Текст книги "Семья, брак и родительство в современной России. Выпуск 2"

Психологические последствия переживания матерью впервые возникшего психического заболевания у совершеннолетнего ребенка[3]3
  Работа выполнена в соответствии с Государственным заданием ФАНО РФ № 0159-2015-0010.


[Закрыть]
М. В. Дан, Н. Е. Харламенкова (Москва)

[email protected] [email protected]

Представлены результаты исследования уровня посттравматического стресса и психопатологической симптоматики у матерей, посещавших «Курсы психиатрической грамотности» после впервые возникшего психического заболевания у совершеннолетнего ребенка. Выявлен средний с тенденцией к высокому уровень посттравматического стресса и показана его связь с психопатологической симптоматикой. Обосновывается значение психообразовательной работы для профилактики симптомов стресса у матерей и снижения уровня психологического неблагополучия. Выявлено, что данный вид работы способствует снижению симптомов депрессии, соматизации, обсессивности – компульсивности, фобической тревожности, уровня выраженности посттравматических стрессовых реакций.

Ключевые слова: посттравматический стресс, психическая болезнь, психопатологическая симптоматика.

Психологические последствия влияния на человека стрессоров высокой интенсивности включают в себя когнитивно-личностные и эмоциональные изменения у индивида, вызванные воздействием психотравмирующего переживания (Тарабрина, 2009).

Среди факторов, приводящих к серьезным стрессовым состояниям, таких как участие в боевых действиях, насильственные действия, смерть близкого человека, катастрофы, природные катаклизмы, тяжелые соматические заболевания и др., выделяется такой фактор, как впервые возникшее психическое заболевание у близкого родственника.

Распространение психических заболеваний, специфическое поведение больного в период острого проявления болезни, наличие мифов и предубеждений по отношению к психиатрическим больным – лишь некоторые дополнительные факторы, приводящие к дезадаптации семей и отдельных их членов, столкнувшихся с заболеванием родного (Ривкина, Сальникова, 2009). Среди многообразия проявлений психических заболеваний острое начало болезни с психотическим состоянием становится наиболее тяжелым психологическим стрессом для окружающих, приводит к стигматизации, самостигматизации родственников больного (Солоненко, 2006; Ениколопов. 2013), что подтверждает необходимость разработки и внедрения психообразовательных программ в состав реабилитационных мероприятий (Гурович и др., 2007).

По современным стандартам психиатрическая помощь базируется на биопсихосоциальной модели (Хритинин и др., 2015). Задача данного подхода состоит не только в уменьшении и купировании симптомов психического заболевания, но и в социально-психологическом восстановлении пациента и его реабилитации. Такой подход наиболее эффективен при возникновении первых психотических эпизодов, когда вся семья переживает глубокий психоэмоциональный стресс, сопровождающийся искажением самоидентификации пациента и семьи, изменением структуры внутрисемейного и социального взаимодействия (Эйдемиллер и др., 2006). Образовательная программа для родственников, наряду с другими лечебно-реабилитационными мерами, становится значимой частью помощи пациентам с первым психотическим эпизодом и фокусируется на близких пациенту людях как на ресурсах для его выздоровления (Гурович и др., 2007).

В настоящее время достоверно подтверждено значение сочетания фармакотерапии и семейно-ориентированного влияния, в котором участвует хотя бы один родственник пациента, испытывающий большую часть семейной нагрузки – физической, эмоциональной и финансовой (Костенко, 2014). Именно такой ухаживающий родственник играет определяющую роль в последующей социальной адаптации пациента. Однако психологическое благополучие и состояние родного остается за пределами многих исследований, сфокусированных на изучении влияния семейных форм поддержки на течение заболевания, предупреждение частых и повторных госпитализаций.

Обязанности по уходу за больным чаще всего ложатся на плечи матерей пациентов как наиболее близких и способных обеспечить максимально возможную поддержку (Савина, Чарова, 2002). Совершеннолетний сын или дочь, в условиях нормальной динамики семейного взаимодействия и при отсутствии заболевания, должен постепенно сепарироваться от родителей и создать собственную семью, стать относительно независимым (Судьин, 2012; Харламенкова, Кумыкова, Рубченко, 2015). Но в условиях возникновения психической болезни этот естественный процесс нарушается, и семья обретает вновь беспомощного и требующего заботы ребенка (Бурмистрова, 2008; Кэхеле, Буххайм, Певнева, 2011; Шмукер, 2002).

Настоящее исследование проводилось с целью выявления уровня посттравматического стресса и психопатологической симптоматики у матерей в ситуации впервые возникшего психического заболевания у совершеннолетнего ребенка, а также изменения уровня посттравматического стресса и сопутствующей ему симптоматики после участия матерей в специальной психообразовательной программе.

Гипотеза исследования: у матерей, переживших первый психотический эпизод у своего совершеннолетнего ребенка, наблюдается высокий уровень посттравматического стресса и психопатологической симптоматики, который снижается после участия матери в специальной программе «Курсы психиатрической грамотности».

Методики и характеристика выборки

Для диагностики посттравматического стресса использовались методики, адаптированные Н. В. Тарабриной с коллегами: Миссисипская шкала (МШ), гражданский вариант; для оценки посттравматических реакций – Шкала оценки влияния травматического события (ШОВТС) – испытуемым давалась инструкция: пользуясь шкалой, указать, в какой степени они продолжают переживать впервые возникшее у сына или дочери психическое заболевание; опросник выраженности психопатологической симптоматики – SCL-90-R (Тарабрина, 2001; Тарабрина и др., 2007).

Исследование было проведено на выборке матерей пациентов с впервые возникшим психотическим эпизодом (давность стрессового воздействия от 2,5 до 6 мес.), посещающих «Курсы психиатрической грамотности» на базе филиала № 2 Психиатрической больницы № 14 (психоневрологического диспансера № 10 г. Москвы) и филиала № 2 Психиатрической больницы № 15 (психоневрологического диспансера № 16). Объем выборки – 54 чел. Возраст матерей – от 39 до 70 лет, по уровню образования – от среднего специального и выше. Около трети всех испытуемых – 16 матерей на момент прохождения курсов не имели работы, причем 5 из них оставили работу из-за болезни ребенка.

Диагностика проводилась на двух этапах исследования: в начале и в конце посещения матерями «Курсов психиатрической грамотности».

Для проверки основной гипотезы исследования средние данные, полученные с помощью Миссисипской шкалы для оценки посттравматических реакций и опросника выраженности психопатологической симптоматики – SCL-90-R были сопоставлены со средними значениями, ранее рассчитанными по этим показателям для разных выборок (Тарабрина и др., 2007). Результаты показали, что уровни психопатологической симптоматики и посттравматического стресса у матерей, переживших первый психотический эпизод у своего совершеннолетнего ребенка, превышают средние значения по показателям, выявленным в других группах респондентов, обследованных ранее (Тарабрина и др., 2007).

Сравнение показателей посттравматического стресса (МШ и ШО-ВТС), диагностика которых проводилась до и после «Курсов психиатрической грамотности» показало значимые различия между ними. Уровень посттравматического стресса снизился и при оценке общего значения ПТС (по Миссисипской шкале, p≤0,001) и при оценке признаков вторжения, избегания и физиологического возбуждения как психологических реакций матери на стрессовое событие – на первый психотический эпизод у своего ребенка (ШОВТС, p≤0,00).

Существенные и значимые сдвиги были выявлены при сопоставлении показателей психопатологической симптоматики до и после «Курсов психиатрической грамотности»: по шкалам «Соматизация», «Обсессивность – компульсивность», «Межличностная сензитивность», «Депрессивность», «Тревожность», «Паранойяльные симптомы», «Психотизм», по общему баллу GSI, индексу проявления симптоматики (PSI), индексу выраженности дистресса (PDSI) на уровне p≤0,05; по шкале «Враждебность» – на уровне p≤0,01. По показателю «Фобическая тревожность» значимых различий не наблюдалось.

Полученные результаты позволяют сделать вывод о верификации сформулированной гипотезы.

Дополнительно были получены коэффициенты корреляции между уровнем посттравматического стресса (по Миссисипской шкале) и психопатологической симптоматикой (опросник SCL-90-R), а также данными по методике ШОВТС. На начало «Курсов психиатрической грамотности» выявлены следующие связи общего уровня посттравматического стресса (МШ): с показателем ПТС по методике ШО-ВТС (r_s=0,67, p=0,00), а также со шкалами «Соматизация» (r_s=0,21, p=0,028), «Обсессивность – компульсивность» (r_s=0,24, p=0,013), «Межличностная сензитивность» (r_s=0,15, p=0,13), «Депрессивность» (r_s=0,15, p=0,13), «Тревожность» (r_s=0,15, p=0,12), «Враждебность» (r_s=0,297, p=0,003), «Фобическая тревожность» (r_s=0,048, p=0,64), «Паранойяльные симптомы» (r_s=0,17, p=0,093), «Психотизм» (r_s=0,38, p=0,00), общим баллом GSI (r_s=0,26, p=0,006), индексом проявления симптоматики (PSI) (r_s=0,31, p=0,001), индексом выраженности дистресса (PDSI) (r_s=0,17, p=0,086). Данные показали, что до участия в психообразовательной программе уровень посттравматического стресса у матерей тесно связан с различными симптомами и его повышение сопряжено с ростом показателей «Соматизация», «Обсессивность – компульсивность», «Враждебность», «Психотизм» и практически по всем индексам методики SCL-90-R.

После завершения «Курсов психиатрической грамотности» у матерей выявлены следующие связи общего уровня посттравматического стресса (МШ): с показателем ПТС по методике ШОВТС (r_s=0,77, p=0,00), а также со шкалами «Соматизация» (r_s=0,017, p=0,86), «Обсессивность – компульсивность» (r_s=0,14, p=0,15), «Межличностная сензитивность» (r_s=–0,004, p=0,97), «Депрессивность» (r_s=0,014, p=0,88), «Тревожность» (r_s=0,06, p=0,53), «Враждебность» (r_s=0,21, p=0,036), «Фобическая тревожность» (r_s=0,012, p=0,91), «Паранойяльные симптомы» (r_s=0,175, p=0,082), «Психотизм» (r_s=0,13, p=0,20), общим баллом GSI (r_s=0,089, p=0,35), индексом проявления симптоматики (PSI) (r_s=0,083, p=0,38), индексом выраженности дистресса (PDSI) (r_s=–0,009, p=0,93). Значимыми оказались только две связи – с показателем ПТС по методике ШОВТС и шкалой «Враждебность». Таким образом, после участия в психообразовательной программе у респондентов снижается уровень посттравматического стресса, а его связи с психопатологической симптоматикой (кроме показателя враждебности) становятся незначимыми.

Выявленные в работе зависимости в определенной степени можно сопоставить с данными разных исследований, выполненных под руководством Н. В. Тарабриной, в которых результаты, полученные с помощью Миссисипской шкалы, предварительно делились на высокие, средние и низкие. Корреляция МШ с психопатологической симптоматикой по опроснику SCL-90-R в каждой из выделенных групп (с высокими, средними и низкими показателями по МШ) позволила обнаружить следующее: в группе с высокими значениями ПТС данные, полученные по МШ, значимо коррелируют со всеми показателями опросника SCL-90-R; в группе со средними значениями ПТС показатели также взаимосвязаны, но значения коэффициента корреляции не так высоки, как в предыдущей группе; в группе с низкими значениями уровня ПТС показатель МШ не связан с психопатологической симптоматикой (Тарабрина, 2009, с. 266–269). «Таким образом, – пишет Н. В. Тарабрина, – основное различие в корреляционных плеядах показывает, что только высокий уровень ПТС тесно взаимосвязан с характеристиками психопатологической симптоматики, общим уровнем психологического дистресса, показателями депрессивности, личностной тревожностью и возрастом, что позволяет рассматривать эти взаимосвязи в качестве симптомокомплекса, описывающего на эмпирическом уровне феномен посттравматического стресса, корреспондирующий с клинической картиной посттравматического стресса» (Тарабрина, 2009, с. 269).

В настоящем исследовании удалось показать, что такое событие, как внезапно возникшее психическое заболевание у собственного ребенка, является интенсивным стрессором, который вызывает симптомы посттравматического стресса, причем при высоком уровне ПТС повышается и уровень сопутствующей психопатологической симптоматики, преимущественно уровень соматизации, обсессивности – компульсивности, враждебности и психотизма.

Участие родственников, прежде всего – матерей, в психообразовательных курсах позволило существенно снизить уровень посттравматического стресса, а также ослабить связь ПТС с психопатологической симптоматикой. Цель таких курсов состоит в обучении родственников больных основам психиатрической и юридической грамотности, поведению в семье, основам медицинской культуры в целях повышения качества жизни больного и его близких. Помимо психиатрической грамотности, курсы предоставляют родственникам психически больных знания и навыки, которые помогают им в решении проблем социального и юридического характера, а также в вопросах обеспечения необходимыми медицинскими средствами и предоставления профессионального лечения.

Полученные в исследовании данные имеют не только сугубо научную, но и практическую значимость, подтверждая значение «Курсов психиатрической грамотности» в повышении качества жизни больного и его близких. Также на основе выявленных в настоящем исследовании зависимостей можно выделить общие и специфические особенности влияния различных стрессоров на человека, учитывая эти особенности при оказании адресной психологической помощи.

Данные показали, что наиболее тесно с уровнем ПТС связаны враждебность и на уровне тенденции – паранойяльные симптомы. Аналогичные результаты получены в исследовании, проведенном на выборке женщин с диагнозом «рак молочной железы» (Тарабрина и др., 2010), а также на выборке больных с диагнозом «менингиома» (Тарабрина, Харламенкова, Никитина, 2015). Так, при исследовании больных с диагнозом «рак молочной железы» сравнение групп больных с высокими и средними показателями ПТС с группой больных с низкими показателями ПТС позволило говорить о так называемой триаде психопатологических симптомов – враждебности, фобической тревожности и паранойяльных симптомах. Было отмечено, что возникновение этих симптомов может быть связано со спецификой заболевания – калечащей операцией, страхом рецидивов заболевания, боязнью негативной оценки окружающих (Тарабрина и др., 2010), что, безусловно, характеризует и больных с диагнозом «менингиома». Выявленные в настоящем исследовании результаты, по-видимому, подтверждают факт не только психического, но и выраженного социального дефекта, который нарушает привычное функционирование человека в обществе, а также влияет на психическое состояние его родственников, вызванное у них страхом рецидива болезни близкого и ожидаемым социальным порицанием и последующей изоляцией.

Выводы

Впервые возникшее психическое заболевание у совершеннолетнего ребенка можно рассматривать как стрессор высокой интенсивности, психологическим последствием которого для части родителей является посттравматический стресс и сопутствующая ему психопатологическая симптоматика.

Высокий уровень посттравматического стресса тесно связан с уровнем психопатологической симптоматики, а именно с соматизацией, обсессивностью – компульсивностью, враждебностью, психотизмом.

Участие близких родственников (преимущественно матерей) в психообразовательной программе «Курсы психиатрической грамотности» ведет к снижению уровня постстравматического стресса и ослаблению связей уровня ПТС с психопатологической симптоматикой.

Литература

Бурмистрова Е. В. Семья с «особым ребенком»: психологическая и социальная помощь // Вестник практической психологии образования. 2008. № 4. С. 81–86.

Гурович И. Я., Шмуклер А. Б., Сторожакова Я. А. Психосоциальная терапия и психосоциальная реабилитация в психиатрии. М.: Медпрактика-М, 2007.

Ениколопов С. Н. Стигматизация и проблема психического здоровья // Медицинская (клиническая) психология: традиции и перспективы (К 85-летию Юрия Федоровича Полякова). М.: Московский городской психолого-педагогический университет, 2013. С. 109–121.

Костенко М. А. Семейно-ориентированная социальная поддержка: институционализация инновационных практик в российской системе зашиты детства // Ученые записки Забайкальского государственного университета. 2014. № 4. С. 37–38.

Кэхеле X., Буххайм А., Шмукер Г. Развитие, привязанность и взаимоотношения: новые психоаналитические концепции // Московский психотерапевтический журнал. 2002. № 3. С. 32–50.

Ломов Б. Ф. К проблеме деятельности в психологии // Психологический журнал. 1981. Т. 2. № 5. С. 3–22.

Певнева А. Н. Психические состояния матерей детей с церебральным параличом как исходные предпосылки психологического синдрома // Психологическая наука и образование. 2011. № 2. С. 30–32.

Ривкина Н. М., Сальникова Л. И. Работа с семьями в системе психосоциальной терапии больных с шизофренией и расстройствами шизофренического спектра с первыми психотическими эпизодами // Социальная и клиническая психиатрия. 2009. Т. 19. № 1. С. 65–76.

Савина Е. А., Чарова О. Б. Особенности материнских установок по отношению к детям с нарушениями в развитии // Вопросы психологии. 2002. № 6. С. 15–22.

Солоненко А. В. Влияние некоторых внутрисемейных психологических факторов на трудоспособность пациентов с первым психотическим эпизодом // Сборник региональной научно-практической конференции «Социальная сфера Кубани: экономические и социально-психологические аспекты развития». Краснодар, 2006. С. 213.

Судьин С. А. Психическая болезнь и семья: субъективные и объективные проблемы // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. 2012. № 2 (1). С. 390–394.

Тарабрина Н. В. Практикум по психологии посттравматического стресса. СПб.: Питер, 2001.

Тарабрина Н. В. Психология посттравматического стресса. Теория и практика. М.: Изд-во «Институт психологии РАН», 2009.

Тарабрина Н. В., Агарков В. А и др. Практическое руководство по психологии посттравматического стресса. Ч. 1. М.: Когито-Центр, 2007.

Тарабрина Н. В., Ворона О. А., Курчакова М. С., Падун М. А, Шаталова Н. Е. Онкопсихология: посттравматический стресс у больных раком молочной железы. М.: Изд-во «Институт психологии РАН», 2010.

Тарабрина Н. В., Харламенкова Н. Е., Никитина Д. А. Уровень посттравматического стресса и психопатологическая симптоматика у больных, оперированных по поводу менингиомы // Консультативная психология и психотерапия. 2015. № 3. C. 32–49.

Харламенкова Н. Е., Кумыкова Е. В., Рубченко А. К. Психологическая сепарация: подходы, проблемы, механизмы. М.: Изд-во «Институт психологии РАН», 2015.

Хритинин Д. Ф., Петров Д. С., Коновалов О. Е., Ландышев М. А. Микросоциальная среда и психиатрическая помощь. М.: ГЭОТАР-Медиа, 2015.

Эйдемиллер, Э. Г., Добрякова И. В., Никольская И. М. Семейный диагноз и семейная психотерапия. СПб.: Питер, 2004.

Образ отца в представлениях детей с разными условиями ранней социализации в семье[4]4
  Работа выполнена в соответствии с государственным заданием ФАНО № 0159-2015-0001.


[Закрыть]
Т. В. Дробышева (Москва)

[email protected]

В статье рассматривается влияние условий ранней социализации личности на ее последующее развитие. Включение в семью наемного работника (няни) по уходу за ребенком в период с его рождения и до трех лет рассматривается как внешний фактор, обуславливающий специфику формирования детских представлений об отце, матери и семье в целом. Приведены результаты эмпирического исследования, целью которого явилось выявление различий в образе отца у дошкольников, воспитывающихся в раннем возрасте в семье с наемным работником (няней) и без него. Показано, что в качестве эффекта ранней социализации личности в условиях семьи с наемным работником могут быть рассмотрены проблемы полоролевой идентичности мальчиков, а также редуцированный образ отца в сознании детей.

Ключевые слова: образ отца, функции отцовства, ранняя социализация в семье, условия социализации, наемный работник по уходу за ребенком (няня), представления.

В современных условиях развития российского общества, отличающихся экономической нестабильностью, проблемами реформирования социальной сферы, снижением качества жизни населения, высокой напряженностью внешнеполитических отношений и т. п., наблюдаются изменения и в жизнедеятельности современной российской семьи. Так, исследователи отмечают: высокую мотивацию достижения молодых родителей, в первую очередь, в экономической и социальной сфере; их занятость; особенности структурирования свободного времени; отсутствие семейных традиций и праздников (они замещены государственными и религиозными) и т. п. Изменения коснулись и статусно-ролевых отношений супругов, детско-родительских и межпоколенческих отношений. К примеру, в настоящее время появились семьи, в которых мама финансово обеспечивает семью, а папа занимается воспитанием детей дома.

Начиная с 90-х годов прошлого века количество молодых мам, предпочитающих долго «не задерживаться» в декретном отпуске, готовых продолжать профессиональную деятельность сразу после рождения ребенка, существенно увеличилось. Как следствие на рынке труда вырос и спрос на услуги наемных работников по уходу за ребенком младенческого и раннего возраста. Однако, анализируя информацию на сайтах, посвященных деятельности няни в семье, специальную литературу, статьи в периодике и т. п., мы не обнаружили данных, указывающих на понимание сотрудниками агентств по подбору персонала того, что присутствие в жизни ребенка раннего возраста (от 0 до 3 лет) наемного работника, выполняющего функции матери по уходу за ним, может привести к изменению социализации личности на следующих этапах ее развития. В частности, в одном из исследований, проведенном нами с целью выявления различий в образе матери в представлениях детей дошкольного возраста, воспитывающихся в раннем возрасте в семьях с няней и без нее, было обнаружено следующее. Образ мамы в представлениях детей из семей с наемным работником (в сравнении с аналогичными представлениями их сверстников, воспитывающихся без няни) содержал признаки, указывающие на отсутствие у ребенка психологической близости с ней, наличие подавляемого либо скрытого чувства обиды на нее. В представлении обследованных детей образ мамы компенсировался образом отца. Причем когнитивный и эмотивный компоненты изучаемого образа матери были редуцированы: дети отмечали только социальную роль мамы («работает»), ее внешность («красивая») и ограниченно функции по ведению домашнего хозяйства («убирает, готовит еду»). Дети почти не упоминали о своих чувствах к матери и о ее чувствах к себе; затруднялись назвать формы совместного с ней времяпрепровождения и т. п. Все вышеизложенное подтвердило предположение о наличии признаков частичной материнской депривации в группе детей, воспитывающихся в семье с наемным работником (Дробышева, Бутякова, 2013). Образ отца в сознании данной категории детей ранее глубоко не изучался.

Как отмечают исследователи, восприятие ребенком отца и его роли в семье имеет важное значение не только для полоролевой идентификации личности, но и для ее психического, социального и психологического развития в целом (Ю. В. Борисенко, О. Г. Калина, И. С. Клёцина, Р. В. Овчарова, О. В. Удова, А. Б. Холмогорова и др.). По мнению О. Г. Калины и А. Б. Холмогоровой образ отца начинает формироваться с рождения и осуществляется под воздействием различных внутренних (половозрастные и ситуативные проекции, фантазии) и внешних (коммуникации со значимыми близкими людьми, культуральные стереотипы, взаимодействия с отцом) факторов, взаимосвязанных и взаимодействующих между собой (Калина, Холмогорова, 2011). Опираясь на работы западных психологов, авторы описали механизм формирования образа отца в сознании его ребенка. По их мнению, сначала для ребенка существует только мать, которая, заботясь о нем, удовлетворяет все его потребности. По мере его развития, диаду «мать – ребенок» дополняет «третий», т. е. тот, кто поможет ребенку открыть отношения, существующие за пределами первоначального эмоционального слияния, симбиоза с матерью. Этот «третий», с позиции О. Г. Калины и А. Б. Холмогоровой, должен обладать тремя важными качествами: быть особенно важным для матери и ребенка; быть более удаленным, чем мать; быть способным к эмпатичному восприятию ребенка (Калина, Холмогорова, 2011). В качестве этого «третьего» лица в исследовании рассматривается отец.

Опираясь на результаты наших пилотажных исследований (Дробышева, Романовская, 2013, 2014), мы предположили, что в семье, в которой присутствует наемный работник (няня), выполняющий функции матери по уходу за ребенком. Другими словами значимым «третьим» может стать няня, которая выстраивает с ребенком (от рождения до 3 лет) близкую психологическую дистанцию. Конечно, не все няни стремятся к психологической близости с воспитанником. Как показало наше исследование, это зависит от мотивации и предпочитаемого стиля профессионального взаимодействия няни. Однако нельзя отвергать возможность влияния няни на взаимодействие матери и ребенка, которое является источником формирования образа отца.

Все вышеизложенное послужило основанием для проведения эмпирического исследования[5]5
  Автор статьи выражает благодарность О. В. Компасенко за участие в проведении эмпирического исследования


[Закрыть], целью которого стало выявление различий образа отца в представлениях детей дошкольного возраста с разными условиями ранней социализации в семье (с наемным работником по уходу за ребенком (няней) и без него). Мы предположили, что образ отца в сознании детей, воспитывающихся в раннем возрасте няней, отличается от аналогичного образа отца в представлениях их сверстников, не имевших няни, по выраженности положительных/отрицательных качеств личности, приписываемых образу, а также по реализации отцом родительских функций. Также мы предположили, что в группе детей, воспитывающихся в раннем детстве с няней, образ отца будет отличаться по оценкам его родительских и социальных функций в зависимости от половой принадлежности респондентов.

Выборка исследования состояла из детей от 5 до 6,5 лет, посещающих дошкольные образовательные учреждения г. Москвы. Объем выборки: 40 чел., разделенных поровну по полу и условиям ранней социализации в семье (контрольная и экспериментальная группы). В экспериментальную группу были включены дети, имевшие в раннем возрасте няню (от рождения до 3 лет), которая работала в семье полный рабочий день и не менее 3–4 дней в неделю. В контрольную группу вошли дети, посещающие те же самые детские сады (в исследовании участвовали дети из четырех детских садов), но не имевшие в раннем возрасте няни.

В качестве методов эмпирического исследования применяли: проективный метод «Рисунок семьи»; рассказы детей «Мой папа», «Моя мама»; опросник «Семья глазами ребенка» (Т. В. Дробышева, И. Н. Микиева); методику Р. Жиля «Межличностные отношения ребенка»; тест тревожности (Р. Тэммл, М. Дорки, В. Амен); методику «Лесенка» (В. Г. Щур), методику рефлексивной самооценку детей. Основой для интерпретации рисунков детей из двух групп послужили выделенные категории контент-анализа исследуемых образов. Данный прием количественно-качественного анализа применяли и к анализу детских рассказов. Матрица анализа рассказов включала несколько категорий и подкатегорий: А – личностные качества отца (А1 – положительные; А2 – отрицательные); Б – внешний облик отца (Б1 – позитивно оцениваемые детьми характеристики внешнего облика отца, Б2 – негативно оцениваемые, Б3 – нейтрально оцениваемые); В – деятельность отца (В1 – в семье, В2 – в обществе); Г – выполнение отцом своих родительских функций (Г1 – связанных с удовлетворением биологических потребностей ребенка, Г2 – психологических потребностей ребенка); Д – межличностные отношения отца и матери (Д1 – позитивно оцениваемые отношения, Д2 – негативно оцениваемые отношения родителей); Е – информированность ребенка о хобби и интересах отца. В качестве единиц анализа (ед. а.) выбрали слова и словосочетания, раскрывающие заявленные в работе категории и подкатегории анализа.

В исследовании, наряду с образом отца, выявляли особенности образа матери. Этот аспект работы был связан с поставленной задачей изучить взаимосвязь двух образов в сознании детей, различающихся по условиям ранней социализации в семье. Однако, в связи с ограничением объема публикации, ниже будут изложены только некоторые из полученных результатов.

Результаты исследования показали, что существуют различия в исследуемых образах отца в сознании детей, воспитывающихся в раннем возрасте в семье с няней и без нее (рисунок 1).

Как можно увидеть на графике (см. рисунок 1), наибольшее различие в образах отца в представлениях детей из двух групп связано: с восприятием детьми его положительных качеств (44 ед. а. в контрольной группе и 14 ед. а. – в экспериментальной), деятельности в семье (29 ед. а. и 1 ед. а.) и обществе (6 ед. а. и 18 ед. а.); с выполнением им родительских функций, направленных на удовлетворение психологических потребностей ребенка (теснота связей с отцом, содержание взаимодействия) (76 ед. а. и 28 ед. а.); с восприятием межличностных отношений отца и матери. Все респонденты, описывая своего отца, отмечали, что он: «добрый», «хороший», «справедливый», «милый», «ласковый», «заботливый», «умный», «храбрый», «смелый», «веселый» или «смешной». Причем в контрольной группе число упоминаний у девочек и у мальчиков было примерно одинаковое (21 ед. а. и 23 ед. а.). В экспериментальной же группе такими характеристиками наделяли образ отца преимущественно девочки (11 ед. а. – девочки, 3 ед. а. – мальчики). Отрицательные качества личности отца, упоминаемые детьми из двух групп, имели незначительные различия. Чаще всего дети указывали на то, что папа может быть «злобным», «сердитым», «жадным», «строгим» и «часто ругаться». Воспринимаемые детьми отрицательные характеристики образа отца (по числу единиц анализа) существенно уступали его положительным качествам личности. Интересно, что в обеих группах отрицательные качества отца отмечали девочки, а не мальчики. Данный факт указывает на полоролевую идентичность детей, сформированную к этому возрасту. По всей видимости, мальчики, отождествляя себя с отцами, игнорировали какие-либо негативные проявления его личности. Девочки же, наоборот, идентифицируя себя с другой группой, выделенной по признаку принадлежности к женскому полу, обращали внимание на разные по модальности личностные характеристики отца.