Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2017"

 
Глазами чистого ребёнка
Глядит окошками мой дом,
Как с облаков, по нитке тонкой,
Сбегает солнце пауком,
Как два холма, набычась лбами,
Глотают ящерку на спор,
Как птица вьётся над холмами
И держит в клюве эхо гор,
Как, облаков раздвинув крону,
Идёт ко мне живой отец,
И мама с ним – по небосклону,
В сиянье радужных колец…
 

 
Уходит май, потом и год пройдёт.
Чем дальше жизнь – тем время быстротечней.
Охотится за бабочкою кот,
Как и за нами тайный страх наш вечный:
Любимых потерять, не удержать,
Навек расстаться, в пустоту сорваться…
Но май, но жизнь, но солнце, и опять
Зелёный воздух молодых акаций!
 

 
При сияющей звезде
Цапли ходят по воде —
Иероглиф или Слово?
Под небесным вечным кровом
Пусть живут себе везде,
Пусть не станут каплей туши
Или росчерком чернил.
Ты лишь контур уловил,
Но не души,
Но не души…
 

 
Дрозд и вьётся, и поёт,
Хоть совсем не знает нот,
Но он в пенье безупречен.
И горят на соснах свечи —
Шишок будущих зачин.
В мире счастье – без причин,
Пока свод небесный вечен…
 

 
Мгновенно летнее цветенье.
Всё даром, всё даётся в дар.
Вот так и жизнь промчится тенью,
А вместе с ней любовный жар.
 
 
И что останется, скажите?
Темна хладеющая кровь…
И отвечает небожитель
Миров таинственных: «Любовь!
Когда тебя твой жребий губит,
Когда вражда со всех сторон,
Когда никто тебя не любит,
Люби – и будешь тем спасён!..»
 
 
Кого?
   Зачем?
       С холодной кровью,
Кому ты нужен, пустоцвет?
«Люби! Спасает Бог любовью!
И ты спасёшься!» – был ответ.
 

 
…И вот она, пятнистая, большая,
Встаёт Луна, сминая камыши,
Бесшумной кошкой движется по краю —
По облакам живой моей души.
Тогда глаза туманятся тоскою,
И плачу я, и через ночь иду,
Пока Луна крадётся над рекою,
Охотясь на зелёную звезду.
Так по ночам в нас тайны оживают —
Дремучее, звериное чутье,
И ноздри диким пламенем пылают,
И лес, и камни запах источают,
И ароматом говорит быльё.
Всё тьмою скрыто. Нет на свете красок.
Лишь запахи волнуются в ночи:
Овчиной пахнет маленький подпасок,
А воздух поля – таволгой горчит,
А где полно акаций – веет мёдом,
А где сосновый дух – там новый сруб.
И я, между закатом и восходом,
Иду к тебе – на запах твоих губ.
 
 
Ты снишься мне. Ты манишь за собою —
За край земли, где нет конца и дна,
Пока большой, пятнистой, голубою,
Степною кошкой движется Луна…
 

 
Во всех концах степи кипели страсти.
Трава качалась – из конца в конец.
Лисицы мчались – и у каждой в пасти
Была полёвка или же птенец.
И беркуты летели
И в когтищах
Несли ягнят.
И жарким пепелищем
Горел закат.
 
 
Угрюмый всадник на холме маячил.
Он ворошил копьём сгоревший прах.
Прошёл полмира. Жизнь переиначил.
И побывал не раз на небесах,
Но был отпущен… Видно, не готова
Его душа отречься от страстей.
Но тесно ей!
Но выгорает снова,
Как эта степь…
 

 
К земному любовь ослабела —
Небесного жаждет она.
Душа воспарила над телом
На грани таинственной сна.
 
 
Но вздрогнул отживший валежник
В моих светозарных лесах,
И вышел на волю подснежник
В сияющих детских слезах.
 
 
Как голубь, забила крылами
Душа моя в клетке живой —
А, может, не в клетке, а в храме,
Где небо над головой?..
 

 
Живу средь бурь и средь дождей,
Среди живых и средь ушедших,
Среди поэтов сумасшедших
И обезумевших вождей,
Как жили до меня когда-то…
 
 
В морских полуночных раскатах
Я слышу эхо давних лет:
Вдоль скал бредёт босой поэт,
Обросший дикой бородою.
С камнями, с радужной звездою
Он говорит, он стих поёт.
 
 
Никто его не хочет слушать,
Лишь камни этой влажной суши,
Лишь в звёздах чёрный небосвод…
 

 
Уехать бы к морю зелёному,
Пройти по песочку калёному
До синих причудливых скал.
Всё счастье – и волны бегучие,
И птицы под низкою тучею,
И слёзы мои, и тоска —
Ведь это живое, болючее,
Ведь это со мною пока…
 

(пунктирная повесть)

 
Ослепительным было лето!
Ночью вспыхивали зарницы.
Перепёлки в траве кричали. Говорила с песком вода.
И в лице твоём иногда
Проступала то сталь варяга, то славянская простота,
Та, что верит в Каурок вещих,
То монгольский прищур зловещий,
То небесная чистота…
 
 
Ты курил самосад и молча наблюдал за костром безумным:
Он плясал, как шаман, в лохмотьях, ярко-красных и голубых.
А потом поднимался пепел – долго-долго, как прах столетий.
И при этом призрачном свете
Распахнул ты Книгу большую —
Она пахла пылью медовой, и страниц шелестел поток.
И тогда я узнала повесть твоей крови, ей русло – рок,
И причудливы все изгибы её медленного теченья,
И куда повернёт однажды – это ведает только Бог!
 
 
Говорят, в роду твоём были летописцы – сидели в кельях,
И от них тяготенье к Слову и в душе несказанный свет.
Это бабкина ветвь. На ветви – тьма листвы многих русских судеб,
Прикрепился к ней даже Пушкин, но о том в твоей Книге нет,
А в преданьях – осталась тайна: был в роду Александр Сергеич,
И была с ним неосторожна одна девушка без затей.
Был ещё среди вас Романов, из великих самых князей,
И другие князья – татары, из Орды Золотой, женились
На красавицах подмосковных – их походки, как пух, легки.
Был заводчик, но его дело отобрали большевики,
Самого – поставили к стенке, а на дочку его польстился
Комиссар в хрустящей тужурке. Правда, пожили малый срок:
Всех загнала под ноготок
Власть, летя от побед – к победам!
Был расстрелян и комиссар, и заводчика дочка следом,
Чтоб врагам был живой урок!
 
 
Но, однако, мы слишком быстро твою Книгу сейчас листаем.
Век двадцатый начался только, и неведом его итог…
А пока – на склоне июня был убит Фердинанд, эрцгерцог.
Уже яблони дали завязь, волновалась полей волна.
Ослепительным было лето!
Но война разразилась всё же.
Как некстати, ах, как некстати! Твоя бабка ведь влюблена!
И твой дед так влюблён! Он – воин.
Как Георгий Победоносец, он прекрасен в седле
И пеший,
Среди лип, источавших мёд,
Он прекрасен, ведь он – поёт!
                 В его сердце, в душе парящей
                 Пели бабочки всех полей,
                 И горел огонь настоящий
                 В каждой песне счастливых дней.
Но – война!
Он погиб бесславно, в день сырой, посреди Европы.
Низко небо над ним летело – и сворачивалось оно,
Будто воин стал Иоанном, будто видел, как свиток тверди
Ангел скручивал, и открылось вечной бездны немое дно.
Там не билось живое сердце.
Даже тени там испарялись.
Там не знала душа любви.
Но он выжил, пройдя сквозь ужас.
И вернулся он. И с любимой
Обвенчался январским утром в церкви Спаса, что на Крови.
Мир сиял полнозвучным солнцем.
Снег искрился, качал карету,
Снег январский слепил глаза.
И над радостными полями,
Над равниною русской, долгой,
Натянул Господь Милосердный обновлённые небеса!
 
 
Был у деда в роду Мицкевич, или Байрон – темно преданье.
Был один крепостной художник и певица из-за морей —
Не понравился холод ей,
Но зато был хорош любовник.
Зацветал под окном шиповник,
И солома светилась в риге.
Дедов род расширял свой круг:
Были беглые каторжане, и священники, и расстриги,
И опять же, опять был Пушкин!
Что за странность, ей-богу, друг?
Каждый, кто хоть немного русский,
Каждый, русским крещёный Словом,
Непременно и неизменно с кровью пушкинской был сроднён.
Жаль, о том умолчала снова твоя Книга воспоминаний,
Но зато подробно описан красный бешеный эскадрон.
 
 
А потом клубок покатился – через голод, войну, расстрелы.
И добрался он до Карлага, пыль с колючками нацепив.
От мороза звенело небо, и от зноя оно звенело,
А ещё звенел колокольчик смеха девичьего в Степи.
Там отец твой спознался в юрте со степнячкой, чьи косы пахли
Молодой цветущей полынью, а ладони пахли – огнём,
И огнём полыхало платье, вмиг раздутое летним ветром,
Если мать по Степи бежала на свидание босиком.
От неё – смуглота и скулы, от неё – на ресницах слёзы,
Если вздрагивают две жилки на виске у степной домбры.
Материнская кровь густая перекрыла густые крови
Всех великих и невеликих, всех – кто грешны и кто добры.
Но порой её внучка скажет что-нибудь простое – стихами,
А потом захохочет звонко, так, как Пушкин один умел,
И головку от смеха вскинет, в завитках, будто море ночью —
Море Африки.
Ай, да Пушкин! И степную кровь одолел!
 
 
Ослепительным было лето!
Догорел костёр, и заснули
Заполошные перепёлки, спрятав голову под крыло.
Собеседник мой встал, устало, как окно, затворил он Книгу:
Что записано – то сотрётся, а преданья – они живут.
Таял мрак.
Распылялся пепел.
Разбегались волками звёзды.
Ослепительным было лето, сея плевелы, сея злак…
 

Сергей Мнацаканян
На всемирной арене

Сергей Мнацаканян – коренной москвич, известный русский поэт, родился в 1944 г. на улице Мархлевского в центре Москвы (ныне Милютинский переулок), издал первую книгу в 25 лет, был принят в члены Союза писателей СССР в 1974 г., издал два десятка книг стихов и прозы. Печатался в разные годы журналах «Юность», «Октябрь», «Нева», «Новый мир», «Дружба народов» и др., в «Литературной газете», «Московском комсомольце», «Комсомольской правде» и др. изданиях. Лауреат многих литературных премий, в том числе премий журналов «Юность» и «Кольцо «А», Международной Лермонтовской премии (2005), Гран-При конкурса переводов тюркоязычной поэзии Ак-Торна (Белый журавль») (первое место в номинации перевод «Философской лирики», 2012), короткий список Бунинской премии и другие лит. отличия. Член Союза писателей Москвы, член Русского ПЕН-центра. Книги Сергея Мнацаканяна изданы общим тиражом около четверти миллиона экземпляров.

 
Когда наконец отшумели метели,
очнулся с похмелья художник Саврасов:
– Грачи прилетели, грачи прилетели,
пора выколачивать блох из матрасов!..
 
 
О, бедный пейзаж Среднерусской равнины,
сквозят на ветру обнажённые ветки,
а души печальны, а души ревнивы
к тому, что бывает стремительно редко…
 
 
О, нищая роскошь весеннего взгляда:
грачи прилетели, а что ещё надо! —
лишь только б грачи прилетали на ощупь
в пустыню весенней берёзовой рощи…
 
 
Грачи прилетели, и сердце на деле
от счастья щемит до скончанья недели!
 
 
И милый пейзаж вдруг становится вечным,
прекрасным, родным и до боли сердечным.
 

Бахытжану Канапьянову

 
Когда, как бы отмечены Аллахом,
чуть светятся кишмиш и курага,
топор взлетает над мясным прилавком,
от туши отделяя потроха…
 
 
Кипят, как лава, рыночные страсти
в круговороте выходного дня,
и разрубает на четыре части
мясник литую голову коня…
 
 
А очередь застыла у прилавка —
и умиротворилась эта давка.
Под сапогом темнеет кровь, как грязь.
 
 
Ревёт базар. Грозит дороговизной.
И смотрит с непонятной укоризной
прекрасный мёртвый чёрно-синий глаз.
 

 
И тут пошёл такой дербент,
и непонятно, кто враги:
кто протестующий, кто мент:
копыта, клювы и клыки…
 
 
Резцы, и когти, и рога, —
и каждый весел или пьян,
гудит по улицам пурга,
и тут пошёл такой майдан!
 
 
Такой болотный ураган,
такая страсть, как божий дар!
тягай из пазухи наган,
такой чудовищный гайдар!
 
 
Костлявая, как рыба хек,
впотьмах таращится толпа…
И тут пошёл такой бишкек,
что затрещала скорлупа…
 
 
Хоть плюй, хоть плачь, хоть бей, хоть режь!
Такие нынче времена.
А вдруг пойдёт такой манеж,
но только этого не на…
 

 
Милая женщина, по мановенью
жизни ознобной – пустыни бесплодной
ты постепенно становишься тенью —
тенью прозрачной, тенью бесплотной.
 
 
Незабываемы эти мгновенья,
этот печальный момент узнаванья,
невыразимые прикосновенья
этой осенней тоски без названья…
 
 
Милая женщина, что же творится
в сердце, которое бьётся смертельно?
Но перевёрнута эта страница —
вот и две жизни тоскуют отдельно.
 

 
Я взял её в ладони, как берут
за два крыла подраненную птаху,
измазанную в пепел и мазут,
открытую погибельному мраку…
И так она дрожит в моих руках!
А каждая струна – как пуповина…
Её насквозь пропитывал сквозняк
и пачкала кладбищенская глина.
Заброшенная в сумерки и чад,
замаранная вьюгами и кровью,
она привыкла вкрадчиво звучать,
она смирилась с тайною любовью…
Но так она в моих ладонях жглась,
как Божий отсвет на пожарах мира,
столетиями втоптанная в грязь
и с ужасом подобранная лира…
Она звучит, а в сердце тишина,
она дрожит, как тёмная химера,
она давно от горя онемела —
переживая наши времена…
Но отчего, не оскверняя слух,
почти не различаемый сначала,
всё громче разносился чудный звук? —
А это грязь отечества звучала!
 

 
Пошла седина – в бороду, а бес – в ребро,
оказывается, поэты до пенсии доживают,
и в этом виной, наверное, словесное серебро,
за которое почему-то сегодня не убивают…
В бессонной душе поэта проходит за веком век,
несутся на меткий выстрел матёрые бандюганы:
Россия, как мясорубка, работает без помех —
всё перемелят начисто телевизорные экраны.
Поэт всегда одиночка, поэтому обречён
на жизненное забвенье, на мизер посмертной славы,
особенно
        если пророчествует,
                      и вдруг за его плечом
дрожа, как мираж в пустыне, разваливаются державы!
 

 
Вот и соткался из снов и туманов
новый две тыщи семнадцатый год —
новое время глобальных обманов,
новый предвестник глобальных невзгод.
Снова раздрай на всемирной арене…
С ужасом, словно открылся Аид,
позеленевший от времени Ленин
на пьедесталах России стоит…
 

 
Как сказал бы нам Эрих Мария Ремарк, —
чтоб протыриться в самую сущность вопроса
посреди президентов и прочих ломак,
надо выпить гранёный стакан «кальвадоса»…
Ибо истина выше деревьев и крыш
и страшнее стремительной скорости звука,
даже если окрест захолустный Париж
и тебя, как кусок, заедает житуха…
От Китайской стены до прошедшей войны,
как пока ещё чудится в неком астрале,
веет полураспад бесподобной страны,
от которой одни очертанья остались…
Мы озябли в сетях старорусской зимы,
ну а если взглянуть беспристрастно и мудро,
как нам быть с этой участью, взятой взаймы?
ведь она – боже правый! – такая лахудра.
 

 
Во всемирной разлуке,
в европейской ночи
твои тонкие руки
так во снах горячи…
Только милую душу
я впотьмах упустил,
и проспал, и прослушал
шелест ангельских крыл.
Это скоро угаснет —
я и так проживу,
сновиденья ужасней,
чем тоска наяву…
Этот мир беспросветный
как огромный пустырь,
этот свет безответный
шепчет сердцу: – Остынь…
Но беглец и любовник,
продираюсь хрипя
сквозь туман и терновник,
чтоб коснуться тебя.
Это пахнет наивом,
только не утаить:
под ногой – над обрывом —
обрывается нить…
 

 
Жизнь прошла и пора оглянуться на
сновиденья, чей алфавит уборист,
нежно вспомнить терпкие имена
юных барышень и молодых любовниц.
 
 
И втянуть ноздрями горячий дух
жаркой плоти и сырости из былого —
все они превратились в кривых старух,
ты скажи им спасибо и вспомни снова.
 
 
Этот абрис и тонкий овал лица.
Вспомни снова – всё вкрадчивей и дороже
этот нежный запах горячей кожи,
что не скажешь на белых полях листа.
 
 
В коридорах редакций и сов. контор
я отмерил тысячи километров,
не любил властей и не верил в мэтров,
и ушел в себя, как в потёмки вор…
 
 
Растворилась душа в запредельном мраке,
ниоткудова вырвать небесный свет,
что осталось? – только стопа бумаги
от горячей жизни, которой нет…
 
 
…А стихов не датировал – вперемежку
с жизнью, спермой, спиртом судьба текла,
и плевать, если вдруг выпадала решка
вместо задуманного орла.
 

 
Так вот – смещаются критерии,
не выполняются гарантии —
и расползаются империи,
и разбегаются галактики…
А также более иль менее —
и под шумок, и под овации —
претерпевают изменения
устойчивые репутации…
Сомнительное мнётся кружево,
как снег над старою калиткою,
и судьбы, словно сумрак, рушатся,
и правда шьётся белой ниткою.
Пока идёт распад материи
и ломка старого сознания,
осуществляются мистерии
и отзываются рыдания…
 
 
Уходит будущее в прошлое,
а настоящее в грядущее,
пока поются песни пошлые
и строятся квартиры душные.
Неужто же венец творения
в руках всевышнего редактора,
который бешенство материи
выплёскивает из реактора?
Ужель промчится жизнь истошная,
по слякоти прощально шаркая?
Но нет – ревёт процесс истории,
и это рушит иерархии…
Покуда ставим многоточие,
учитывая бесконечное,
а также прочее и прочее —
сиюминутное и вечное!..
 

 
Всё меньше музыки в душе,
всё больше грохота в округе,
где на рисковом вираже
ревут стритрейсеры и вьюги.
 
 
Терзает острая печаль
и шелестят чужие «мани»,
а музыка уходит вдаль
и растворяется тумане…
 

 
Паутина фортуны и горечи ком,
а чего ещё будет на свете? —
мы запутались в мире и, словно в дурдом,
все попались в незримые сети.
Потому-то заходится сердце рывком,
опускаясь на гребне провальном:
вот и прожил ты, милый, дурак дураком
в этом мире почти нереальном…
 

 
Прелестная – от пальчиков до шарфа,
соломинка на адовом ветру,
мы добрались с тобой до брудершафта,
но прекратили странную игру.
 
 
Летят года почти на грани звука,
ну, оторвись ты от былых страниц,
ах, боже мой, да ты уже старуха,
ах, боже мой, и я уже старик…
 

9, 11 февраля 2017

 
Я одевался словно рвань,
носил китайские жилетки,
но в сумерках и спозарань
пытался вырваться из клетки.
 
 
Но, к сожалению, увы,
не поддавались сердцу прутья
товарищества и любви
в краю великого распутья…
 
 
И, ощущая сердцем крах,
трясу доныне, словно сдуру,
в до крови содранных руках
невидимую арматуру…
 

 
Так незаметно молодость прошла,
так незаметно старость подступила,
другая жизнь глядит из-за угла —
так пьяница взирает после пира
на разорённый пиршественный стол,
разбросанные рюмки и объедки,
гранёных стакано́в кривой позор,
на прочие вещдоки и заметки…
 
 
Прошла пора метаний и надежд,
всё изменилось – разве кроме неба! —
где, выскользнув из облачных одежд,
заря над этим миром кровенела.
 
 
Так и живу в кругу полночных сфер,
разбросанных по волчьему веленью,
а за моей спиной эСэСэСэР
стоит бесплотной и трагичной тенью.
 
 
Той тенью я навеки защищён
и в той тени навеки уничтожен,
а я живу, собою не прощён,
и мой удел прекрасен и ничтожен…
 

 
Ты сам себе страна – великая держава, —
и что тебе позор иль временная слава?
 
 
Ты сам себе госплан со сменой пятилеток,
безумствуют в тебе сто миллиардов клеток,
 
 
и каждая из них смеётся или плачет,
и на ветрах сквозных неведомого алчет…
 
 
Вселенная твоя, что загнана под рёбра,
под снегом Бытия секретна и огромна.
 
 
Она пока жива, нисколько не померкла,
и ты с судьбой своей попробуй-ка померься…
 
 
Пожар в твоей стране – дымятся папиросы,
покуда в глубине решаются вопросы…
 
 
Но в сумерках времён, что бедствием чреваты,
ты сам себе ООН – и к чёрту дипломаты.
 

Вячеслав Куприянов
Детские песни

Вячеслав Глебович Куприянов родился 23 декабря 1939 г. в Новосибирске. Учился в Высшем военно-морском училище инженеров оружия в Ленинграде. Окончил Московский институт иностранных языков в 1967 г..

Из книг: – «Лучшие времена», стихотворения, «Молодая гвардия»,», 2003; «Синий халат Вселенной или Ваше звероподобие»; роман, «ЗебраЕ», 2006. «Избранные стихотворения» Райнера Мария Рильке, «Эксмо», 2006. "Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Куприянова", «Радуга», 2009. «Ода времени», стихотворения, Новый ключ, 2010. «Башмак Эмпедокла», роман, БСГ-Пресс, 2013; «Ничто человеческое», Москва, 2013; «Hard Rock / Тяжелый рок», на русском и немецком, Pop-Verlag, Ludwigsburg, 2014 «Creativity», Калькутта, 2015, стихи в переводах на бенгальский язык, “Luminescecia” – «Озарение», Сан Пауло, Бразилия, 2016.

Член Союзов писателей России и Сербии. Член русского ПЕН-центра. Лауреат премии фестиваля поэзии в Гоннезе (Италия, 1986), лауреат Европейской литературной премии (Югославия, 1987), Обладатель Македонского литературного жезла (1999, Македония), лауреат премии Бранко Радичевича (2006, Сербия). Премия Министерства образования, искусства и культуры Австрии. (2007). Лауреат международной премии «Моравская грамота» (Сербия, 2008). Бунинская премия 2010 (Россия). Премия им. Маяковского (2011).

 
Детство мечтает о мудрости
Мудрость бьётся над правдой
Правда тоскует о счастье
Счастье грустит о мечте
 
 
Мечта стремится к надежде
Надежда тянется к вере
Вера взывает к совести
Совесть твердит о любви
 
 
Любовь требует мужества
Мужество ищет женственность
Женственность ждёт материнства
Материнство о детстве поёт
 

 
Сквозь небесные тела
женщин
 
 
при перелете
во вселенную из вселенной
пролетают
космически малые
дети
 
 
Некоторые
остаются
 
 
Чтобы
расти
 

 
Ищет
снежинка в небе
на какую землю упасть
 
 
Ищет девушка
в детстве
кого полюбить
 
 
Ищут дети
во все глаза
от кого им
родиться
 

 
Не нашли царевну-лягушку,
Когда стрела потерялась.
Царевна-лягушка по весне плачет:
– Стань трава гуще и выше,
Подрастают мои дети.
Скоро будут у всех на виду,
Со всех сторон их увидят,
В невысокой траве догонят,
Найдут и сожгут их нежную кожу —
Нечем будет
Прикрыть красоту