Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2017"

 
Без видимых проявлений
И непостижимый уму,
Опять отомщающий гений
Грозится тебе одному.
Опять в напряженном покое
Растет ожиданье беды…
Как может случиться такое
При свете Полярной звезды?
Какое спасение шлет нам
Ее изнуряющий свет,
Который зовут путеводным,
Но коему имени нет?..
 

 
Вдоль берега, у самой кромки,
Уже белеет первый лед,
И, впряжена в его постромки,
Река все медленней течет.
Все и пустыннее, и глуше,
И только лодки вдалеке
Беспомощно и неуклюже
Лежат на стынущем песке.
Не встретишь ни души часами…
Лишь мы на берегу стоим
И, отчего не зная сами,
За что-то все благодарим.
 

 
Шел февраль, снега свои стеля,
Затевал вечернюю поземку…
Женщина снимала с фитиля
Стылую, обугленную кромку.
За окном сугробы намело,
Метило дороги белой метой…
Тихой лампы тонкое стекло
Протирала женщина газетой…
Вот и все. Но и за долгий срок
Суетное сердце не сумело
До конца понять ее урок.
Так случилось… Вот какое дело…
 

Л. А. Озерову

 
Мне по сердцу реченья старины,
В их полное достоинства теченье
Минувшими веками вплетены
Уже полузабытые значенья.
Приять… принять…
Пусть оба хороши
И нет меж них большого промежутка,
Но во втором – согласие рассудка,
А в первом – и согласие души.
 

 
Снеговые заносы,
А дорога – во льду,
Ах, какие морозы
В сорок первом году…
Ветровая равнина
Безучастно пуста,
Чернобыл, как щетина,
На вершине сырта.
Две тугие вязанки,
Два солдатских ремня —
И соседские санки
Тяжелы для меня.
Тяжелы, да не брошу
И с пути не сверну,
Все равно эту ношу
До жилья дотяну,
Чтоб огонь чернобыла
Заметался в печи,
Чтобы мать не знобило
В одичалой ночи…
То ли детские слезы,
То ли искры во льду…
Ах, какие морозы
В сорок первом году.
 

 
Вот и сегодня в мире целом
Два цвета времени в ходу,
И снова – черное на белом,
И снова их не разведу.
Как бы друг другом прорастая,
Сошлись враждебные тона,
И эта истина простая
Ошеломляюще грозна…
И снег, и яблони – все те же,
И те же тени у дверей,
Но что ни год – скупей и реже
В саду свеченье снегирей.
 

 
Пусть говорят, что это прихоть,
Фантазии средь бела дня,
С меня довольно, если б ты хоть
Не осудила бы меня
За то, что каждый божий день я
Слагаю по одной строке
Забытое стихотворенье
Случайной веткой на песке.
 

 
Охоте к перемене мест
Не уступайте слишком часто.
Однообразие контраста
Вам тоже скоро надоест.
Вне памяти моей – что там,
Какие странные уюты,
И что вас тянет почему-то
К уже оставленным местам?..
Зачем вам эта маета
И как посмели вы решиться
В домашнем платьице из ситца
Уйти в такие холода?..
 

 
Почти минуту эти вязы
Удерживали груз дождя,
Чтоб он обрушился не сразу —
Чуть погодя…
Почти минуту в этой схватке
Не утверждаемое вслух
В счастливом поиске разрядки
Царило равновесье двух.
 

 
Я все реже тебе запрещаю,
Я все чаще бываю неправ,
Не прощенный тобою, – прощаю,
Оправданья всему отыскав.
Ни добрее не стал я, ни строже —
Разве только, взрослея, душа
Обо всем, что с годами дороже,
Научилась судить не спеша.
 

 
А мы все острее зависим
С течением лет и часов
От нами не посланных писем
И нами не слышанных слов.
И в этой затянутой драме
Преследует нас по пятам
Все то, что не сказано нами
И не адресовано нам.
 

 
Я так давно не знаю, что с тобой,
Что принял бы за божескую милость
Любую весть и даже слух любой,
Но лишь о том, что ты не изменилась.
Я повторял бы этот слух стократ,
Чтоб в сотый раз его услышать снова,
И с каждым встречным бился б об заклад,
Что достоверно в нем любое слово.
 

 
Наваждение, что ли, какое?..
Но опять и опять
Разрастается слово строкою —
Я приеду к тебе умирать…
То ли день подступает последний
И нужна благодать?..
Упаси мою душу от бредней —
Я приеду к тебе умирать…
 

 
В этой темени лютой, и в белой немыслимой стуже,
И в тумане сыром, и в сухом и горячем дыму
Все себе объясню, не поверив себе самому же,
Ибо все аргументы предъявлены только уму.
Все тебе объясню, приведу доказательства те же —
И про ночь, и про стужу, про сизый туман и про дым…
И возрадуюсь в тайне тому, что все реже и реже
Доверяешься ты объясненьям неложным моим.
 

 
В королевстве кривых зеркал
Откровения не искал,
Не любил вельмож и святош,
Никогда и во сне дурном
Золотым не бредил руном,
Не желал шагреневых кож,
Никогда не знал наперед,
Что за ход судьба наберет,
Не просил ее ни о чем,
И когда в пути уставал
И бывал далек перевал,
Сам себя подпирал плечом.
А когда совсем не везло,
И ломалось мое весло,
И несло теченьем реки,
Зажимал обломок в горсти
И опять продолжал грести —
Самому себе вопреки.
 

 
В этом омуте все обрывается болью и гневом,
Мир уже отсверкал…
Но опять и опять подменяется правое левым
В черном блеске зеркал.
Я над ним постою, опрокинутый как в сновиденье,
Где – маши не маши —
Никогда и никто ничего не свершит во спасенье
Оскорбленной души.
И чем ближе к воде, тем неведомей души невинных,
Только морок и гарь…
Поднимаю фонарь…
Чтоб хоть что-то увидеть в глубинах,
Поднимаю фонарь.
 

 
Дверь нараспашку в этот зимний час…
Всего одна для выхода и входа.
Не в этом ли лукавая свобода,
Уже века смущающая нас?
Там, за спиной, – тепло и темнота,
Здесь – лунный свет и бледный холод снега,
Там – о побеге вечная мечта,
Здесь – вечное безумие побега…
 

 
Бесшумно, ветрено, светло,
И все до мелочи пустяшной
Как бы чертою карандашной
Сырое утро обвело.
Куда ни обращаю взор,
Везде осеннее пространство,
Уже лишенное убранства,
Преобразовано в простор.
И птицы угловатый взлет
В подвижном холоде осеннем
Как бы четвертым измереньем
Непредсказуемо живет.
 

 
За окнами скупо и сыро,
Кассирша подобна вахтерше…
И два пожилых пассажира…
И два проходящих до Орши.
Последний приходит под вечер,
Обычно вослед за товарным,
Начальник – и он же диспетчер —
Встречает их светом фонарным.
И в этом расплывшемся свете,
В вечернем тумане и сыри
Вся выглядит как на макете
В каком-то игрушечном мире.
 

 
Над могилой Поэта читают стихи,
Как молитву, – строку за строкой,
Ибо там отпускаются наши грехи
И даруется сердцу покой.
Над могилой Поэта весомей слова
И великая правда слышней,
Ибо ей не мешает людская молва,
Никогда не согласная с ней.
 

 
Под этим небом, ветреным и нищим,
Где в клочьях туч сочится лунный дым,
Живое слово, стань моим жилищем,
Пристанищем, прибежищем моим.
Исполню все твои предначертанья,
Любую волю и наказ любой,
Чтоб только эхо твоего молчанья
Когда-нибудь услышать над собой.
 

 
Ах, какая глухая пора…
Видно, выпала доля такая
И тебе не уснуть до утра,
В этой темени глаз не смыкая.
Но и в эту февральскую ночь,
В одичалом безмолвии этом
Все равно что-нибудь напророчь
По каким-нибудь тайным приметам.
Нагадай, посули, предскажи
Ну хотя бы какую-то малость…
Я сегодня поверю и лжи,
Ибо что, кроме правды, осталось?..
 

 
Ночь, и луна, и рябина на взгорке…
Зимняя стужа…
Все это внове тебе, фантазерке,
Все это – вчуже.
Все перестроив и переиначив,
Ах, как летели
Там, на отшибе, у теток на даче,
Эти недели…
Так удивителен для горожанки,
Вечен и хрупок
Мира, возникшего как бы с изнанки,
Каждый поступок.
 

 
На мгновенье обозначась четко,
Вот она откинулась назад —
Может быть, вот так канатоходка
Пробует мерцающий канат,
Вот ее холодноватой плотью
Обняла озерная вода,
Вот уже прошла по мелководью,
Не оставив малого следа,
Вот уже сошла, как по ступеням,
В музыку языческой воды,
Вся – влекома самораствореньем
Обомлевшей в заводи звезды…
 

 
Деревья маются, как люди,
И так же в раннем ноябре
Они подвержены простуде,
А где-то в августе – хандре.
И так же, по текущим теням
Ловя движение луны,
Они терзаются сомненьем
Или надеждою больны.
Им так же надобно причастье,
В котором истина сама
Душе даруется не властью
И не усилием ума.
 

 
Зацвел репейник, сумрачен и груб,
Лилово-ал, багрово-фиолетов, —
Приблудное дитя сырых кюветов,
Угрюмый подзаборный жизнелюб.
Как объяснить тревожному уму
Репейника прекрасное цветенье, —
Как смертный грех? Как вечное спасенье?
Бежать его?.. Молиться ли ему?..
 

 
Все чаще, чаще тяготит общенье,
Все чаще тянет быть наедине
С самим собой и беглые мгновенья
Подслушивать в текучей тишине.
Все ближе и желанней год от года
Тот молчаливый сумеречный свет,
В котором есть плененная свобода,
А выхода из заточенья нет…
 

 
Сгустились вечерние тени,
Все замерло в доме, и лишь
Две белые ветки сирени
Озвучили сонную тишь.
Казалось, – лишенные плоти,
Зажатые в темный багет, —
Они на серебряной ноте
Струили серебряный свет…
На стенке, побеленной мелом,
Сияли в январской ночи
Одни в мироздании целом
Две жизни… два сна… две свечи.
 

В. Берестову

 
Одни лишь фантасты и дети,
Вступая со временем в спор,
Уходят за тысячелетья
В придуманный ими простор.
И люди иных поколений,
Быть может, по их кораблям
Оценят сегодняшний гений
Труда и ошибок землян.
 

 
Когда забыты голоса, когда
Уже забыты голоса и лица
И, если это даже навсегда,
Тебе ни с кем уже нельзя проститься,
Приходит та особенная тишь,
Где ты – один, – в бессоннице железной
Как словно бы не падая, висишь
Над черною и неподвижной бездной…
 

Ольга Чугай
(1944–2015)
Стихотворения

Ольга Олеговна Чугай. Родилась в Москве. Воспитывалась в семье деда, профессора-филолога А. С. Беднякова. В 1964 поступила на исторический факультет МГУ. Доучившись до последнего курса, решила не защищать диплом, а, по совету профессора П. А. Зайончковского, профессионально заняться литературой. В 1990 окончила Высшие литературные курсы при Союзе писателей СССР. Стихи писала с ранней юности, начала печататься с 1965 в альманахах и литературных журналах. Занималась переводом поэзии с английского, чешского и других языков. Руководила литобъединением в УДН им. П. Лумумбы, молодёжной литературной студией при Союзе писателей. С 1977 по 1990 вела «Лабораторию первой книги» при Московской писательской организации. Составитель и автор первой «перестроечной» антологии «Граждане ночи» (М., т. 1 в 1990, т. 2 в 1992). Автор двух сборников стихов «Судьба глины» (М.: Советский писатель, 1982) и «Светлые стороны тьмы» (М., 1995).

 
На красный свет, на соловьиный свист
Разбойничий в лесу окоченелом
Летит моя душа, расставшись с телом,
На зов последний, как последний лист.
 
 
А может быть, и бабочки на свет,
А может быть, и дети на опасность
Летят вот так же, чувствуя неясно
Тоску и смерть, но видят только свет!
 

 
Вольно под ветром пестрой листве —
Лучше лететь, чем остаться на дереве.
Щедрость последняя долгой молве:
Ждали, любили, на что-то надеялись.
 
 
Снова хозяину лиственных стай —
Столько свободного времени выдано,
Хочешь бросай их, а хочешь – листай —
Видимо все, что казалось невидимым.
 
 
Листьями на землю, словом – на лист —
Есть еще право свободного выбора.
В темном проулке шепот и свист —
Сонный, прокисший ноябрьский пригород.
 
 
В тучах бегущая к дому луна,
Хлопнет в подъезде, ступени затопают.
Где это ты пропадала одна?
Спросят – и листья попадают с тополя.
 
 
Старая песенка, вечный мотив,
Выдумка, правда, беда, всепрощение,
Бледные луны, окна негатив,
И неохота менять освещение.
 
 
Не повернуться, навстречу не встать, —
Только с названием «Воспоминания»
Книгу осеннюю перечитать —
Всю – от свидания и до предания.
 

 
Сквозь эту тяжелую землю времен
Теперь не пробиться ни сердцу, ни взгляду,
И даже свободного слова закон
В бессилии перед законом пощады.
 
 
Поэтому я ничего не скажу,
Не выдам души изумленному слову.
Рукой заслоню, от любви пощажу,
И не попрошу себе права иного.
 
 
Так несправедливо ходить по земле,
По скользкой, веками утоптанной глине,
Не быть, не родиться, остаться во мгле,
Намеком на вздох в ослепительной сини.
 
 
Прикованный к стулу чудак Прометей
Следит, как с ветвей осыпаются латы, —
Кому рассказать про отвагу детей,
Про ветер бессмертья, про бремя расплаты.
 
 
Кому рассказать? – Только не расскажу,
Оставлю Ассирии клинопись птичью, —
Будь проклято все, чем я так дорожу
Во славу рассудка, во имя приличья.
 
 
Все раньше темнеет, все глуше болит
В расхристанной сини небесная рана.
Сказать не желает, молчать не велит,
Лишь в стекла стучится да каплет из крана.
 

 
Черный чай в стакане,
Месяц на кукане,
Теплый круг от лампы,
Книга на диване…
Кажется не странно —
В зазеркальном мире
Жить намного легче,
Чем в своей квартире.
Не арканьте время:
Пусть с горы несется,
Ничего дурного
С нами не стрясется:
Мертвые воскресли
С нами все, как прежде,
В золотом тумане,
В латаной одежде.
Теплый свет от лампы
Вечно может литься
Там, где мчится время,
И бессмертье длится.
 

 
Есть странная порода тихих женщин:
Их имена для памяти – утрата,
Их бытие для всех почти загадка,
И только лица в памяти цветут.
Так ощутимы их прикосновенья —
То сердце вдруг царапнет,
То – на коже
Останется едва заметный холод,
И мятный привкус ощутишь во рту.
И кто они? Каких углов жилицы?
Каких подвалов, чердаков, окраин? —
Которых больше нет.
И только зренье
Хранит их облик с самых ранних лет.
 

 
Слеток на кромке гнезда,
Электричек стоглазые ящеры…
Предпочитаю всегда
Прошлое – настоящему.
Летние холода,
Мелкую изморозь,
Дальние поезда,
Ветхую изгородь…
Кислая груша – дичок
Так и не вызрела.
Не принимала в расчет —
Думала – выстрадала
В том несчастливом году
На лягушачьем пруду
Возле Фирсановки.
Все собиралась – приду,
Время найду и приду —
Перестрадаю заново.
Заново перебелю,
Помилую – не полюблю,
Знаю – простишь от щедрости.
Слеток на кромке гнезда,
Ряска на ряби пруда.
Кислые груши. Недоросли.
 

 
Лист кленовый – лапа лягушачья.
Середина мая. Клейкий блеск
Первых листьев, бликов и морщинок,
Лужицы на выбитом асфальте,
Крыши после краткого дождя.
Середина мая – потепленье.
Потепленья плен и мыслей лень.
Скоро лето – самый долгий день.
А пока истома, слабость, нега.
Мы, как травы, вышли из-под снега,
Выдюжили, выжили, взошли,
А пока горит на солнце новый,
Лягушачий, клейкий лист кленовый,
Весь в морщинках – выросший на треть,
Что ж так больно на него смотреть?
 

 
…хорошо бы собаку купить.
 

И. Бунин

 
Качается медленно сад Зодиака.
У ног моих теплая дремлет собака.
Озябли ладони.
Озябла душа.
А жизнь хороша!
Свежа, как морозное яблоко детства,
Пестра, как осеннего леса соседство,
И сердце единой струною звенит —
Надир и Зенит.
Пора одиночества – странная штука —
Кругом суета,
Да не слышно ни звука,
И только шумит мне невидимый лес,
Царапая ветками кровлю небес.
 

 
Щедро в награду далось,
Если совсем не сбылось
И навсегда отоснилось —
Строки, бегущие вкось,
Стаи, летящие врозь
И одиночества милость.
Время подходит к концу,
Тени бегут по лицу,
Тени по стенам гнездятся.
Снова уходит на взлет
Ветра ночной самолет —
Нам никогда не расстаться.
И не спросить, как пришлось —
Свидеться не довелось:
Жизнь ожидание длилось.
В сотый ли, тысячный раз —
Переплетения фраз,
После бессилия глаз
Высмотреть все, что случилось.
 

…Иди и поймай падающую звезду.

Джон Донн «Песня»

 
Иди и подбери упавшую звезду,
И без нее назад не возвращайся.
Кружится лист в октябрьском саду.
Прощается. И ты теперь прощайся.
Нет повода унынью твоему,
Нет повода удерживать на месте
Круженье мысли и жужжанье вести —
Отдать их всем – равно и никому.
Труп соловья, увы, смердит не лучше
Любого трупа. Убедишься ты:
Смысл ускользающей в бессмертье красоты
Терзает умирающую душу.
Гармонии извечной не наруша,
Застыл в полете лист в октябрьском саду…
Пойди и подними
Упавшую звезду…
 

 
Ледяной туман дыханья,
Столбик белого огня,
Медленное колыханье
Вечереющего дня.
 
 
Синий час после заката,
Тень глубокая легла,
И туманна и крылата
Долгожданной ночи мгла.
 
 
Не согреться в этом доме.
Дверь закрою, газ зажгу,
Словно мышь в сырой соломе
Страх копается в мозгу.
 
 
Гость молчит, спросить не смеет —
Встанет, скажет – «Ну, пора».
Ледяной тоской повеет
Из вселенского двора.
 

 
Стану водить рукой по листу бумаги,
Старое вспоминать – вольному – воля.
Слово, как воробей, бьется в ладонях тесных,
Боязно вспоминать, написать – страшнее.
Лучше следить, как снег завивает кольца,
Как заметает след белый полет метели —
Вьюга, побелка, мгла, зимнее наважденье.
Белого воробья подхватило ветром —
Вот и письмо к тебе снова не получилось.
 

 
Последний раз у августа в долгу,
Не веря сердца первому движенью,
Уже простить кому-то не могу
Веселый хмель взаимопритяженья.
 
 
Такая тишь. Такая россыпь рос,
И у луны сломалась колесница!
Такая ночь, что хочется присниться
Самой себе. С тобой. В последний раз.
 

 
Слова неуклюжи
В бессильной попытке утешить,
Спасти от разора,
Остаться в покое навек.
Спускается вечер
На полуприкрытые шторы.
На землю промокшую
Медленно падает снег.
Забытый мотив —
Колыбельная. Синее платье.
Чужая утрата
Сильней, чем родная беда,
Пока не отыщещь слова золотого заклятья.
По черному – белым,
По снегу – ночная вода.
В пределах души совершается грустное чудо,
Врачующий раны уже исцеляется сам
И детскую гордость внезапная лечит остуда,
Печаль и надежда – я знаю вас по голосам.
Свернулась калачиком
Узкая серая кошка,
Случайно замечу,
Как нежностью пойманный спит
Сердитый ребенок,
И лунного цвета дорожка,
Касаясь лица,
По паркету во мраке летит.
 

 
Осыпается сад,
Разрушается дом.
Выпадают из рам
Пропыленные стекла —
Мое отражение
Вместе с пыльным стеклом
Выпадает на землю
И ухмыляется криво,
Прежде, чем разлететься в осколки.
Мой дом пережил три эпохи.
Здесь – на месте гнезда
Только черные пятна пролетов,
Только промельки взглядов,
Только возгласы старых кустов.
В этом доме слепая душа
Обживала пространство
И сюда возвращалась потом,
Когда худо бывало.
Осыпается сад:
Три эпохи,
Веранда, мансарда,
Скрипучая лестница жизни…
Какие-то письма лежат
На пустом пепелище.
Этот адрес исчез.
Почтальоны уже не приходят,
Под горелыми балками плачет
Поломанный кухонный кран —
Словно жизнь еще теплится в доме
И всех раздражает
Незакрытого крана
Глухой тенорок.
Впусти меня, дом,
Виновата – пришла слишком поздно.
Как теперь проживу я
Без тени твоей за спиной?
 

 
Старый дом сгорел дотла —
Нет на свете дома —
Только влажная зола,
Только твердая смола
Вдоль горелого ствола,
Только дождевая мгла —
Вышло по-другому.
А казалось – жизнь была
И светла и весела,
А теперь, как сон, как мгла,
В толще водоема.
Дождевой пороши муть,
И сквозь дождь сереет путь,
Уводя от дома.
 

Нина Габриэлян
Шелестенье неведомого мира…

Мы познакомились с ней в 1976 году. По началу – заочно, когда в очень популярном тогда журнале «Юность» я прочла стихи, которые меня сразу «зацепили». Запомнила имя автора – Ольга Чугай. «Это же очень известный поэт», – сказали мне друзья, когда я поделилась с ними своим открытием. А через полгода мы познакомились с Ольгой уже лично. В прошлом году мы отпраздновали бы с ней сорокалетие нашей дружбы. Но не довелось – в декабре 2015 года мы проводили ее в последний путь.

Ольга Олеговна Чугай родилась в 1944 году в Москве. Воспитывалась в семье деда, профессора-филолога А. С. Беднякова. Возможно, именно он привил ей тонкое чувство языка, трепетное отношение к слову, к музыке стиха… Стихи Ольга писала с ранней юности. Очень интересовалась мировой историей. В 1964 она поступила на исторический факультет МГУ. Но, доучившись до последнего курса, решила не защищать диплом, а последовать совету профессора П. А. Зайончковского и профессионально заняться литературой. В 1990 г. она окончила Высшие литературные курсы при Союзе писателей СССР.

Она была видной фигурой в мире поэзии. Много занималась и поэтическим переводом – с английского, чешского и других языков. Руководила литобъединением в УДН им. П. Лумумбы, молодёжной литературной студией при Союзе писателей. С 1977 по 1990 вела «Лабораторию первой книги» при Московской писательской организации. Через эту «Лабораторию» прошли многие, тогда молодые, а ныне известные поэты. Думаю, еще предстоит оценить то, что она сделала для поэзии как общественный деятель. Но все же, в первую очередь, она была замечательным поэтом. При жизни она опубликовала два сборника стихов: Судьба глины (М.: Советский писатель, 1982) и Светлые стороны тьмы (М., 1995). Это, конечно, не считая многочисленных публикаций в периодике.

Стихи Ольги Чугай – это какие-то таинственные сигналы из неведомой области, таящейся за грубой скорлупой обыденной реальности. Она обостренно чувствовала, как «Незримо кружат возле нас // Неведомые сферы, // И незаметные для глаз // Вселенные живут». Обращалась ли она к прошлому или к настоящему, писала ли о Средней Азии или о Москве, она все время ощущала «шелестенье // Неведомого мира под ногой». Очень часто обращалась к теме детства, когда маленький человечек еще ощущает свое родство с миром растений, животных и даже предметов. Такие стихи писались «В надежде объяснить и объясниться // На языке, утраченном давно, // Забытом в детстве, с детством заодно». Мысль о взаимосвязи всего сущего проходит через многие ее стихи: «Человек, и дерево, и птица // Из одних волокон сплетены». Поэтому в ее стихах птицы могут зацвесть, а сирень – запеть.

Одним из сквозных символов ее поэзии является дерево. Нередко она уподобляет дереву и саму себя:

 
Вот я расту – растопырив корявые ветки —
Вот я расту, и летят мои желтые листья —
Желтые птицы – иволги и синицы.
…………………………………………..
Деревом стала,
Стану травой, голубем, дымом.
 

Но не только детство человека, но и детство человечества завораживало художественный взор поэтессы:

 
На ладони большой пустыни
Золотой тонколицый мальчик
Детство первых людей танцует…
 

Она очень любила Среднюю Азии, часто бывала в Туркмении и Таджикистане, дружила с тамошними поэтами, профессионально занималась изучением восточного декоративно-прикладного искусства. После этих поездок рождались замечательные стихи. Поэтические циклы «Старый Мерв», «Поющая роза» и «Парфянская ласточка» – одни из вершинных в ее творчестве.

Хорошо зная мировую историю, она особенно интересовалась архаическим периодом. Нет, она не плутала в лабиринте времен, но воспринимала времена и эпохи, как бы из некоей вневременной точки. Ее волновала проблема времени и вечности: «Мы, люди, – волны // Мы – вода, // Мы к вечности течем». Кстати, образ воды, реки – тоже один из важнейших, системообразующих образов ее поэтического мира. Например: «Снился мне сон бесконечный: // В белой воде по колено, // Не ощущая движенья, // К берегу тихо влекома…» Этот образ (вода, река, поток) несет на себе в ее стихах большую смысловую и эмоциональную нагрузку. Как правило, он многозначен. В частности, с водной стихией связано в ее поэзии представление о различных метаморфозах внешнего мира, необычных состояниях сознания, когда мир предстает поэту вне привычных, обыденных форм. Это происходит и при погружении в поток времен:

 
Что это было, скажи мне?
Мир потерял очертанья.
Медленно и невесомо
В гору мы шли по дороге.
Годы летели, как птицы, —
Тысяча лет пролетела.
Шли мы, не ведая страха,
В гору по древнему миру.
 

Время то ли растягивается, то ли спрессовывается, замедление парадоксальным образом вызывает ускорение, ускорение становится равнозначным замедлению… То ли «бесконечный сон», то ли бесконечное просыпание, нескончаемый переход через реку – в иное качество, к иному видению.

Тема сновидения, а также сна наяву – тоже излюбленная ее тема. Иногда в ее стихах сон символизирует собой неведенье, от которого еще предстоит очнуться:

 
Мы сладко дремлем наяву
В пеленках атмосферы,
Покуда каждого из нас
На суд не сволокут.
Ответствуй, прокричит труба,
За каждый вздох – ответствуй!
Проснись, к пространству прикоснись —
Дыши, припоминай,
Как в небе яростно горит
Большое солнце детства
И волны хлещут, и ревут,
И рвутся через край.
 

Однако было бы неверным считать ее человеком, отрешенным от мира сего. Она всегда была в гуще литературных и житейских событий, окружена людьми… Особенно любила помогать молодым поэтам… Но даже сквозь те строки, которые она посвящала современности, бытовым аспектам жизни, проступали отблески какого-то иного, не-физического пространства. У нее немало стихов, посвященных Москве, ее улочкам, дворикам, домам. Они изобилуют конкретными деталями, описаниями городских ландшафтов, приметами быта, в том числе – коммунального. И все же, даже когда память возвращает ее к московскому детству, пришедшемуся на 50-е годы прошлого века, туда, «К тарараму, к неустройству // Общих судеб и квартир, // К злому бабьему геройству // Над залатываньем дыр», сквозь всю эту выпуклую конкретику сквозит что-то еще. Например, в стихотворении «Большая Оленья», она так описывает эту московскую улицу: «С незабвенным хрустом снега, // С волхованием листвы. // Ты, сбегающая с неба // На окраину Москвы».

Хотелось бы сказать несколько слов и о языке этой поэзии. Чугай пишет не словами и не синтагмами, но речевым потоком. Конечно, предложения у нее есть, и они формально завершены. Но это предложения неравномерной длины, нередко – в 5, 7, 9 строк. Причем, начало одного как бы уже вызревает в середине предыдущего. Но не столько на уровне явленной мысли, сколько на уровне звука. Нередко она писала белым стихом, которым владела виртуозно. В этом случае ее стих держится на сильной фонописи уподобленных друг другу в звуковом отношении слов. Для таких стихов характерны льющаяся строка с плавными переносами, фразы длинные, как река или долгий, медленный переход через реку… Она считала, что «слова грубей и тверже звуков», и потому в ее стихах звук как бы предшествует словам, в которых он «оплотняется» и материализуется. Впрочем, и рифмованным стихом она владела мастерски. Случались у нее и верлибры…

…Она ушла в мир иной после продолжительной болезни, которую переносила очень мужественно. Остались ее стихи. Теперь это уже литературное наследие, которое еще предстоит осваивать и изучать.

Я очертила только некоторый круг тематических и стилистических особенностей этой замечательной поэзии.

Я специально не разбирала и не цитировала в своем кратком вступлении стихи из предлагаемой читателю подборки, чтобы он мог войти в них без посредника.