Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2017"

 
Я бродил по белу свету
день и ночь, и день и ночь.
Ни приюта, ни привета
я не знал, гонимый прочь.
 
 
Путь мой труден был и долог,
на алмаза чудный свет
шел, плутая в сонных долах, —
от него спасенья нет.
 
 
Поднял я его – но кто-то
крикнул мне из темноты:
«Брось, дурак, оставь в покое
жалкие свои мечты!»
 
 
Спотыкаюсь о каменья,
сон в пути меня долит.
Но сквозь вечер, как знаменье,
ясный свет алмаз струит.
 

10.8.1936

 
Без эротических порывов,
вне череды забот
тебя любил я тихою любовью,
что связано с тобою, буква Zet:
простую зелень молодых берез,
речных затонов
и церковных башен,
зелень края
невиданных еще досель красот.
 
 
Прекрасны небеса,
там зелень райская
звенит беспечно,
вечно бьют ключи
зеленой радости
зеленой Zet.
 

2.3.1937

 
Солнце и месяц —
прялки колеса,
что из кудели кровавой,
розы вечерней зари,
нить выпрядают,
нить времени и судьбы
с моими печалями,
когда же прервет Он
ваш яростный бег
вкруг грешной земли,
родины нашей,
оси колесной?
 
 
Вынесет песню свою колдовскую,
сталь сокрушит и холодное сердце,
пряжу просушит,
распялив гвоздями,
которыми сбита небесная крыша.
 
 
Слышу и вижу,
и снова в печали
вздох посылаю в горние дали.
 

27.3.1937

 
Ночь темных и зловещих тайн подружка
ночь с черными как уголь волосами,
ночь в платье жалевом,
на нем сияют миллионы
золотых камней,
царит над нами.
 
 
Дыхание свободы,
метеор сквозь мрак
пронзил мои заботы;
и снова ночь,
и обнимает
нежность незнакомая тебя,
ты устоять не можешь —
надо, сердце робкое.
 
 
Голубоватый аметист —
печаль, поросшая
мхом забытья былого,
от счастья счастьем
грусть сухую топит.
 

28.3.1937

 
Я видел смерть,
она сидела у межи
на житном поле;
о новую, проворную косу
незрелые колосья бьются,
и не смолкает страдный звон:
Золинген, Золинген – я!
 
 
Порой встает и смотрит воровато —
нигде нет ничего.
Вздыхает, просит молодое жито,
она же славит звонкую косу,
которая одну лишь песню знает:
Золинген, Золинген,
Крупп!
 

26.4.1937

 
Цветенье вишни белое,
еще не пробил час,
помедли, не спеши,
у смерти счастья нет,
нет времени.
 
 
Плодов не будет, нет;
так отчего же молодость твоя
не видит доле света,
и в саван рядится,
ты людям
как пророчица-криница?[12]12
  По поверьям криница может предсказать будущее, и в ее зеркале можно высмотреть, какая судьба ожидает тебя.


[Закрыть]
 
 
Что зеркало твое наговорило? —
смотри, здесь столько молодых
до времени на вечер потянулось —
покорных, беззащитных
перед твоей виной?
 

5.5.1937

 
На краю у мрачной бездны,
бездны моего отчаянья
поджидает дева Жива,
спать ночами не дает.
А утрами-вечерами
о любви красиво врет.
 
 
Долго ждали лучшей доли,
боле верить невозможно,
все, что с лужицкого поля
пожинаешь – ненадежно.
 
 
По пути крутому, мысли,
пролетите, день вчерашний
разыщите, расспросите,
как же проклятому люду
злую долю расхлебать.
Без пути ходить в долины —
как над бездной веселиться, распевать.
Видя сон, не ведать сна.
 
 
Сон не может оборваться.
Время солнцу подниматься,
утру дела наступать.
Чтобы кровным братом зваться,
время сербу подниматься
за желанную свободу,
встав из мертвых, умирать.
 

15.2.1938

 
Эта ночь темна и зла.
Сном пропитанная мгла.
Колобродят на погосте,
по деревне бродят гости —
души мертвых – несть числа.
 
 
Где пути-дороги нет —
стережет нас блудный свет.
Там, на топи, на болоте,
горький плач теней по плоти,
вопли, жалобы и бред.
 
 
Я войду в лесную сень,
пронесу, как ясный день,
солнце вечного огня,
тени мрачные гоня.
 
 
Долго, знать, неугомонным
скорбным звонам похоронным
оглашать еще леса, —
каждый вечер, бредя златом,
кружит над заклятым кладом
чья-то вера в небеса.
 

15.3.1938

Обратная почта

Виктор Лунин
Стихи для детей

Детский поэт, писатель, переводчик. По образованию – инженер. Автор многих стихотворных книг и сказок, в том числе «Не наступите на слона», «Приключения сдобной Лизы», «Волшебная мелодия», «Зверьё моё», «Детский альбом», исторических повестей «Александр Невский» и «Димитрий Донской». Он переводил таких англоязычных поэтов, как Томас Мур, Бен Джонсон, Перси Биши Шелли, Редьярд Киплинг, Томас Гарди, Уолт Уитмен, Альфред Теннисон и т. д. Среди его прозаических переводов и пересказов – «Слово о полку Игореве», «Король Артур и рыцари Круглого Стола», Уильям Шекспир «Сон в летнюю ночь», Кеннет Грэм «Ветер в ивах», Сьюзен Прайс «Говорящая голова», Редьярд Киплинг «Твой верный пёс Бутс», Ротраут Сузанна Бернер «Пёс и заяц». За переводы английских народных детских песенок и стихов Уолтера де ла Мэра Виктор Лунин был в 1997 году награждён Почётным дипломом Андерсена Международного Совета по детской и юношеской книге (IBBY). Награждён также премией им. К. Чуковского (2011), премией «Алые паруса» (2006), премией А. Чехова (2009). почётным дипломом Шиллера Международного писательского союза и т. д. Член редколлегии журнала «Мурзилка».

 
Енот не станет есть, пока
Его еда не мыта.
Ему помощница – река:
Енот в воде у бережка
Еду полощет, трёт слегка,
А после – ест досыта.
 
 
Енот – любитель чистоты,
Немытого не ест… А ты?
 

 
Жук жужжит в железной банке —
Жук не хочет жить в жестянке.
Жизнь жука в плену горька.
Жалко бедного жука!
 

 
Я самое,
Я самое,
Я длинное,
Я шеее,
Я само —
Длинно —
Шеее.
Длиннее
Шеи нет!
 
 
Я самое,
Я тонкое,
Я самое,
Я жёлтое,
Я длинно —
Тонко
Жёлтое,
Желтей,
Чем жёлтый цвет.
 
 
Я бегаю,
Я бегаю,
Я листьями
Обедаю.
Я самые,
Я свежие
Листочки
Достаю.
 
 
Мне лазать
Не приходится,
Мне прыгать
Не приходится.
Я только
Шею вытяну,
И сразу же
Жую.
 
 
Я самое,
Я стройное,
Я самое
Спокойное.
Вам всем,
Конечно,
Нравится
Мой тихий
Скромный
Нрав.
 
 
Я умный,
Обаятельный,
Простой,
Очаровательный,
Весёлый
И мечтательный…
Ну, словом,
Я – ЖИРАФ!
 

 
Над тропинкой вьётся овод,
Видит – ослик на пути.
«Как бы мне, – подумал овод, —
С ним знакомство завести?»
 
 
«Укушу, – придумал овод, —
Вот и для знакомства повод!»
 

 
Вышел слон на лесную дорожку,
Наступил муравью на ножку
И вежливо
Очень
Сказал муравью:
– Можешь и ты наступить на мою!
 

 
Целыми днями,
Целыми днями
Мы по квартире
Летаем орлами.
 
 
Целыми днями,
Целыми днями
Плаваем мы
По паркету китами.
 
 
Целыми днями,
Целыми днями
По коридору
Мы скачем конями.
 
 
Между столами,
Между шкафами
Весело скачем
И машем хвостами.
 
 
Воем волками,
Тявкаем псами,
Львами рычим
И кричим
Петухами.
 
 
А вместе с нами,
А вместе с нами
Целыми днями
Весело маме!
 

 
У папы настроение
Зазавтракомчитальное,
У мамы настроение
Напапуобижальное,
У брата настроение
Кричальнопогремучее,
А у меня,
А у меня —
Покомнатампрыгучее.
 

 
На чердаке, на чердаке
Есть уголок укромный.
А в уголке, а в уголке
Стоит сундук огромный.
А в сундуке, а в сундуке
Лежит башмак без пряжки.
А в башмаке, а в башмаке
Лежит листок бумажки.
А на листке, а на листке
Всерьёз, не понарошку
Записка:
«Здесь, на чердаке,
В укромном тёмном уголке,
В раскрытом старом сундуке,
В дырявом тёплом башмаке
Погреться любит кошка.
И тот, кто запись разберёт,
Пускай башмак мой не берёт».
И подпись:
      «Я – Серёжка,
С которым дружит кошка».
 

 
Тихо, без звука
Ходит Мяука
Возле меня день-деньской.
 
 
Ходит лениво,
Неторопливо,
С миной чуть-чуть плутовской.
 
 
Серая шёрстка,
Глазки-напёрстки,
Тонкие тени – усы,
 
 
Хвостик пушистый
И серебристый…
Дивной Мяука красы!
 
 
Трётся о руку
Нежный Мяука,
Песню поёт в тишине.
 
 
И почему-то
В эти минуты
Радость приходит ко мне.
 

 
Однажды увидел я сонную муху.
Она пролетела у самого уха
И тихо жужжала, жужжала, жужжала
Сонливый мотив без конца, без начала.
 
 
И мне показалось: от этого звука
Запрыгала по полу полка без стука,
Скользнули по стенам неясные тени
Далёких животных, нездешних растений.
Нежданно-негаданно дверь заскрипела,
Как будто она колыбельную пела,
Поехало по полу кресло, как сани,
И сразу же все заклевали носами —
И ослик упрямый, и быстрая мышка,
И брюки, и туфли, и краски, и книжки…
И понял тогда я, зевая ужасно,
Что сонной ту муху зовут не напрасно.
 
 
Неплохо бы мухе всегда прилетать,
Когда мне пора отправляться в кровать!
 

 
Потушен свет уже давно,
И мама спит давно.
Закрыто шторами окно —
Спит, видно, и оно.
 
 
Лишь я один не сплю сейчас,
И хорошо слышна
Мне в этот сонный, тёмный час
Ночная тишина.
 
 
Я голоса её ловлю —
Сто тысяч голосов —
И в голове я их делю
На крик ворон и сов,
 
 
На мерный гул,
На дальний шум,
На скрипы и звонки,
На бег моих неслышных дум,
На вздохи и гудки.
 
 
Теперь я знаю – тишина
Как музыка звучит
И каблучками у окна
На улице стучит,
 
 
А то – машиной легковой
Летит по мостовой,
И громом бьётся над листвой
И шелестит листвой.
 
 
Чтоб лучше слышать тишину,
Я сел, шурша как мышь.
Но тут сказала тишина:
      – Ты почему не спишь?
 

 
– Скажи-ка нам, Ветер,
Какого ты цвета?
 
 
– Я – цвета заката,
Я – цвета рассвета,
Я – снежного цвета,
Я – цвета огня…
Такой я, каким
Ты увидишь меня.
 

 
Однажды, во время весеннего грома,
Упала на крышу соседнего дома
И вмиг разлетелась на сотни кусочков
Прекрасная,
Ясная,
Звёздная ночка.
 
 
Решил я скорее на крышу бежать —
Хотя бы кусочек её отыскать.
В трубу залезал я и лез по карнизу,
Искал я и сбоку,
И с краю,
И снизу.
 
 
Всю крышу туда и сюда обошёл,
Но тень лишь одну за трубою нашёл…
А с неба глядело, смеясь, на меня
Лицо молодого весеннего дня.
 

 
Млечною мягкостью манит туман.
Может, он – правда, а может – обман.
Мнится, мерещится в мареве том
Масляный месяц, мерцающий дом.
Медленно в море тумана иду.
Может, до месяца я добреду?
Может быть, если не сбиться с пути,
Можно до сказки в тумане дойти?
 

 
Тонкий лучик света
Тянется как нить:
Хочет землю с небом
Он соединить.
 

 
Ливень, ливень! Гром небесный!
Гул земли и стёкол звон!
Водяной стеной отвесной
Дом навеки окружён.
 
 
У крыльца дорожка, где ты?
Нет тебя, но есть река,
Пеной рыжею одета,
Словно девушка в шелка.
 
 
Мокнут сосны, мокнут ели,
Почернели их стволы,
И как звёзды заблестели
На коре глазки’ смолы.
 
 
Никнет мокрая малина,
Клонит листья чистотел.
Под сухой шатёр жасмина
Кот наш пулею влетел.
 
 
Ливень, ливень! Грохот грома!
Яркий молнии зигзаг!
На верёвке возле дома
Простыня как белый флаг.
 

 
На окошках – снег,
На дорожках – снег.
На деревьях в садах,
На столбах, на проводах —
Наяву, как во сне,
Первый снег!
 
 
Кружат белые снежинки
Над тобой и надо мной.
Над порогом нашим вьются
Как пчелиный рой.
 
 
Пчёлы белые летят —
Мир закрыть собой хотят.
Пчёлы снежные снуют —
Песнь неслышную поют.
 
 
Если сядет на ладонь пчела,
Сразу тает, исчезает от тепла.
Остаётся только капля одна,
Капля мёда,
              капля влаги,
                             капля сна.
 
 
И куда ни поглядишь —
У ворот, у крыльца —
Всюду пчёлы,
Только пчёлы,
Пчёлы, пчёлы
Без конца!
 
 
На тропинках – снег,
На тростинках – снег,
На полях вдалеке,
На последнем листке —
Наяву, как во сне,
Снег!
 

 
Мне подарили куклу! Мне! Мальчишке!
Меня обидеть не могли сильней!
Всегда дарили мне машины, книжки,
А тут вдруг – кукла… Что мне делать с ней?
 
 
Возить в коляске? Нянчить? Шить ей платья?
Я ж не девчонка, чтобы с ней играть.
Есть интересней у меня занятья:
Ну, например, конструктор собирать,
 
 
Иль вездеход возить через ухабы,
Или водить по полу поезда.
– А ты бы, кукла, так играть могла бы?
Скажи!
Она глаза прикрыла:
– Да!
 
 
Мы вместе с ней огромный шар надули,
На воробьёв глядели за окном.
Я с ней летал на самолёте-стуле
И возводил многоэтажный дом.
 
 
Она казалась мне совсем живою.
Я злился получив её? Враньё!
Мне кукла стала младшею сестрою.
Я сразу,
      сразу полюбил её!
 

 
Меня послали в магазин.
Я не спеша иду
И у соседнего двора
Стою столбом и жду.
 
 
Я жду с надеждой робкою,
Что вновь увижу тут
Ту девочку, которую
Не знаю, как зовут.
 
 
Ей, как и мне, должно быть, семь,
А может, восемь лет.
Всегда немного набекрень
Надет её берет.
 
 
«Кикимора! Кикимора!» —
Кричат мальчишки ей.
Так что ж увидеть хочется
Её мне всё сильней?
 
 
Я жду, быть может, час иль два,
По сторонам смотрю.
Слегка кружится голова.
Я болен. Я горю.
 
 
Устав стоять, иду вперёд
И тут же вновь – назад.
Мне ясно, что насмешливо
Все на меня глядят.
 
 
Что каждому прохожему
Секрет открылся мой.
И хочется скорей пропасть,
Скорей сбежать домой.
 
 
И вдруг исчезло всё кругом.
Я вижу, как во сне —
Она с подругою вдвоём
Идёт навстречу мне.
 
 
Они не смотрят на меня.
Им хорошо вдвоём.
Они идут, они прошли
И скрылись за углом.
 
 
А я стою, и вслед смотрю,
И счастлив оттого,
Что видел я Кикимору
Хотя бы миг всего.
 
 
Теперь могу спокойно жить
До завтрашнего дня…
Ой! Я забыл, что в магазин
Отправили меня!
 

 
Живёт во мне семь я —
Целая семья.
Когда один говорит: «Да»,
Второй говорит: «Нет»,
Третий – даёт совет,
Четвёртый – спит,
Пятый – мух считает,
Шестой седьмого ожидает,
А седьмой – рассказывает сказку.
 
 
Кого мне слушать?
 
 
Живёт во мне семь я —
Целая семья.
Когда один говорит:
«Пойдём пешком»,
Второй говорит:
«Поскачем верхом»,
Третий говорит:
«На машине поедем»,
Четвёртый: «На велосипеде»,
Пятый: «На санях»,
Шестой: «Не сегодня, а на днях»,
А седьмой – рассказывает сказку.
 
 
Кого мне слушать?
 
 
Живёт во мне семь я —
Целая семья.
Когда один плачет,
Второй – хохочет,
Третий – знать ни о чём не хочет,
Четвёртый – задаёт за вопросом вопрос,
Пятый – во всё суёт нос,
Шестой – снова
Ждёт ответа седьмого.
А седьмой – рассказывает сказку.
 
 
Кого мне слушать?
 

Эссеистика, критика, рецензии

От автора:

Эти «заметки на полях», которые я одно время регулярно выкладывал в ФБ, соединенные в небольшую групповую общность, неожиданно стали выбрасывать ассиметричные новые смыслы, до сих пор в них, единичных, отсутствующие – эффект, благодаря которому я почувствовал возможность оставить все как есть, ради этой, почти неслышной магии спонтанного и нелинейного «отрывка бытия» как он здесь явлен.

* * *

В стихотворении всегда есть то, что превышает его: отсутствие, живая пустота, дырка. В бублике для меня важнее всего дырка, заметил Мандельштам, бублик можно съесть, а дырка останется. Для выявления этой дырки оно и пишется, из нее и происходит, ей и движется, как колесо движется вокруг пустой втулки по замечанию Лао-Цзы. Чтобы найти наше собственное живое отсутствие, из которого и которым мы живы в насквозь лживом мире – нам подчас нужно стихотворение. Понятно, что о подделках и имитациях здесь речь идти не может.

«Ибо слово, по Б., не находится с предметом в произвольной связи означаемое-означающее, и не просто указывает или сообщает о чем-то себе внешнем, а непосредственно выражает его «духовную сущность» в языковой. Используя язык как инструмент политической риторики, мы никак не проблематизируем невыразимое, оно смешивается с тем, о чем можно сказать, и поэтому между словом и делом не остается необходимого зазора, в котором может пробежать магическая искра непосредственности. Новая «непосредственность» должна отвоевываться, это плод невероятных усилий по очищению языка от внешних наслоений и одновременно проникновение через язык в то пространство, где язык спотыкается, «оговаривается», отказывает, дает сбой. Путь в это пространство немоты у Беньямина только намечен. Он пишет, что для него самого такое проникновение остается пока непостижимым».

(В. Беньямин, «Путём Буцефала», послесловие составителей)

Близкие мне наблюдения, говорящие о том, что филологии все равно не обойтись без учета невыразимого, возникающего в любом глубоком (и даже не очень глубоком) стихотворении, и учета той немоты-тишины дословесного, откуда происходит не только язык, но происходит вместе с вещами, происходят слова-вещи, слепленные на определенном этапе проявления в одно. – АТ.

Продолжая о полете и подъемной силе стихотворения. Ведь вот в чем дело – любой летящий предмет, любой умно движущийся предмет движется не только потому, что его толкает некоторая сила – вперед, скажем, и вверх. Умное (в прошлом веке сказали бы «софийное») движение всегда содержит в себе и вбирающую силу, некоторый элемент абсолютно волшебного падения в абсолютно волшебный колодец, который большинство одушевленных и неодушевленный объектов как бы носят с собой, в себе. Нет движения только за счет толкающей силы – движение всегда предполагает некоторое падение, некоторую всасывающую, уравновешивающую энергию толкания, «мотора» силу. Утка и ласточка по дороге в Египет – падают в этот колодец, помогая падению крыльями. Если бы не было этой всасывающей трансфизической-на-переходе-в-физическую силы, дети бы не рождались, мир бы их не принимал, не звал, не привлекал в себя. Простые строки, как, например, «колокольчики мои, цветики степные» не делались бы вечными в волшебном падении-парении в колодец. Первые самолеты летали больше за счет интуитивного угадывания колодца этой вбирающей умной силы, чем благодаря свойствам мотора. Тот, кто чует эту силу, способен запускать строки стихотворений, которым не нужно садиться, проще говоря, незабываемые строки.

Смутное очарование падения, чуемое с детства! Fall in love!

У ласточки сразу два полета – в воздухе и в истине. У современного самолета только один – в воздухе. Летать, опираясь на воздух, еще не летать – перемещаться. Лучший полет в реальности – с опорой на истину. Это примерно то, что мы ощущаем в сновидческом полете, сопровождаемым обычно: «как же я раньше не догадался, что летать так просто!»

У каждой вещи есть ее невидимый двойник. Чтобы понять, что я имею в виду, можно обратиться к примеру фантомной боли – ощущению руки, которой нет. Продолжив ряд, можно также говорить о невидимом внутреннем теле (о котором пишут, скажем, Экхарт Толле и Парацельс), о невидимом сексе (собственно, любви, дарующей смысл материальному сближению), невидимом стихотворении, без которого видимое «не стреляет» и т. д. Это не совсем то, что принято подразумевать под платоновскими «идеями». Просто мир так устроен, что каждая вещь, уходя внутрь себя, проникает в своего невидимого двойника. Или, говоря проще и приблизительно пересказывая алхимический опыт, можно сказать, что стихия земли (невидимая) не равна видимой земле. То же самое можно говорить об огне, воздухе и воде. Во всех их невидимых планах обитают вполне невидимые нереиды, дриады, гномы и эльфы. И это не столько народные легенды, сколько опыт углубленного видения реальности, зафиксированный во множестве свидетельств.

Но самое интересное происходит, когда невидимый мир по ряду причин на какое-то время становится видимым. Совершая длительные пешие прогулки однажды вполне можно удостоверится, что подземный мир не только не выдуман, но, будучи очищен для восприятия, представляет собой огромный и не совсем эвклидов объем, в котором продолжают обитать души.

Но ведь души обитают на небе, скажут мне. Конечно. Но есть одно загадочное место в «Одиссее», которое изображает посмертие Геракла сразу в двух его вариантах, казалось бы исключающих друг друга. Ибо Геракл в одно и тоже время чудесным образом пребывает, как в Аиде, так и на Олимпе. То есть для послеземной геометрии такое противоречивое событие вовсе не является противоречием. Душа, обитающая на Олимпе, продолжает выполнять какую-то миссию в мире прозрачном и подземном. Причем миссия эта была во все века настолько важна, что ее как главнейшую отмечали римляне, китайцы (Конфуцианское поклонение предкам как главный закон), египтяне и даже иудеи, где об умершем праведнике говорится, что он «приложился к народу своему», а не покоится, скажем, на кладбище.

Что же там происходит? Там очищается земная история. Кровавая, наполненная болью, ужасом, предательствами и несправедливостями намного больше, чем радостью и любовью история, ее духовное вещество, болевая память, которая никуда не девается и продолжает отзываться в генах живущих на поверхности, не пребывает неизменной. Те миллиарды, которые вошли в землю, навсегда изменив и очеловечив ее состав, совершают свою постоянную и преображающую работу очищения. Вот чем занят Геракл в Аиде, вот что там видел Тезей, вот почему связь с предками неразрывна и свята.

Только те, кто страдал на земле и сам нес страдания, оказавшись в этой творческой области, порождающей деревья, цветы, урожаи зерна, жизнь, – только они могут совершать некоторые неформулируемые функции по преодолению тяжести дурной истории, по преображению того, что ушло, но не исчезло, по высветлению ее гниющего туловища, ибо мы знаем, что пролитая кровь вопиет к небесам вне зависимости от времени. И только они, эти вечные люди могут сделать своим трудом «бывшее не бывшим» по выражению Льва Шестова. Земля еще больше высветляется благодаря их работе – они на деле переводят историю из ее предательского, подлого, невыносимо обусловленного плана – в необусловленное произведение искусства, преображая трупный яд, грязь и кровь в СТИХОТВОРЕНИЕ или ПОЭМУ так, примерно это понимает поэт, скажем, Шелли или кто-то еще, про то, что искусство исцеляет несправедливость и ад действительности.

И не следует забывать, что некоторые из них по примеру Геракла находятся, как уже было сказано, не только в этой светлеющей области, но и одновременно – в Раю. Черпают ли они там дополнительные силы для работы по высветлению неправедной истории или продолжают быть в рамках ситуации Целановской фуги смерти и целановского «они рыли», – остается вопросом открытым.