Текст книги "Мистификация"

КЛИФФОРД: Ты ждал так долго? Почему?

ХОВАРД: Не специально. Просто навалилось столько дел, все было так запутанно, шанс не выпал. Я тогда тонул, в буквальном смысле тонул... Иногда моя голова показывалась над водой, и тогда я видел Эрнеста на берегу, но меня вновь засасывало, прежде чем я мог хотя бы крикнуть. К тому же он улетел по своим делам в Европу, потом в Африку, потом на Кубу. Собственно, именно на Кубе мы и увиделись в следующий раз.

КЛИФФОРД: Позволь прервать тебя на секунду. Когда вы встретились в первый раз, как ты с ним ладил по политическим вопросам?

ХОВАРД: Мы вообще не говорили о политике. Я никогда не интересовался политикой.

КЛИФФОРД: Ты, разумеется, знал, что Хемингуэй участвовал в гражданской войне в Испании на стороне республики.

ХОВАРД: Не придавал этому большого значения. Как я уже говорил, политика мне не слишком интересна. Я голосовал всего два раза в жизни, оба раза за Рузвельта, но это было очень давно. Я в курсе, что в моих платежных ведомостях числятся члены обеих партий, поэтому, кто бы ни выиграл, Хьюз не проигрывает. Мне совершенно наплевать, кто сейчас в правительстве. Собственно, вот и все мои политические взгляды. Во время испанской гражданской войны, то есть в тридцать седьмом – тридцать восьмом, я думал только о самолетах, был настолько аполитичным, насколько это вообще возможно. В любом случае, мы с Эрнестом не политические вопросы обсуждали. Более того, они никогда не были, насколько я могу судить, важны и для Хемингуэя. Всегда где-то на втором плане. Он мне сам говорил об этом. У меня такое чувство, что он полетел в Испанию из-за войны, ему хотелось увидеть людей в сражении. Естественно, его симпатии были на стороне... ну, уж не на стороне фашистов, это точно, не тем он был человеком. Но Эрнест был одержим смертью, тем, как люди стоят с ней лицом к лицу. Потом он часто меня спрашивал об авиакатастрофах – что я чувствовал в это время, – а я отвечал, старался как мог. Хемингуэй – единственный человек, который получил больше травм, чем я, больше сломанных костей, ран. А может, мы и равны. Мне до сих пор интересно, использовал ли Эрнест в своих произведениях те истории, что я ему рассказал, или, может, где-нибудь лежит все еще неопубликованный роман, в котором он меня цитирует или даже описывает какие-нибудь случаи из моей жизни. Его вопросы сыпались бесконечным потоком: что я чувствовал во время аварий или когда самолет начинал капризничать. Хемингуэй... человек, одержимый смертью и опасностью. Вот поэтому ему так понравился наш полет на Б-25.

КЛИФФОРД: Потом ты вновь с ним встретился и признался, кто ты есть на самом деле.

ХОВАРД: Да, мы снова увиделись через... восемь, нет, девять лет, в пятьдесят четвертом году, по-моему. Это было во Флориде, где я хотел построить собственный завод по производству реактивных самолетов. Затея провалилась, и буквально под влиянием момента – я знал, что Эрнест на Кубе, – я оказался в Гаване. Прилетел коммерческим авиарейсом.

КЛИФФОРД: И вот с этого момента поподробнее, если можно. Не надо слишком спешить.

ХОВАРД: Я все прекрасно помню. Сначала пошел во "Флоридиту", тот бар, так как знал, что Эрнест проводит в нем много времени. Но его там не было. На тот момент в баре вообще никого не оказалось. Где-то около обеда, в общем, день. Так что я поймал такси и поехал в его finca. He помню названия поместья, а тогда не знал даже, что это называется finca. Просто сел в машину и сказал водителю: "Хемингуэй". А он мне ответил: "О, папа!" Я возразил: "Мне не нужен никакой папа, мне нужен Хемингуэй". Парень заладил: "Si, si, Papa". А я ему: "Мне нужен сеньор Хемингуэй", а тот как попугай: "Si, si, Papa, Papa". Ну, к тому времени мы уже, естественно, давно были в пути, и в результате выяснилось, что водитель имел в виду именно Эрнеста. Наверное, он в тот момент не работал. Меня впустили в дом без всяких церемоний. Горничная у двери даже не спросила моего имени. Хемингуэй сидел около бассейна, рядом с ним еще несколько человек, и помню, я подошел... Не было времени переодеться, на мне был деловой костюм. Я успел снять только галстук, засунул его в карман. Подхожу, а Эрнест сидит, пузо отвисло, и смотрит на меня поверх очков, а потом говорит: "Не стой так, не загораживай солнце, не могу разглядеть твоего лица, а это ужасно раздражает. Пройди немного вот туда". Я послушно отошел, куда мне велели. Хемингуэй посмотрел на меня с таким мрачным выражением, вроде: а это вообще кто? Но потом неожиданно его лицо озарила большая красивая улыбка, и он воскликнул: "Черт побери, Джордж, рад видеть тебя, добро пожаловать!" Я был на седьмом небе от счастья. Не от теплоты приема, но от того, что этот великий человек узнал меня после стольких лет. И действительно был рад меня видеть. Эрнест умел встречать людей, а такое качество встречается редко. В общем, в его доме было вечно полно народу, не считая членов семьи. Там была жена, ну или какая-то женщина, которая постоянно суетилась, мне показалось, что это его супруга. Еще молодая блондинка, которая, как мне помнится, очень не нравилась жене. Кучка слуг и несколько детей – его и других людей. Какие-то студенты из Штатов. Они пришли в дом и просто набросились на него со своими рукописями, ожидая бог знает чего, – может, что он купит их опусы и опубликует их. Но Эрнест действительно все читал, с большим терпением. Помню, один из них уже уходил, а потом подошел к Хемингуэю и попросил у него денег, так как у парня не было даже цента на проезд. Тот улыбнулся и дал бедолаге сотню или две баксов. Вот такой человек.

КЛИФФОРД: А ты все еще был Джорджем Гарденом?

ХОВАРД: Просто боялся открыть ему свое настоящее имя, боялся, что оно все изменит. А у нас были такие хорошие отношения, не хотелось подвергать их риску. Мы просто ходили по дому, сидели, разговаривали. О чем? Сейчас уже и не вспомнить. Эрнест хотел знать, чем я занимался все эти годы, пришлось выдумать пару историй – в известном смысле, основанных на фактах моей собственной биографии. События могли быть и другими, но сущность, содержание было одно и то же, так что я не лгал ему, ну, по крайней мере, не слишком много.

КЛИФФОРД: Ты остановился у него дома?

ХОВАРД: Да, в первый день остался, и он уговорил меня поехать с ним на рыбалку.

КЛИФФОРД: Нет, я имею в виду, ты был его гостем?

ХОВАРД: Нет, ничего подобного. Я остановился в одном из этих больших отелей в Гаване. Кажется, "Нэшнл". Да, точно. "Нэшнл". Но большую часть времени мы проводили в его доме, если не считать рыбалки, конечно. Это случилось то ли на второй, то ли на третий день. Необычный эпизод, Клиффорд, он стоит у меня перед глазами, как будто это было только вчера. Эрнест всегда... Я прокатил его на самолете, а он в свою очередь хотел показать мне настоящее рыболовное судно. Так сказать, его хобби. Я был спортсменом, в том смысле, что хорошо играл в гольф, стрелял неплохо, но никогда не охотился и не рыбачил просто так, для удовольствия, поэтому не знал, чего ожидать. Меня захватили врасплох с самого начала... и... тут выяснилось, что Эрнест уже сидит на борту, и мы вышли из дока, а на нас нет ничего, кроме плавок. Больше ничего.

КЛИФФОРД: А еще кто-нибудь на борту был? Женщины, например.

ХОВАРД: Только пара кубинцев-помощников, вот и все. Один стоял за штурвалом, другой подносил напитки. Но Эрнест тогда уже знал, что я не пью, специально для меня припас на леднике бутылку молока, и каждый раз, наливая себе... не помню, что конкретно он пил, то ли текилу, то ли дайкири, точно не скажу, но у него было несколько термосов спиртного, и каждый раз, когда Хемингуэй решал выпить, то кричал бармену: "Принеси молока сеньору Жардену!" А потом разражался бурным смехом. Его страшно веселило, что я пью молоко. Просто неимоверно. Но вот рыбалка не задалась. Эрнест сказал, что это из-за танкеров, торпедированных немецкими подлодками во время войны... дрянь, вылившаяся из них, убила почти всю крупную рыбу, на которую стоило обращать внимание. Он стонал, ругался, а потом стало жарко, и Хемингуэй заявил, что у него от плавок все чешется, и снял их. А потом сказал мне: "Давай, Джордж, ты наверняка уже помираешь от жары. Потницу заработаешь. Снимай одежду". Я вспомнил все, что слышал о сексуальных привычках великого писателя, его половой жизни, решил, что я в безопасности, и стянул с себя нижнее белье. Всегда стесняюсь наготы, что с мужчинами, что с женщинами, не важно. Вроде бы и какой-то большой причины нет. Не знаю почему, но когда я играл в гольф, в раздевалке все мужчины шли в душ вместе, а я ждал, пока они закончат, и только потом мылся. Забирался в самый угол раздевалки, только там менял одежду. Не знаю, почему я такой стеснительный. Причина в детстве, думаю, я рос высоким, неуклюжим, но настоящую причину подобного поведения определить не могу. Короче говоря, через какое-то время Эрнест решил пойти искупаться. Мы вместе нырнули. Для меня это был совершенно экстраординарный опыт, потому что... мне трудно это тебе объяснить. Вот мы, взрослые люди. Мне тогда уже сорок восемь лет исполнилось, а Эрнест и того старше, мы были в воде, а Хемингуэй стал играть, уходил под воду, подныривал под меня, щекотал под коленками. Он хотел поиграть в рыб. Один должен был быть акулой, другой – марлином, или рыбой-меч, и мы устраивали бой. Вопили, кричали, угрожали друг другу – "берегись, я иду". Плескались, как дети. Все было просто замечательно. Стоял удушливо-жаркий день, а мы, два взрослых, уже пожилых человека, купались в Мексиканском заливе. Этот случай позволил мне по-другому взглянуть на Эрнеста. Я увидел в нем то общее, что есть у всех гениев и великих людей. Это способность к игре, желание оставаться в каком-то отношении детьми до самой старости. К сожалению, у меня этой особенности нет и никогда не было. Вот эта простота, естественность, которая есть у тех, кто не стыдится себя, того, что прячется у них в глубине души. Полное отсутствие самомнения. И это был прекрасный день, замечательный день. С Эрнестом мне было гораздо лучше, чем со всеми, кого я знал всю свою жизнь... Мы просто принимали друг друга такими, какие мы есть, и... Я был поражен. И собой в том числе. Пойми, тогда я многого не осознавал. Большинство этих мыслей пришло ко мне потом, ведь обычно так странно я себя не вел. А теперь был счастлив. И тут, прямо на лодке, совершил большую ошибку. Подумал, что между нами теперь установились такие прекрасные отношения, ну, стыдился того, что обманываю Эрнеста, выдавая себя за Джорджа Гардена. Мне показалось это постыдным, и я сказал ему: "Ты знаешь, я не должен был... Мне нужно тебе кое-что сказать. Мое имя не Джордж Гарден". Он засмеялся, глотнул спиртного и спросил: "Какого черта, ты кто?" Я ответил: "Бизнесмен. Меня зовут Ховард Хьюз". На секунду мне показалось, что он... но он просто посмотрел на меня с минуту, допил остатки и воскликнул: "Черт побери! Сукин сын! Я должен был знать, догадываться. Вот почему ты так хорошо летаешь. Я должен был понять". И я расслабился, подумал, что все будет хорошо.

КЛИФФОРД: Он сразу тебе поверил?

ХОВАРД: Да, он поверил мне тут же, хотя случалось всякое. В моей жизни многие люди не хотели верить, что я – Ховард Хьюз. В том числе и тогда, когда я попадал в беду. Как-то пришлось даже провести ночь в тюрьме Шривпорта – напомни потом, чтобы я рассказал об этом, – потому что мне не поверили. А однажды выгнали из мотеля по той же самой причине. Но Эрнест поверил сразу. А если у него и были какие-то сомнения, то я развеял их, напомнив, что встречал его пару раз в Голливуде как Ховард Хьюз еще в тридцатых годах, напомнил обстоятельства встреч, время, место, и это все решило. Хемингуэй не сомневался. Для него все сразу встало на свои места. Но я совершил ошибку. Не надо было этого говорить. Неуловимо, но его отношение ко мне поменялось, сразу. Во-первых, Эрнест решительно настроился узнать все обо мне именно как о Ховарде Хьюзе. Он задал мне кучу вопросов, вот тогда у нас были долгие разговоры о полетах, что я испытывал, через что прошел, и здесь все было в порядке. Но потом он начал задавать мне те же самые вопросы, которые мне так надоели, которые постоянно, годами задаются репортерами. В то время, стоило мне их услышать, я сразу же замыкался в себе, становился грубым. Вот и тогда случилось то же самое. Мы поплыли обратно к дому, и я попросил Эрнеста: "Пожалуйста, прошу тебя, не рассказывай никому, кто я такой, иначе это все разрушит. Люди сразу начинают относиться ко мне совершенно иначе, и это ужасно". Он все понял. Даже заметил, что сам хотел бы иногда оставаться неизвестным, но его лицо слишком хорошо всем знакомо, белая борода, ну и все в этом духе. Сейчас я не особо верю тем словам, но именно так он мне ответил тогда. Все же отношение Хемингуэя поменялось... очень трудно объяснить. Его всегда очаровывали богатые люди, он сказал мне об этом, а потом начал говорить о деньгах. Ну, это, разумеется, не тот предмет, которого я стесняюсь, но я не хотел говорить о них с этим человеком, не хотел, чтобы Эрнест приставал ко мне с расспросами о деньгах: сколько их у меня, как я их заработал, ну и всю чепуху в таком духе. И чем больше я говорил... наверное, я говорил о миллионе долларов так, как большинство людей говорят о сотне... И Хемингуэй стал относиться ко мне чуть ли не почтительно. Был просто в благоговейном ужасе от всего этого. Но самым худшим моментом было то, что, когда я ушел, он сам осознал, почувствовал эту несвойственную ему почтительность. Ведь Эрнест был восприимчивым человеком, отдавал отчет своим чувствам как никто. И как только его осенило, что он благоговел... я даже что-то такое сказал ему, не хотел оскорбить, ни в коей мере, но сказал: "Слушай, не надо так ко мне относиться, у меня предостаточно всяких лизоблюдов", – а Хемингуэй почувствовал себя пристыженным. И он стал... отдалился... повернулся ко мне спиной. Нет, это не совсем так, он не повернулся ко мне спиной, но стал угрюмым, трудным в общении... Правда, когда я уходил, был очень приятный момент. Эрнест обнял меня и сказал: "Ховард, мне наплевать, Ховард ты или Джордж. Я просто рад, что знаком с тобой, и хочу, чтобы ты приехал ко мне снова. С нетерпением жду момента, когда опять увижу твою тощую задницу" Так что, когда я уходил, все пришло в норму.

КЛИФФОРД: Ты вернулся? Увиделся с ним снова?

ХОВАРД: Я выждал порядочно. На самом деле, даже слишком порядочно, потому что, в общем-то, у нас сложились хорошие дружеские отношения, и если бы все продолжалось в том же духе, то, возможно, все сложилось бы к лучшему. Эрнест мог быть именно тем другом, в котором я нуждался. Совершенно непохожим на меня, но не думаю, чтобы это стало для нас каким-то... препятствием.

КЛИФФОРД: А почему ты не вернулся?

ХОВАРД: В те годы я был ужасно занят, постоянно какие-то дела... я тонул. Говорил уже, тонул в деталях, сделках, меня засасывала эта трясина исков, контрисков, финансирований – вся эта ужасная история с "Транс уорлд эйрлайнз".

КЛИФФОРД: Вы переписывались?

ХОВАРД: Нет. Он не писал, и я не писал. Но мы снова повстречались где-то спустя пять лет.

КЛИФФОРД: Минуточку. Пять лет спустя. То есть во время революции? Кубинской революции?

ХОВАРД: Нет. Революция к тому времени уже почти завершилась. Может, через шесть лет. Где-то в пятьдесят девятом году. И в этот раз, понимаешь, я намеренно полетел повидать его. Других дел во Флориде у меня не было. Я прямо поехал на Кубу повидать Эрнеста, потому что... такое время в моей жизни, когда я был сыт по горло... ну, я был сыт по горло всем, но об Эрнесте у меня не осталось ничего, кроме хороших воспоминаний о часах, проведенных вместе. Тогда я горько пожалел, что мы мало общались. Такое совершенно спонтанное решение. Я прочитал в газетах, что Хемингуэй вернулся на Кубу, – и сразу все понял. И захотел уехать. Я ведь не на пару дней собирался. Ничего подобного. Я полетел – и на том этапе своей жизни, как и несколько раз позже, хотел сжечь за собой мосты. Как я уже говорил, мы, по моему мнению, действительно были товарищами, а могли стать близкими друзьями, а я умирал от одиночества, мне был нужен хороший верный друг. Настоящий человек. Так что я поехал к нему на Кубу, хотел там остаться. Возможно, на всю жизнь. В голове я себе пределов не ставил. Ни минимума, ни максимума.

КЛИФФОРД: Ты тогда был женат на Джин Питерс. То есть вы с Джин хотели вместе поехать на Кубу?

ХОВАРД: Я не знаю, что случилось бы. Тогда... отношения между нами уже стали не очень хорошими. Думаю, если бы у меня... ну, не забудь, это всего лишь фантазия, как выяснилось, я расскажу тебе все очень коротко. Я был на Кубе всего два дня, но если бы остался, а такая возможность была, то послал бы свою так называемую индустриальную империю куда подальше. Или, может... в общем, я приехал, пришел в его дом и страшно разочаровался. Так печально, это окончательно меня подкосило. Все изменилось. Эрнест состарился. Я не имею в виду физически, с виду, – он тогда носил длинную белую бороду. Из него ушли жизненные силы и... ну, мне бы не хотелось говорить плохо о Хемингуэе, но из него ушла интеллектуальная честность. Он стал капризным, своенравным, и в первый день, когда я к нему приехал, добрая часть разговора была посвящена сигарам, так как Кастро только совершил свою революцию, а Эрнест... не помню, курил ли он сигары сам, но вот своим американским друзьям раздавал их направо и налево... и единственное, о чем он беспокоился, – что Фидель национализирует сигарную промышленность и у них уже не будет того качества. А потом сказал мне: "Ховард, почему бы тебе не купить остров и не заняться табачным бизнесом?" И начал со всех сторон обсасывать эту тему. Я хотел поговорить с Эрнестом, ну, ты понимаешь, о моей жизни, моей душе, возможной перемене всего, а он продолжал говорить об этих сигарах. "Сигары уже не будут прежними, если их не будут сворачивать кубинские девушки на своих горячих бедрах. Ты можешь заключить хорошую сделку с Кастро. Купить весь остров миллионов за сто, а что для человека в твоем положении значит такая сумма, а, Ховард?" А я-то приехал не бедра кубинских женщин и качество сигар обсуждать. Так что я провел там, как уже говорил, всего два дня. На второй день ситуация осталась такой же паршивой. Я так и не смог поговорить с Эрнестом наедине. Он поздно просыпался, вокруг него вилась куча посетителей... мы перекусили в каком-то кафе, а там была целая куча кубинских офицеров, политиков всех мастей. Слава богу, он хоть представил меня как Джорджа Гардена. Все еще уважал мое стремление к уединению. Но Хемингуэй и эти люди, офицеры, политиканы, весь день ожесточенно проспорили, говоря только по-испански. Время от времени Эрнест останавливался и бросал две или три фразы мне, вроде как переводил, – не помню ни единого слова. Я ужасно заскучал. И, да, вот она. Политика. Все, что мне запомнилось. А когда наступил вечер и все ушли, Хемингуэй уже надрался, как свинья. Лежал с ногами на столе. Мне было так стыдно за него. Человек получил Нобелевскую премию, великий писатель, а я вместо этого увидел ну не то чтобы постыдное, но грустное, жалкое зрелище. Видеть человека его мощи, его благородства духа в таком унизительном положении. Причем по собственной воле. Я не хотел быть этому свидетелем. И уехал.

КЛИФФОРД: То есть и в этот раз ты не остался в его поместье?

ХОВАРД: Нет, остановился в отеле. В одном из этих огромных гаванских отелей. Абсолютно пустое здание, в моем распоряжении оказался целый этаж, хотя я его не снимал. Кстати говоря, в это время там как раз проходил парад, и я видел Кастро, собственной персоной маршировавшего по улице. Смотрел из окна.

КЛИФФОРД: Но ты снова вернулся повидаться с Эрнестом.

ХОВАРД: Да, еще один раз. В тот день все оказалось совсем скверно, может, я пробыл на Кубе не два, а три дня. Он хотел знать подробности того, что я делал за прошедшие годы, так сказать, изнутри, а я не думал, что детали махинаций с "Хьюз эйркрафт" и проблем с "Транс уорлд эйрлайнз" действительно могут его заинтересовать. Я кратко ознакомил его с ситуацией, но все, что смог сделать Хемингуэй, – это критиковать. Постоянно давить на то, что я трачу жизнь на всякие сомнительные предприятия и людей, с которыми общаюсь. Но я-то это уже знал, мне все это уже говорили. Я потому и прилетел в Гавану к нему. Ощущал себя, как хромой у доктора, к которому пришел лечиться, а тот только талдычит: "Ты – хромой, ты – хромой". Мне это и так известно. Я искал исцеления. А Эрнест ничего мне не предлагал. Он все ходил вокруг да около, кричал, что я слишком много общаюсь с ненужными людьми, а я ему говорю: "Мне все это известно, я хочу покончить с этим. Что делать? Куда пойти? Как порвать со своей прошлой жизнью?" Ну, может, не в таких детских терминах, но очень ясно попросил о помощи. А вместо нее Хемингуэй принялся нападать на меня. Когда на меня давят, я просто исчезаю. Обычно физически, но иногда умственно и эмоционально. Так что я забрался в свою раковину, и чем дальше, тем больше Эрнест пытался залезть ко мне в душу, пробить отверстие в моей защите. В нем все еще было много от того старого шарма, Хемингуэй был не так неприятен, чтобы просто взять и уйти, покинуть его дом, – каждый раз, когда он чувствовал, что мне действительно не по себе, то хлопал меня по плечу и говорил: "О боже, как я рад видеть тебя, Ховард", или "Джордж". Звал меня и так и так. Люди там, наверное, думали, что мое имя – Джордж Ховард.

КЛИФФОРД: За все эти годы он так никому ничего не рассказал.

ХОВАРД: Не то чтобы я не знал об этом. Он сдержал обещание. Я уверен в этом. Думаю, его просто забавляло то, что он единственный знает обо мне.

КЛИФФОРД: А рыбалка?

ХОВАРД: Никакой рыбалки. Эрнест был не в том состоянии. Очень переживал, не заберет ли правительство его поместье. Даже не хотел выходить из дома. К тому же беспокоился о своем здоровье. Помню, приходил доктор, измерял Хемингуэю кровяное давление прямо за столом. Но что-то от старого Эрнеста еще осталось в этом человеке. Мы вместе поехали в Гавану. Машина сломалась на полдороге. Эрнест проклинал все и вся, начал бормотать, уже заготовил речь о проклятой технике и решил выйти на улицу открыть капот. Но я по звуку заглохнувшего мотора мог сказать, что просто кончился бензин, сообщил ему об этом, действительно, так и оказалось. Вот тогда-то из-за всех этих старческих капризов и выглянул настоящий Эрнест. Рядом была припаркована машина, на расстоянии дома или нескольких домов. В общем, Хемингуэй взял длинный резиновый шланг из кузова. "Очень важная вещь, Ховард, – как сейчас помню этот момент. – Никогда не путешествуй без нее". Счетчик топлива в его машине был сломан. Так что Эрнест перелил галлон или около того из другой машины, высосал ртом, ну, ты знаешь, как это делается. Я серьезно занервничал. В смысле, если обладатель увидел бы нас, то бог знает, вполне мог выстрелить. Возможно, это была военная машина. Тем не менее мы добрались до города вполне нормально и там заехали на бензозаправку.

КЛИФФОРД: Сколько, ты говоришь, длилось это путешествие – три дня?

ХОВАРД: Очень плохой визит. Ошибка. Он придал хорошим воспоминаниям об Эрнесте осадок этого неудачного путешествия. Я до сих пор ужасно сожалею, что не знал его молодым, что мы не дружили тогда. Если бы я видел его в те годы, скажем с сорок шестого по шестидесятый год, это бы полностью изменило всю мою жизнь. Но вмешались обстоятельства, а путь, которым стоит следовать, виден не всегда; мы потеряли контакт. Я упустил время, так и не увидел его снова. Был очень, очень огорчен, когда услышал о смерти Хемингуэя. Не то чтобы я возражал против самоубийства. Я считаю, что каждый человек вправе положить конец своей жизни, когда она становится невыносимой. Но когда этому предшествует болезнь, периоды безумия, падение прекрасного, гениального человека, превращение его в увечную скорлупку... Это действительно вышибает мозги.

* * *

Однажды июльским утром около одиннадцати тридцати Дик произнес:

– Хорошо, Ховард, а теперь скажи мне...

И тут в дверь постучали. Такое уже случалось четыре или пять раз, и всегда наша реакция была одинаковой: миг каменного молчания, а потом взрыв активности.

– Дерьмо! – возопил мой друг и выпрыгнул из кресла.

– Минуту! – крикнул я. – Un momento, por favor. – Затем отключил микрофоны, набросил покрывало на магнитофон, открыл верхний ящик картотечного шкафа, засунул туда рукопись Дитриха и завалил ее страницами с записями наших бесед.

Дик метался по комнате, переворачивая голубые папки так, чтобы не были видны названия на корешках, закрывая книги, открытые на страницах с обличительно подчеркнутым текстом, и пытаясь убрать все улики, способные вывести нас на чистую воду.

– Хорошо, – сказал он, разгибаясь, покраснев от натуги. – Все чисто.

Я на цыпочках, босыми ногами по красным половицам, подошел к двери, открыл ее – и увидел Нину. Она была в выцветших светло-голубых брюках, мужской рубашке, завязанной узлом на поясе, и белых парусиновых туфлях.

– Привет, дорогой, – сказала баронесса, лучезарно мне улыбаясь. Нина выглядела слегка бледной из-за длинных пасмурных месяцев в Лондоне, но как всегда прекрасной и желанной.

Я приложил палец к губам и мотнул головой в сторону Дика, складывающего какие-то книги обратно на полку. Она знала, что я работаю вместе с ним над нашей мистификацией; но он не знал о ее осведомленности.

Нина села на краешек кровати, и мы втроем недолго поговорили. В конце концов я сказал Дику:

– Послушай, у нас тут есть одно личное дело. Надо его обсудить. Так что давай проваливай и возвращайся после обеда.

– Ага, – хмыкнул мой друг с озорным блеском в глазах. – Личное дело.

– Послушай, – сказал я Нине позднее. – Это не то место и не то время. Давай не испытывать удачу. Не хочу, чтобы Эдит о нас узнала, иначе это разрушит все – тебя, меня, ее. Твой бракоразводный процесс с Фредериком вылетит в трубу. Он выставит тебя виновной стороной.

– Хорошо, – ответила Нина.

– Осенью я полечу в Штаты. Там и встретимся.