешения. Лучи солнца лились сквозь стеклянные двери, и не было никакой нужды включать газовый обогреватель. Я сел за стол, отодвинул страницы недописанного романа и задумчиво уставился на море.

* * *

Если за последние семь лет моя жизнь и представляла собой какой-то узор, то он был сплетен преимущественно из четырех нитей: Ибица, работа, Эдит Соммер и Нина ван Палландт.

Ибица – дом. Я впервые приехал сюда в 1953 году, решив поработать в дешевом, древнем, экзотическом и прекрасном месте. Именно такой представлялась Европа молодому американцу, мечтавшему стать писателем. La isla blanca. Так его называли испанцы. Белый остров. Я не смог расстаться с этим местом. К 1970 году написал здесь четыре романа и книгу об Элмере де Гори, фальсификаторе произведений искусства, моем соседе. То место, где писателю хорошо работается, он обычно называет своим домом. Здесь у меня были хорошие друзья, дом, парусная шлюпка, легкая жизнь. Более того, мне казалось, что Ибица – то место, где со мной случилось все самое важное в жизни. С Клэр, моей второй женой, погибшей в автомобильной катастрофе в Калифорнии на восьмом месяце беременности, нас познакомили именно здесь. Позже, в 1960 году, я шатался по порту и увидел девушку нежнейшей красоты, ее красные волосы сверкали на солнце, как теплая кровь. Ее звали Фэй. Мы путешествовали по миру, поженились, у нас родился сын, мы развелись – не самый лучший способ описать пять лет собственной жизни, но в этой книге нет места историям.

Тут же, на Ибице, незадолго до развода, весной 1964 года я встретил Нину ван Палландт.

Мы с Фэй жили раздельно: она – в деревне Святой Эулалии, я – в маленькой квартире Старого города. Нина, урожденная датчанка, была замужем за Фредериком ван Палландтом, бородатым симпатичным голландским бароном, воображавшим себя интеллектуалом и настоящим гуру суфийских мистерий. Я познакомился с ним за несколько месяцев до этого, и после пятнадцати минут разговора у меня сложилось странное впечатление deja entendu[4]4
  Уже слышанного (фр.).


[Закрыть]; его речи напомнили мне о философских дискуссиях, в которых мы участвовали на втором курсе университета в Корнелле. Они с Ниной зарабатывали на жизнь, исполняя фольклорные песни, и имели преданных поклонников среди папаш и мамаш из английской глубинки. На публике они изображали прямо-таки золотую пару: красивую, талантливую, титулованную, влюбленную, с двумя прекрасными златокудрыми детьми. В приватной обстановке картина была прямо противоположной. «Вы с детьми, – как-то заявил он ей, – камни на моей шее, из-за которых я не могу стать тем, кем хочу». Хотя они, как могли, поддерживали видимость. Все ради карьеры.

Притворство исчезло, когда мы с Ниной начали встречаться. Фредерик купил яхту и решил перегнать ее из Англии на Ибицу, где у четы ван Палландт был летний домик. Нина, я и еще двое наших знакомых участвовали в археологической экспедиции по розыску финикийских древностей на северном побережье острова. Мы взбирались на гору под жаркими лучами весеннего солнца, а затем часами копались и орудовали лопатами в прохладе пещеры. Наши старания были вознаграждены парой черепков и потрескавшейся головой богини Танит, и если она наложила проклятие на тех, кто осмелится покуситься на ее святилище, то мы точно пали его жертвами. Какие слова прозвучали между нами в тот день, сейчас уже и не вспомнить. Когда настигает любовь, с тобой говорят другие голоса, а земные обеты мало что значат.

Мы были вместе три недели, и тут Фредерик неожиданно вернулся на Ибицу. Его обуял приступ тяжелейшей морской болезни во время перехода через Ла-Манш, в результате чего новоиспеченный моряк быстро сошел на берег во Франции, а яхту оставил на попечении команды на весь оставшийся путь до Испании.

– Я не могу ему лгать, – призналась Нина.

– И не надо, – ответил я. – Признайся во всем. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была со мной.

На следующий день она пришла вся в слезах и рассказала, что Фредерик умолял ее остаться, не забирать детей, обливался слезами.

– Он хочет начать все заново. Принять меня такой, какая есть. Ему никогда не приходила в голову мысль, что он может потерять меня. Теперь Фредерик клянется, что все будет по-другому.

– А чего хочешь ты, Нина?

– Не знаю...

Неделю спустя она все еще была в сомнениях, разрываясь между мужем, детьми, карьерой, чувством вины – и человеком, которого знала не больше месяца.

– Я люблю тебя, милый, но не могу все бросить вот так запросто. Не могу так с ним поступить.

– Тогда оставайся с семьей.

– Нет. Я хочу остаться с тобой, – ответила она и добавила, всхлипывая: – Я и тебя не могу отпустить.

Вот так Нина мучилась, и тянулось это день за днем. Она похудела, ослабела и каждый раз, приходя ко мне, будто демонстрировала еще один еле затянувшийся шрам на своей душе. Ее огромные голубые глаза, всегда лучившиеся каким-то затаенным удовольствием, теперь постоянно были полны слез. На лице проступили морщины; у нее появилась привычка качаться взад-вперед на стуле, одновременно ожесточенно теребя свои золотые локоны пальцами, на которых отчетливо стали проступать вены. Я был свидетелем ее агонии и слышал, как она постоянно повторяет слова Фредерика: "Не отнимай у меня моих детей".

Мой собственный брак с Фэй закончился шестью месяцами ранее, и я потерял двухлетнего сына. Наряду с состраданием меня терзали собственные грехи и страхи.

– Ты не можешь решить, – сказал я.

– Нет. Разве ты не видишь? Клиффорд, скажи, что мне делать?

Мы сидели на камнях мыса Старого города, у самого моря.

– Возвращайся к нему, – ответил я. – Ты должна. То, что происходит сейчас, убивает нас обоих. Дай шанс. Он любит тебя. Сейчас ты влюблена в меня, но, возможно, это пройдет. Называй наши чувства курортным романом, заканчивающимся вместе с летом.

Она мрачно посмотрела на меня:

– Ты сам-то в это веришь?

– Нет, – сказал я, немного помедлив. – Вообще не верю. Но ты вернешься к нему и притворишься, что это правда. Тебе надо сохранить рассудок. И мне тоже.

Я попрощался с ней и оставил там, на камнях, рядом с морем. По ее щекам лились неудержимые слезы, а сама она съежилась, содрогаясь от рыданий.

* * *

Воспоминания о Нине омрачали наши с Эдит отношения с самого начала, как только мы встретились. Это случилось летом. Мой четвертый роман «38-й этаж» стремительно двигался к финалу. Я тогда жил в квартире в Старом городе, а у Эдит была маленькая finca в деревне. Эдит, швейцарка, художница, красивая и полная энергии двадцативосьмилетняя женщина, ценила свою независимость превыше всего. Когда я встретил ее в июле, у нее уже были две девочки от первого брака с немецким промышленником из Рура. В декабре они развелись. Мы позволили любви прийти к нам постепенно, не давя друг на друга и не давая никаких обещаний, а в январе уже жили вместе. Finca на дороге Сан-Хосе стала нашим домом.

Но тень Нины никуда не исчезла. У меня появились деньги, и впервые в жизни мы с Эдит отправились в путешествие по Испании, оттуда в Марокко, а затем в Вест-Индию. Она была самой надежной женщиной, которая когда-либо мне встречалась, и не просила взамен ничего, но тень прежней любви неотступно следовала за мной. От наших общих друзей я знал, что брак Нины и Фредерика треснул по швам через год после нашего расставания; единственной вещью, которая еще соединяла их, была ее карьера. И вот летом 1966 года она явилась ко мне в студию на Лос-Молинос, и наш роман закрутился вновь. Для обоих страсть стала наваждением, таящимся под обыденностью повседневного течения жизни и вспыхивающим от одного взгляда из дальнего угла комнаты, звука имени, неожиданного воспоминания. Назовите это любовью, назовите это безумием – там было все. Единственным отличием от прошлого стало присутствие в моей жизни Эдит. Я хотел остаться с ней и не мог отказаться от гармонии и тепла, которые крепли с каждым днем. Назовите это любовью, назовите это жадностью – там было все. Человек, способный дать определение своей любви, доказывает тем самым ее искусственность.

В январе 1967 года я на месяц улетел в Нью-Йорк, а Нина присоединилась ко мне, прервав отдых на Антигуа. Мы были вместе две недели, и слух об этом дошел до Ибицы. Когда я вернулся месяц спустя в поместье на дороге Сан-Хосе, Эдит нашла кого-то другого и уже собрала мои вещи. "Уходи", – попросила она.

Ее боль и моя вина были слишком велики, чтобы справиться с ними. Я переехал в свою студию на Лос-Молинос. Нина жила в Лондоне, все еще с Фредериком, все еще несчастная, хлопотливо обставляя новую квартиру в Челси. Мы писали друг другу, но она была слишком занята, чтобы прилететь, и инстинктивно я чувствовал, что будет ошибкой ехать к ней. Мы все плыли по течению, и каким-то образом я понимал, что метаться от одной женщины к другой будет очень глупо. Нина, будучи в таком же смятении, тоже это знала.

Эдит на месяц уехала с острова, а когда она вернулась, я встретил ее в аэропорту и сказал:

– Я люблю тебя. Если ты чувствуешь то же самое, то прости меня и давай попробуем начать все заново.

Раны, которые мы нанесли друг другу, затягивались медленно. Эдит страдала в неуверенности, а я был в смятении. Весь май мы слушали радио и читали газеты, и в конце месяца арабские угрозы Израилю достигли своего пика. Я поговорил с несколькими еврейскими друзьями на острове. Мы решили пойти на войну добровольцами. Мы могли водить автобус в Тель-Авиве, быть на подхвате. Со стороны все выглядело наивно и идеалистично, но чувства наши были подлинными; правда, инерция восторжествовала и мы не сделали ничего. 2 июня 1967 года на ночном пароме я уехал с Ибицы в Аликанте, направляясь на Гибралтар, где мне нужно было поменять номерные знаки на своем старом "пежо-универсале". На следующий день в газетах Гренады сообщили, что израильские танки вторглись в Синайскую пустыню. В испанской прессе писали только о египетских победах. Я позвонил в парижское посольство Израиля, и там мне сказали, что в ближайшее время рейсов на Тель-Авив не предвидится. Я вернулся на Гибралтар, а затем доехал до Малаги, прежде чем решился. Полетел в Париж и там принялся ждать. Через два дня после того, как война была официально прекращена, полеты возобновились. Я купил билет на единственное оставшееся место рейса "Эйр Франс" и протелеграфировал Эдит: "ЛЕЧУ В ИЗРАИЛЬ СВЯЖИСЬ СО МНОЙ ТЧК ОТЕЛЬ ЦАРЬ ДАВИД ИЕРУСАЛИМ ВЕРЬ МНЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ КЛИФФ".