Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2017"

Нина Габриэлян – поэт, прозаик, переводчик поэзии, художник, культуролог. Родилась в 1953 г. в Москве, окончила Московский Государственный Педагогический институт иностранных языков им. М. Тореза. Автор поэтических сборников «Тростниковая дудка» (Ереван, 1987), «Зерно граната» (Москва,1992), «Поющее дерево» (Москва, 2010) и сборника прозы «Хозяин травы» (Москва, 2001), а также статей о литературе и искусстве, опубликованных в журнальной периодике и научных сборниках. Занималась переводами зарубежной поэзии, классической и современной. Член Союза писателей Москвы и Международного Художественного Фонда.

Переводы

Элизабет Ланггессер, Поль Хенкес, Зигфрид Фегер
Стихотворения

Перевод с немецкого Евгения Витковского

 
Он порою ладонью к моей щеке
прикоснется, и станет тепло.
Словно ветер, придет, пропадет вдалеке,
только напишет на зыбком песке:
«Кондвирамур, тяжело!»
 
 
Бывает, что лето подходит к концу,
медный замок вдали встает;
но подсолнухи-стражи, лицом к лицу,
оберегают дорогу к дворцу,
замкнувшему створки ворот.
 
 
Меж георгинов и темной листвы —
путь: горящая полоса.
Что же, феи, со мною наделали вы:
что за шум мне мерещится – звон тетивы
иль волшебного колеса?
 
 
Парсифаль, неужели потерян твой след,
неужели забыт, как назло?
Машут крыльями окна и множится свет,
но зеркальная мощь возрастает в ответ…
Кондвирамур, тяжело!
 

 
Замок мой маленький гордость хранит:
целься, вращаясь, в надир и в зенит,
ярче сияй на орбите;
ну-ка, к работе,
духи без плоти:
льните друг к другу,
мчитесь по кругу,
пряжу труда берегите!
 
 
Древним созвездьям тесны небеса:
вижу Большого и Малого Пса
полные магией взгляды.
Ранее срока
чахнет осока —
блещет звериной
песьей уриной,
но убегают Плеяды.
 
 
Бремя страдания не упусти:
кольник с метелицей в жгут заплети,
истину вызнаешь скоро,
нынче – в скарлатных
жабах отвратных,
завтра же – в юных
золоторунных
пленницах стада Клингсора.
 

 
Распускается лилея,
рвется в жизнь и в рост,
ослепительно светлея,
то робея, то смелея,
пенится врасхлест.
 
 
Небосвод угрюм и хмур, —
не страшись, Кондвирамур!
 
 
Пусть сорняк гнилые остья
тянет от земли;
жертвам лжи, обмана, злости —
башня из слоновой кости
светится вдали.
 
 
Лес печален и понур, —
но смелей, Кондвирамур!
 
 
Шлемник с таволгою строго
восстают стеной.
Не слышна ли песня рога,
не намечена ль дорога
тропкой просяной?
 
 
Повторяй же, трубадур:
«Парсифаль, Кондвирамур!..»
 

 
Бога молитва не тронет,
бог распалился вконец.
Не через миг ли догонит,
в ноги беглянке уронит
руту и колкий волчец?
 
 
Спрятаться в зелени сада,
низкий забор одолев, —
в дикой листве винограда
есть для погони преграда:
львиный разинутый зев.
 
 
Яблоки зрелости ранней
юную грудь выдают, —
скройся от силы желаний:
есть меж Деметриных дланей
синий волшебный приют.
 
 
Верно ль, что дверца открыта?
Там ли мерцают крыла?
Здесь, только здесь и защита,
коль годовая орбита
год в этот миг привела.
 
 
Дни чередою горошин
сыплются: жидкий огонь —
зелен, прохладен, непрошен —
как подаяние брошен
зрелому лету в ладонь.
 

 
От врага избавясь,
в тот же самый миг
в воздухе, как завязь,
зреет звонкий клик:
не жалея блесток,
щедро, без числа,
стая вилохвосток
вскинула крыла…
 
 
Стеблей светловласых
ноша так легка,
стражи в медных рясах —
слуги старика, чье жилье – пшеница;
о Мелхиседек!
Превращенье длится,
завершен побег.
 
 
Между изобильем
и бесплодьем рощ
к ласточкиным крыльям
приливает мощь:
крепнет неуклонно
яростный порыв,
очи Аполлона
перьями закрыв.
 

 
Трижды Дафной бог отвержен,
клич гремит в груди:
спящий в каждой розе стержень,
тот, что был доселе сдержан,
ныне – в рост иди!
 
 
Трижды звук плывет во тьму
в пылевом дому.
 
 
Дрожь металась в доме пыли,
как в живой горсти,
клики счастья вдаль поплыли,
ибо нынче им по силе
эхом в жизнь войти.
 
 
Эхо в пылевом дому —
но к чему, к чему?
 
 
Рвутся птицы-нелюдимки
дымкой в небосклон;
прикасанья к невидимке,
полувздоха, легкой дымки
алчет Аполлон.
 
 
Дымкой греза льнет к нему
в пылевом дому.
 

 
В прошлом цель была у вас благая:
жить, священный факел сберегая,
где частица вечности цвела,
но властитель, пьян своею силой,
не прельстился искоркою хилой
и огнище вытоптал дотла.
 
 
Вы теперь – жрецы пустого храма,
мнетесь у треножников, упрямо
вороша остылую золу,
на бокал пустой косясь несыто,
слушая, как фавновы копыта
пляску длят в ликующем пылу.
 
 
Мчится праздник, всякий стыд отринув…
Так лакайте из чужих кувшинов,
дилетанты, уж в который раз —
каплям уворованным, немногим
радуйтесь – и дайте козлоногим
в пляске показать высокий класс!
 
 
Посягнув на творческие бездны,
мните, что и вам небесполезны
миги воспаренья к небесам, —
зная пользу интересов шкурных,
в гриме вы стоите на котурнах
и бросаете подачки псам.
 
 
Вы стоите, сладко завывая,
плоть же ваша, некогда живая,
делается деревом столпа —
тумбой, чуть пониже, чуть повыше;
и на вас расклеены афиши,
коими любуется толпа.
 
 
Не пытаясь вырваться из фальши,
вы предполагаете и дальше
сеять в мире лживую мечту —
что ни день смелея и наглея,
прикрывая при посредстве клея
вашей нищей жизни наготу.
 

 
Сброд хихикает и зубоскалит
и глаза сквозь щели масок пялит:
что-то воздух слишком чист вокруг.
Полубог, не вычистив конюшен,
вдруг становится неравнодушен
к. прялке женской – и ему каюк.
 
 
Клык уже наточен вурдалачий,
книги изувечены, тем паче
что и время книг давно прошло!
Сквозь ячейки полусгнивших мрежей
рвут венок, еще покуда свежий,
увенчавший мертвое чело.
 
 
Живодерни, свалки – в лихорадке,
чудеса, виденья – все в достатке,
есть жратва для волка, для свиньи.
Нет у мертвых на защиту силы,
и они выходят из могилы,
чтоб живым отдать кресты свои.
 

 
Терпишь ты, чтоб человечья сволочь
на тебя лила то яд, то щелочь —
новый жрец у старых алтарей, —
в тайных клеймах огненного знака
ты, Земля, становишься, однако,
только терпеливей и мудрей.
 
 
Отдавать приказы – наше дело:
вот машина тяжко загудела,
сотворить, отштамповать, спеша,
чашку, плошку, миску или блюдо —
но иного, дивного сосуда
втайне алчет жадная душа.
 
 
Но следишь ты, чтоб железный коготь
тайн твоих не смел вовеки трогать,
ты караешь нерадивых слуг,
в грубом коме проступает личность,
глина признает души первичность,
и покорствует гончарный круг.
 
 
Мощь бойцов, чьей жизни песнь допета,
слезы страсти, от начала света
почву орошавшие твою,
девушек тоскующие взоры —
все вместится в контуры амфоры,
дивно возвратится к бытию,
чтобы даже нищие могли бы
хлеба досыта вкусить и рыбы,
и вина любви испить могли,
чтоб святыней стал кувшин невзрачный,
воссиял бы в лаврах полог брачный
в миг слиянья неба и земли.
 

 
Едва ли в Альпах жить благорассудно,
      И все же вы избрали путь сюда:
      Здесь велики ветра и холода,
Дышать непросто и кормиться трудно!..
 
 
«Проходит за эпохою эпоха,
      Сугробы прячут нас от чуждых глаз;
      Коль скоро летом сделаешь запас —
То зиму проживешь совсем неплохо.
 
 
Осокой, камнеломкой, горечавкой
      Набором полным сладких клеверов
      Прокормят Альпы: так что будь здоров!
Сиди весь год да корешками чавкай.
 
 
В разнообразье ощутив потребу,
      Дождись-ка, и беги на сырный дух:
      Поскольку отлучившийся пастух
Не жаден к пирогу, тем паче – к хлебу».
 
 
«А хищникам известна ль к вам дорога?»
      «Да что вы, здесь любой бы мигом сдох!
      Найдете разве что ледовых блох,
Да вот еще орлов… Но их немного».
 
 
«Но ваш портрет – надеюсь неослабно —
      Я напишу средь исполинских гор?»
      «Большой портрет альпийской мыши? Вздор:
Сие смешно, сие – разномасштабно!»
 

 
Осенней краской окроплен
      Клен посреди зеленых елей;
Но сгинет ельник, сгинет клен
      С приходом первых же метелей.
 
 
Газету на альпийский луг
      Забросило. Весь мир в дремоте.
Смерть над горами, смерть вокруг.
      Смерть на дороге, смерть в полете.
 
 
Копыта след и стар, и сух,
      Ночь все длинней, день все короче;
Кто вскрикнул? Птица или дух?
      Иль это просто свист сурочий?
 
 
Потом зима пойдет в разгул:
      Что ж, ночь проспать – отнюдь не плохо.
Туман завесы натянул
      От Фюркле вплоть до Маттлерйоха.[10]10
  Вершины в Лихтенштейне возле австрийской границы: Фюркле [1785 м. ] и Маттлерйох [1867].


[Закрыть]
 

 
Ужели здесь и вправду было лето?..
      В снегах и кряжи-то видны с трудом.
      Столб водопада скрылся подо льдом
Альпийский луг забыл о днях расцвета.
 
 
Тирлич-трава, иначе – вероника,
      Вся высохла: и до весны сурок,
      Душистым сеном обеспечен впрок:
Все спать хотят – от мала до велика.
 
 
Спят грызуны: как сладок промежуток
      Отдохновенья от альпийской мглы;
      Им не грозят ни совы, ни орлы,
И уж совсем не важно время суток.
 
 
На севере светлеет склон Шварцхорна,
      На ледники ложится синева.
      Придет весна, взойдет тирлич-трава,
Для грызунов опять созреют зерна.
 

 
Закрыт молочный луг для тёлок:
      Ушел на фабрику пастух:
      Здесь – пропадешь ни за понюх,
А там – ученья срок недолог.
 
 
Наверное, погода виновата:
      Но пять коров за лето – нет как нет.
      Тогда инспектор наложил запрет
На здешний выпас: чай, дороговато!
 
 
У стариков – извечные тревоги:
      Сколь ни живи – а бедам нет числа.
      Сорвется ствол, иль упадет скала —
Для человека здесь конец дороги.
 
 
Развалины стоят взамен конюшен,
      То оползень, то грязевой поток,
      То снег всю зиму, и такой итог,
Что путь на пастбище вконец разрушен.
 
 
Закрыт молочный луг для тёлок:
      От человека только вред.
      А хижины пастушьей след —
Уж он-то и совсем недолог.
 

 
В повторах мы не чувствуем вины:
      Проклятый круг, а в нем – за веком век:
      Приходит осень, расстилая снег —
По образу могильной пелены.
 
 
Великой тишиной полны снега,
      И спит под ними странная толпа:
      Трава и камень, бревна и щепа —
И этот сон нарушит лишь пурга.
 
 
Ко встрече с ней альпийский луг привык;
      Он тоже спит за горною грядой.
      И только серны темною чредой
Промчатся по нему в последний миг.
 

Витковский Евгений Владимирович – российский писатель-фантаст, литературовед, поэт, переводчик. Переводил Рембо, Валери, Китса, Рильке, Камоэнса. Пессоа и др. Составитель антологий «Семь веков французской поэзии и семь веков английской поэзии» (1999 и 2007). 35 лет работал над переводами стихотворений Теодора Крамера, собранных в итоге в книгу – Т. Крамер, «Зеленый дом». В 2003 г. создал сайт «Век перевода», на форуме которого ведутся занятия поэтическим переводом. Лауреат нескольких литературных премий, эксперт Союза Переводчиков России, член Союза писателей с 1983 года. Живёт в Москве.

Сандра Элиза Маас
Стихотворения

Перевод с нидерландского Анастасии Андреевой

Сандра Елиза Маас известна широкому кругу бельгийских читателей своей поэтической книгой OERDRANG («Первопричина»), за которую ей было присвоено звание «Мастера слова», и сборником стихов для детей KHOUT VAN JOU («Ялюб тебя»). В прошлом году вышла её новая книга HET MOEDERSCHIP («Материнстволёт»). Стихотворения, вошедшие в неё, можно назвать поэтическим излиянием чувств, они предельно искренни, в них есть и нежность, и боль, и утешение.

Сандра родилась в 1971 году. Живёт в Маасдорп Вюхт (Бельгия, провинция Лимбург). У неё трое детей. Она не только поэт, дипломированный журналист, актриса, но и профессиональный шеф-повар и специалист по винам. Сандра колесит по всей Бельгии на стареньком пикапе и вместе с другими актерами и музыкантами выступает на больших и малых сценах. Она читает лекции в школах, библиотеках, литературных клубах, что даёт ей возможность рассказывать о своих репортажах (которых уже более тысячи), освещающих жизнь представителей всех слоёв населения, от бродяг до министров. Именно эти репортажи вдохновили её на написание стихотворений, критикующих человеческое общество, но исполненных любви к человеку. Её стихи переведены на латынь, французский, английский и турецкий языки. Прошлой осенью Сандра была удостоена чести читать свои стихотворения перед королем и королевой Бельгии.

 
дни, окружив, поджидают тебя,
как бойницы в крепости гнетущей боли,
И ТЫ привлекаешь внимание, шумишь, болтаешь,
оставляя их, не вникающих в суть дела, ждать дальше,
 
 
день за днем, зимой и летом,
пока я не начинаю лавировать в промозгло-мартовской
ночи, оперенной одиночеством.
И ТЫ сходишь, удивленный, со своего пьедестала.
 
 
позволь мне зарезать уток,
отнести их фермершам,
позволь мне быть твоим целителем, позволь быть
в нашем с тобой доме хозяйкой
 
 
за чуемом за версту фермерским столом.
в то время, как ты определяешь запахи,
распознаешь плоды,
я позабочусь о гусях,
 
 
розариях наших предков,
позволь же мне воздавать почести и заклинать,
и бурлящими в котлах психотропными средствами
кормить с ложечки человечество.
 
 
дай мне ручку,
И Я напишу, исцеляя тебя,
историю жизни; ту самую,
о ферме, о дочери фермера, о курятнике,
и даже о свинарнике человеческого общества.
 
 
одолжи мне перо, дай чернила,
но прежде всего нужна тишина,
оставь мне одиночество,
этот удельный вес удовлетворения,
 
 
оставь мне свою лачугу,
И Я предоставлю
тебе мою крепость
внутреннего покоя.
 

 
Под своей викторианской юбкой она тащит кометы, закадычных подружек, бывших любовников (с ними она вечно будет нянчиться), медали и травмы; а также светлое будущее с горными ручейками. Она посвятила себя эпохе: не церкви, не своей работе.
Между воланами ее юбки, по подолу струятся тоненькие потоки человечков, которые не только с машинками и барби, но и сами с собой – этого ни в коем случае нельзя говорить нашим детям – играют; или с телескопами. Человечки в переменных потоках: тот и этот даже похожи на ребенка в ее животе, они – как вершины муравейников.
Это был не просто день Материнстволёта; экзопланета Kepler-452b будет открыта через день, а стекло на Марсе было обнаружено месяц назад. Анналы никогда не врут: не так, как ты, или я самой себе по десять раз на дню: нет, я не прибавила в весе, да, он меня любит. – Но ведь на то мы и люди, а не анналы.
Это был день 2018, и человечество продолжало эволюционировать дальше к невообразимым ограничениям. В этих условиях любой свободомыслящий Материнстволёт испытал бы трудности, понадобись задрать юбку, чтобы маленькие человечки могли еще восторженней скользить в своих потоках по воланам жизни. И да, грациозность всегда уместна, если только мы себе ее позволяем.
Мы еще способны видеть далеко, думали мы, но оказалось, что не намного дальше, чем наша Земля, наша улица, соседский забор или колючая проволока, которые мы пытаемся уничтожить отравой или черными мыслями. Или дебатами о долгосрочной аренде, или спорами о беженцах, что начались в 2015-м и, если нам повезет, кончатся в 2022-м.
Инопланетян и их идеи о преодолении границ мы, übermenschen, постичь не в состоянии. Человеческое мышление слишком ограничено для таких неземных мечтаний, – говорят именитые ученые, и хочется верить, что им видней.
Зато мы сами позволили Google Earth (гляди, мам, я иду по краю!) контролировать нас, увеличивать картинку, приближаясь вплоть до кружев нижней юбки, заглядывая под подол, даже если изображение размыто. Неважно как далеко мы ушли от викторианской эпохи, если так и остается нерешенным типичный поэтический, риторический и постмодернистский вопрос.
 

 
низ живота отзывается на твои пальцы,
они четко вышагивают, будто на марше,
по моей разодранной войнами шкуре.
ты бросаешь все силы на то,
 
 
чтобы наши дети могли танцевать, крутиться,
возиться в утробном тепле зачатия.
на повестке дня беременность, мои мысли
в ожидании твоих губ все время.
 
 
ты ласкаешь, словно разводишь костер,
ласкаешь мои раскаленные бедра,
которые ты, кажется, готов осаждать вечно,
твое пламя, разгораясь, подбирается к моему сердцу.
 
 
так ты пробуждаешь мой огонь, сбив меня
с толку, и я снова пускаю тебя к себе,
в мою воинскую шкуру, всю в старых шрамах,
«благородное гниение» для получения лучших вин.
 
 
ты ласкаешь, словно разводишь костер,
ласкаешь мои раскаленные бедра,
которые ты, кажется, готов осаждать вечно,
твое пламя, разгораясь, подбирается к моему сердцу.
 

 
Она учит тебя жизни,
ты повторяешь предложения, которые,
по ее мнению, тебе необходимо знать, —
она не понимает, что
все буквы ты должен
написать сам: об этом она
еще никогда нигде не читала.
 
 
Ни в средствах массовой информации,
ни в фэйсбуке, ни в декретах о беженцах,
ни в фантастических романах,
ни в эпистолах с неважно какой школьной парты;
сейчас она читает только то,
что оставляет мышление ограниченным,
сердце равнодушным.
 
 
Пока однажды ей на стол
не положат книгу, которая, прервав
ее на лекторском полуслове, распахнет
невиданные горизонты, и она
медленно спрячет очки в золотой очечник
и начнет читать не глазами,
но прозревшей душой.
 
 
Она так удивлена, покорена этой
книгой, что даже границы и различия между
странами для нее перестают существовать,
она чувствует пространство как нечто единое,
пребывающее в мире и согласии,
и постепенно чтение книги становится
изучением новой карты вселенной.
 
 
Больше она строго не поправляет
очки на носу, но с добротой и заботой
смотрит на детей и взрослых,
она не читает нотации, но, говоря о жизни,
предлагает самостоятельно найти нужные слова,
расставить запятые и тире, не ставя точку в конце —
потому что так должно быть в этой книге.
 

 
Она всегда подозревала
что для глубокой раны
нужен не пластырь
но мертвая тишина
 
 
потому что как только
хотя бы тоненький писк станет слышен
или рана начнет своевольничать
так сразу же найдутся желающие
бросить в нее еще и соли
 
 
этим особенно грешат
люди которые по-библейски
называют себя «ближними»
некоторые даже норовят сплясать
у разверстой раны
 
 
говорю вам: именно тогда рана
причинила ей настоящую боль
и увидели ее орущую от одиночества
и отчаянье довело ее
до беды
 
 
и убедилась она снова в том
что нужно быть скрытной
хранить молчание
и тогда осталась она
один на один со своей раной
 
 
рана была проклята
обругана и так было до тех пор
пока однажды ее не поцеловали
не начали лечить любовью
и рана не стала заживать
 
 
в конце концов
за все эти годы она поняла
что нужно обращаться к верному целителю
который без состраданий и разглагольствований
примет ее такой какая она есть
 
 
и теперь рана может дышать
свежим воздухом когда пожелает
и нестрашно что она лоснится
и выступает шрамами
пусть она нежится на солнце
в котором всё на свете
а значит и рана тоже
нуждается
 

 
Твои руки, как костлявые деревца.
Ветви, чтобы можно было опереться,
корни, чтобы можно было соединять и прятать,
 
 
Загребущие руки единения
и свободы – они на моих цветах
освобождения. Наши страдания и наши желания.
 
 
Листочки растут, ветки цветут.
Ты даешь мне почву и воду. Неужели
я слышу там, за горами, колдовское журчание реки?
 
 
Как бы там ни было. Ты укоренил меня.
Вокруг меня одни пни, а я приветствую горы впереди,
с нашим кабалистическим ребенком на руках.
 
 
Ты подарил мне материнство,
укоренив этим
и меня.
 
 
После того как обкорнают на любой свадьбе,
все равно вырастут новые веточки надежды
и станут твои руки снова, как костлявые деревца.
 

(С благодарностью Сальватору Дали за Гала-вдохновение)

 
Потому что надежда это состарившиеся девчонки крутящие хулахуп девчонки которые наводят марафет, ни для кого, для самих себя; маленькие тихие девчонки когда они выплевывают кляп или выдирают страницу из своего досье; предприимчивые девчонки; девчонки движимые монастырской скорбью или культурой вступать в детские браки; девчонки живущие полной жизнью во время танца или песни; девчонки способные на безусловную любовь.
Потому что надежда это бравирующие мальчишки которые могут быть и хрупкими и мужественными; мальчишки которые могут быть девчонками; мальчишки которых любят а не изолируют (потому что они нужны не больше чем подопытные крысы); озорничающие мальчишки которые могут жить на деревьях; мальчишки пропахшие вином и виски которые могут гонять мяч в праздничном костюме; милые мальчишки которые во многом себя ограничивая могут любить безгранично
Потому что надежда это любовь (даже по ту сторону жизни)
 

Анастасия Андреева родилась в 1973 г. в Ленинграде. С 2004 г. живет в Бельгии. Растит двух дочерей, дает частные уроки русского языка. Публикации: «Крещатик», «Слово/Word», «Этажи», «Волга», «Новая Юность».

Юрий Хэжка
Стихотворения

Перевод с верхнелужицкого Кайрата Бакбергенова

Его родина – это тихий холмистый край, обнажающий свое горное сердце лишь в гранитных разломах, которые тонут в неясно вырисовывающихся безднах; это прекрасная долина Роженче, на юге которой «горы слетаются как мухи на сладкий пирог», а на севере и западе она переходит в поля, скудно поросшие березами и соснами; это Лужица – родина народных песен и загадок о деве Марии, что глядит из окна, и жажде, идущей зеленой тропой, родина сказки о «звучащей липе» и сказания о добром волшебнике Крабате.

Юрий Хэжка родился 22 июля 1917 г. в небольшом лужицком селении Горка, расположенном меж Будишином (Bautzen) и Каменцем (Kamenz), в семье каменолома и колодезника Миклавша Хэжки и дочери многодетного, малоземельного крестьянина Ханы Деленк, в последствие известной всему краю сказительницы.

В 1929 году поступил в восьмилетний конвикт при Пражской архиепископской гимназии, обучался в Пражском Карлов университете на курсах богемистики и германистики, параллельно изучая сорабистику (до 1933 года в Праге существовала первая в мире кафедра сорабистики).

Летом 1937 года Ю. Хэжка подготовил первый сборник стихотворений, который хотел назвать – «На пути к другой родине». Эта дошедшая до нас небольшая тетрадь с 23 текстами стала ядром новой лужицкой поэзии.

Осенью 1938 года Юрий подал прошение о предоставлении ему чешского гражданства, которое не успели рассмотреть. 15 марта 1939 г. фашисты оккупировали Чехословакию. Незадолго до Троицы после неоднократных обысков и допросов в гестапо Хэжка был арестован и заключен в Дрезденскую следственную тюрьму. 9 октября 1939 г. он был мобилизован.

В середине октября 1944 года Ю. Хэжка «дезертировал» из расположения части, намереваясь присоединиться к югославским партизанам, и погиб при невыясненных обстоятельствах в районе городов Кральево, Крушевац и Крагуевац.