Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2017"

Но вернёмся к упомянутой выше цитате из Ахматовой. Есть на страницах прошлого журнального номера и ещё один случай, побуждающий вспомнить те же самые знаменитые строки. Это – одно из стихотворений подборки Галины Климовой. Не так уж прост его образный ряд (и, заметим сразу, лобовых отсылок к ахматовским стихам здесь нет; не исключено даже, что подобного рода реминисценции отнюдь не являлись сознательной авторской задачей). Рассаде, произрастающей «на почве детства и любви», уподобляются здесь воспоминания. То есть, запечатлевшиеся в сознании автора факты его биографии. Или, иначе говоря, сугубо личные радости и горести, «кошмары и химеры», трактуемые здесь как зёрна. Что же произрастает из этих зёрен? Присмотримся к вольному цветению, демонстрируемому автором в заключительной строфе: «И, буйной порослью горда, / я памятный сверяю список: / лопух, и лютик, и любисток»… Лопух? Казалось бы, предельно приземлённое слово. Но заметим, что уже давно и прочно впечаталась в наше сознание ассоциация его с… поэзией. И сложилось всё так с лёгкой руки той же самой Ахматовой. Припомним, что идёт у неё прямо вслед за уже приведенной нами строкой: «Растут стихи, не ведая стыда, / Как желтый одуванчик у забора, / Как лопухи и лебеда». Дистанцируясь от велеречиво-помпезных одических ратей и элегических затей, великий поэт демонстративно уподобляет свои сочинения диковатым цветам и травам, произрастающим из – как мы уже припомнили – сора. Иными словами, из тех же самых обстоятельств частного человеческого существования – глубоко прочувствованных, осознанных и переплавленных в… Нет, не обязательно в поэзию – и, заметим, в стихотворении Галины Климовой она даже не упоминается ни единым словом. Но, в любом случае, в свободную и значительную жизнь души. Одним из проявлений которой являются стихи, равно как и вообще – любое творчество. Зато в другом стихотворении той же подборки речь о поэзии ведётся напрямую: «Приснятся стихи – / большие, / с оленей рогатых, / с равнинным дыханьем напитанных тундрой ноздрей, / со страхом звериным, уместным в зорких агатах, / в пейзажных агатах охотничьих октябрей»… Метафора, казалось бы, совершенно неожиданная. Но при этом – уместная. В чём сходство между стихами и оленями? В беззащитности. Бесплотная, нематериальная природа стихов, их изначальная утончённость – залог неизбежной уязвимости. Натиск жёсткой и грубой реальности в любое мгновение способен затоптать и развенчать значимость поэзии. Примерно так же, как беспощадная пуля охотника в любой момент может убить благородного оленя. Но, опять же, не так уж всё просто! Будучи с виду хрупкой и беззащитной, поэзия творит другую, одухотворённую реальность. То есть, явление несравненно более высокого порядка, чем реальность первичная, материальная. Более того, уже одним лишь фактом своего существования поэзия способна преображать, трансформировать обыденный, привычный нам мир, побуждая усомниться: что же, в конечном счёте, считать подлинной жизнью, а что – её суррогатом? Не удивительно, что во второй строфе того же стихотворения явь и сон как будто бы меняются местами: ирреальные, всего лишь приснившиеся автору стихи-олени – «сбиваются в крупное, крепкое стадо» и «в ухо тугое трубят с Парнаса: подъём!». Неслучайный характер носит и фонетический ряд упомянутого стихотворения. Рогатых – агатах – дыханьем – страхом – зорких – пейзажных – охотничьих – ухо… Как будто насквозь прошит этот текст единым, долгим, протяжным: ххххххххххх… Проистекающим из самой первой строчки. Из всё того же слова: стиХи. И шумящая словесная материя в данном случае – отнюдь не хаос, но гармоничный звуковой строй. Впечатляющий сам по себе, и немало содействующий убедительности метафор Климовой. Точно так же впечатляет и изобразительная сила, демонстрируемая этим автором – вне зависимости от того, фиксирует ли он летнее биение жизни (ау, предпоследнее стихотворение подборки!) или, наоборот, с опаской всматривается в картину угрожающего небытия (ау, стихотворение «Дом!). Не удивляет, соответственно, прямое обращение поэта к теме живописи в цикле «Трамонтана» (два фрагмента которого представлены в подборке). В центре этой композиции – легендарный Сальвадор Дали и его не менее легендарная супруга Гала. Вполне сочувственно можно отнестись к стремлению автора цикла нарисовать в данном случае свой этюд на тему: Художник и Муза. Подобные темы заманчивы, но и – будем откровенны – чреваты соблазнами рассудочных интеллектуальных построений, имеющих к стихам отношение достаточно опосредованное. Удалось ли их полностью избежать Галине Климовой? На сей счёт временами всё же возникают некоторые сомнения. Куда более непосредственной представляется нам авторская интонация в случаях, когда речь заходит не о реально существовавшем живописце, а, к примеру, о… художественной работе, являющейся, по всей вероятности, плодом фантазии самого поэта: «И вдруг – дичок, малявка лет пяти, / патлатая, к тебе вполоборота / с рисунка за стеклом… И – не уйти. / Бумага, карандаш. Отменная работа!». С предельной подробностью описывается в стихотворении, идущем первым в рассматриваемой публикации, этот рисунок, затерянный среди «комодов, кресел и картин» антикварного магазина на Арбате. Но, заметим, интересует автора не столько рисунок сам по себе, сколько персонаж, обозначенный в тексте стихов куда более скупыми штрихами. Мы ничего об этом человеке не знаем, кроме того, что он явно – не романтик, не «отставной семейный книгочей». Но, зайдя купить будильник, случайно увидел рисунок и – впечатлился им. В чём дело? Да ни в чём… А точнее говоря – в искреннем чувстве, способном проявиться в любой миг, в самых непредвиденных ситуациях. Заметим, что на подобном принципе обратной перспективы (когда главным оказывается то, что внешне выглядит отдалённым и менее заметным) построено и другое яркое стихотворение подборки – «Зимняя песня». Вроде бы на первом плане здесь – густой еловый лес с «сугробами с московской барахолки, / глазок дупла, / лыжни двойной разбег / и тропок разносолы, разнотолки». Но на самом деле стихи – не про лес, а про мир, в котором «бесприютны мы, / все – как один несчастный случай». Про затерянных в этом мире (и – конкретнее – в этом лесу) людей, тянущихся друг к другу, «читая по губам: бесаме мучо!» (что, как известно, означает в переводе с испанского: целуй меня крепче)… Иными словами, стихи эти – о любви, и, соответственно, авторское неравнодушие, пронизывающее их образный ряд, отнюдь не удивляет. Но такое же точно неравнодушие просвечивает и в, казалось бы, совсем иных по своему складу, отстранённо-повествовательных стихах об антикварном магазине. И потому не случайной выглядит завершающая их фраза – риторический вопрос, касающийся совсем чужого (и, возможно, даже чуждого автору) человека, обратившего внимание на заброшенный рисунок. Вместо банально-предсказуемого «кто ты?» – загадочное, оставляющее ощущение волнующей недосказанности: «Но – кто ты мне?»…

Рельефный, масштабный, представительный характер подборки стихов петербуржанки Татьяны Вольтской – вполне под стать иным архитектурным ансамблям её родного города. Пейзаж почти всех стихотворений подборки (не важно – обозначен он напрямую или подразумевается) – зимний. И подобный момент также ассоциируется с духом Петербурга: Пальмира ведь эта всё-таки Северная!.. Кажется, что мир, предстающий в этих стихах, насквозь пронизан морозом – «до nota bene, // Посиневших от холода на полях / Текста, вызубренного до рвоты. / Иди, иди, не задерживайся. Этот шлях / Не тобою вытоптан. Никого ты / Не удивишь, не разжалобишь». Иными словами, мороз здесь – обобщённый образ реальности как таковой. В стихотворении, открывающем подборку, образ достаточно жёсткий. Безжалостный, холодный мир, вытесняющий на явную обочину и периферию ненужного ему, неуместного в нём поэта: «Бог даёт тебе голос, но всегда говорит – плати!». Впрочем, взаимоотношения автора с окружающей действительностью в том виде, в каком они представлены в стихах подборки, не сводимы к общему знаменателю. И в этом – сильная сторона стихов Вольтской. Да и в целом чувствуется, что этому автору удаётся и в образном, и в стилистическом отношении избегать монотонности. Не только в коротких, но и в развёрнутых стихотворных композициях, которых в подборке немало – не ощущается никакой рыхлости, никаких композиционных провисаний (исключением здесь представляются, пожалуй, лишь стихи, завершающие публикацию). Точно так же впечатляет и присущее стихам Вольтской разнообразие интонационных поворотов, и яркость образных сопряжений, и обилие красочных, неординарных метафор, пронизывающих текстовую ткань – экспрессивную, но, в то же время, поразительно благозвучную. И – заметим! – подобному благозвучию не мешают ни нервные анжамбеманы; ни составные рифмы (подобные спорадическим ярким вспышкам); ни извилистая, намеренно-сбивчивая акцентная строка «бродского» толка (на равных сосуществующая в подборке с традиционными размерами); ни ёрнические вульгаризмы (соседствующие в этих стихах со сгустками концентрированного красноречия). Не мешает подобной особенности поэзии Вольтской даже картина конфронтации, отражённой в первом, уже цитировавшемся выше, программном стихотворении подборки. И вот этот момент в известной мере – как бы выразиться поделикатнее! – озадачивает. Во всяком случае, побуждает остановиться-оглянуться. И задуматься над тем, что… Как бы темпераментно ни подавала Татьяна Вольтская образ поэта-изгоя, поэта-отщепенца, идущего «за своей звездой, / За бесстыжей, голодной звездой каленой»; с какой бы решительностью и откровенностью ни приводила уничижительные претензии, предъявляемые её лирическому герою гнетуще-серым, бесполётным социумом («Ты же всегда берешь чужое, какова б ни была цена, / Так что вслед тебе всё равно понесется – сука!») – невозможно отделаться от ощущения, что сюжет этот не только для мировой, но даже для русской поэзии не нов. Вспомним ту же Цветаеву с её незабываемым: «Поэты мы – и в рифму с париями!». Или Блока с его вызывающе-отчаянным: «Пускай я умру под забором, как пёс» (далее, как мы помним, там, в тексте – про всё тот же снег, про всё ту же вьюгу…). Или, в конечном счёте, Лермонтова – и не случайно в одном из стихотворений рассматриваемой подборки перед нами как раз и предстаёт собственной персоной великий «опальный поручик», мчащийся в санках на Кавказ, навстречу гибели. И эти, и другие стихи Вольтской, отражающие упомянутый извечный и непреодолимый конфликт, безусловно, впечатляют. Но, читая их, невозможно отделаться от ощущения, подобного тому, которое возникает порой (рискнём в данном случае привести этот неожиданный пример!) при слушании выступления иного адвоката. Речь идёт о ситуации, когда тембр голоса, выразительность жестикуляции, гордость осанки выступающего побуждает нас – хотя бы на миг! – отвлечься от сути рассматриваемого вопроса. Да, конечно же, можно списать это ощущение на эстетическое начало, способное проявляться в самых разных видах деятельности. Но есть и другая причина. Какой бы благородный и аргументированный характер ни носили доводы адвоката, ситуация его как правило несравненно более комфортабельна, нежели положение подзащитного. И – нежели положение поэтов прошлого, которые, поднимая столь острую, болезненную тему, попадали в зону риска. Шли, выражаясь фигурально, по минному полю. И при этом – накапливали богатый арсенал поэтических средств, необходимых для отражения подобного круга образов (равно как и для отражения других, не менее значимых, образных сфер). Потому ничуть не удивительно, что сегодняшние поэты зачастую предпочитают непредсказуемой и опасной траектории – той самой гривастой кривой, о которой писала Цветаева в своём, цитировавшемся нами выше, программном триптихе – хождение по комфортабельной, надёжно заасфальтированной эстетической трассе. Или, иначе говоря, поиску неизведанных поэтических жестов предпочитают основательную эксплуатацию того, что уже было апробировано великими и выдающимися предшественниками. Возможностей добиваться немалого художественного эффекта, отнюдь не побуждающего к подозрениям в эпигонстве, на подобном пути вполне достаточно. Соответственно, нет у нас оснований предъявлять в этом смысле Вольтской какие-либо претензии. Это – её выбор, и, как всякий осознанный творческий выбор, представляется вполне правомерным. Нет, конечно же, случаются в подборке ситуации, когда автор, по собственному его выражению, решается предстать перед читателем «без прикида». Впустить в текст беззащитно-исповедальные ноты, доверительно делясь с читателем пережитым горем и болью: «И когда потом, / Подвывая сипло, глотая сопли, кашляя и икая, / Всё-таки доползу на брюхе, с перебитым хребтом, / Это буду уже не я – другая». Но чаще поэт руководствуется совсем иным принципом: «Метаться скорей западло, чем поздно». И потому – сознательно избегает травмирующих подробностей, с величественно-отстранённой афористичностью (словно – с птичьего полёта!) характеризуя всю нынешнюю, постсоветскую эпоху: «Низкий гул за окном – разваливающейся империи». И потому – сознательно настраивает своё ухо на роскошные каскады аллитераций: будь то шуршащее «ш», выпархивающее из слова «мушмула»; или взрывное «всп», прослушивающееся в вихрях метели… Впечатляет отчётливость, с которой воссоздаётся в стихах подборки живой облик города: «снег в отпечатках змеиных шин»; «надышанные берлоги / Комнат с чаепоклонниками, склонёнными перед стаканом». Бывают, однако, случаи, когда взгляд Татьяны Вольтской оказывается по-особому пристальным и наблюдательным. Взять, к примеру, лаконичное стихотворение, выглядящее как целенаправленная последовательность кадров. Общий план (первая строфа) – едва различимый, туманный экстерьер: «Ночь. Березы висят, как дымы / В твердом воздухе, срубленном крепко / Средь наждачной мерцающей тьмы / И в грудной настороженной клетке». Средний план (вторая строфа) – значительно более уверенно просматривающийся интерьер: «В доме духи огня и воды, / Словно сердце и мозг, оживают». Но вот, наконец, в третьей строфе поэтическая камера вычленяет деталь – двоих, находящихся в доме: «Я прижмусь к тебе так, / Как замерзшая буква к бумаге». И именно здесь, изнутри фразы, завершающей эти стихи, выявляется тот самый, долгожданный и необходимый крупный план. Замёрзшая буква… Душа, иззябшая, продрогшая до мозга костей на продувных ветрах бытия, и, как магнитом, тянущаяся к искреннему Чувству и высокому Слову – двум началам, хранящим и порождающим тепло в этом мире.

Ефим Гофман – критик, публикцист, эссеист. Живёт в Киеве.

Новое кино / Дмитрий Мурзин. – М.: Издательство Российского союза писателей, 2017. – 216 с. (Серия: Лауреаты национальной литературной премии «Поэт года»).

Культурная прослойка тонка, но разговорчива. Разговор её строится по гессевской «Игре в бисер», смешивая аллюзии и реминисценции из отдалённых областей далеко не литературной жизни, однако по законам жанра все эти заимствования требуют изящной доработки. Потому на определённом этапе «поэзия для поэтов» стала находить и такие пути развития. Живущий в городе Кемерово поэт Дмитрий Мурзин работает не с освоением «границ языка», а селекционирует «культурные коды». На уровне первичного восприятия его стихи совершенно каноничны, всё самое важное в них происходит на генетическом уровне: в них встроены маркировки, которые ставят на дыбы всех, причастных к общему с Дмитрием смысловому полю.

 
Игорю ДроновуВсе наши пьянки и лепет детский
Выложат на ютубе.
Я буду Кенжеевым, ты – Гандлевским,
Цветкова у нас не будет.
 
 
Мы будем встречаться раз в два-три года
В каком-нибудь месте света.
Ты будешь меня называть уродом,
Я буду терпеть всё это.
 
 
Ну, а когда нас оставят силы,
И место дадут в раю,
Тогда ты придёшь на мою могилу,
А я приду на твою.
 

Это сомнительные, но любезности, этот текст – знаменитая встреча в магазине Маяковского и Мандельштама, когда на прощание они продекламировали строки друг друга, это стеснительные объятия людей разных поэтик, не приученных высказывать похвалу кому-либо.

Радостно принятые литературным сообществом стихи Дмитрия моментально разошлись на крылатые цитаты, при встрече выпускники Литературного института однажды при мне переговаривались шифром, как соединяли разломленную пополам монету:

 
– Напредавал, накуролесил…
– А стыдно из-за мелочей.
 

(Мне стыдно вспомнить почему-то…)

Если выделять какой-то наиболее частый приём в поэтике Дмитрия, то он лежит не в области центона (хотя центоны у Дмитрия встречаются), а в спаивании устоявшихся выражений на общих словах.

 
Счастья нет, и денег нету,
Кошелёк пустой дотла.
Словно из ребра монеты
Эта женщина была.
 

(Жизнь похожа на монету…)

На аналогиях или типовых опечатках:

 
Там нельзя дать на лапу, там ключник Пётр
Взяток борзыми церберами не берёт.
 
 
Вспомни, что говорил тебе старшина:
Безумству храбрых пенсия не нужна.
 

(Всё, что нажито здесь, – лишь пепел и дым…)

Да, это игра с учебником литературы, с чужой начитанностью, с разгадыванием смысловых шарад на скорость (в стихотворении важно именно быстрое просветление, любой затык разрушает текст или стирает из него непонятую строку), но прошедший квест читатель получает такой невероятный сноп радости, что носится с «пройденным» стихотворением, показывая его всем своим близким.

 
В старом кресле, старый Бунин
Новый замысел лелеет,
Говорит, мол, все там будем,
Пишет «Тёмные аллеи».
 
 
В новом маленьком рассказе
Много воздуха и солнца.
То, что он придумал в Грасе,
Нас, сегодняшних, коснётся,
 
 
Героиня роковая
Никого не пожалеет…
Бунин пишет, Бунин знает —
Есть ли свет в конце аллеи.
 

Интересно, что при первичном расчёте на разговорное жонглирование в «узком» кругу, Дмитрий вышел к популярности в «народе». Его короткие тексты через интернет, порой с потерей авторства, разлетелись по коммерческим сайтам и жёлтой прессе. Потому получение Дмитрием премии «Поэт года» и выход обширного избранного в соответствии с программой книгоиздания для лауреатов – восторжествовавшая справедливость. Стихи прочитаны, выучены, переданы дальше.

 
Пока не кончатся патроны,
Пока не почернеет ворон,
Мы выстоим. Но наши жёны
Возьмут нас лаской и измором.
 
 
Пускай взирают благосклонно
С доски почёта наши лица,
Мы хороши, но наши жёны
Нас знают лучше сослуживцев.
 
 
Пусть на заре прихлынут волны,
Поймём, что никуда не деться…
Мы не рабы! Но наши жены
Похожи на рабовладельцев.
 

Сергей Ивкин – поэт, редактор. Живёт в Екатеринбурге.

Семененко-Басин И. – Март 2007. – М.: Издание автора, 2017. – 16 с.

Это длинное, сложное нерифмованное произведение читается неожиданно легко. И создается ощущение понятности того, что сразу, да и потом остается непонятным, – «жестяной метафоры»:

 
По городской улице идёт курильщик,
несёт жестяную метафору,
падает и умирает на ней.
Собирается толпа…
 

Так бывает тогда, когда автор создает что-то органичное для него, естественное. Когда он пишет, как дышит.

Русские стихи меняются, становясь незнакомыми, намеренно трудными: агрессивная поэзия, старающаяся приглушить свою агрессию словом. Болезнь поэзии или её обновление?

После таких стихов, как «Март 2007», легко читать всех предшественников: футуристов, имажинистов, обэриутов, концептуалистов. Конечно, «Март 2007» – это новый виток урбанистической поэзии. Городской миф Ильи Семененко-Басина оказывается густонаселенным перед апокалипсисом. В поэме, названной автором «длинным стихотворением», присутствуют коллективные образы: толпа, артиллеристы, журналюги, любопытствующие и испугавшиеся граждане, велосипедисты, полицейские, чиновники, студенты, группы врачей. Появляются и единицы, но это знаковые психотипы современной цивилизации: курильщик, гадалка и она же кликуша, священник, ребенок, Антихрист, владелец автомобилей.

 
Из велосипедных корзинок вылетают куры,
живые, в отличие от того бедолаги…
…город погружается во мрак.
Куриное затмение расстреливают артиллеристы…
 

«Эхо куриной войны» провоцирует кризис и оледенение, но жизнь неуничтожима. Всё когда-то заканчивается, даже условный апокалипсис. И вот появляется он – «наш удачливый застройщик». Он строит «новую цивилизацию» – «мiр без единой метафоры».

 
Он строит и строит, в конце концов
на месте бесплодных равнин и тупых домов
все горожане, успевшие вовремя утеплиться,
обнаруживают вместо перманентного кризиса —
мiр без единой метафоры.
И эта реализованная мечта,
воистину новая цивилизация, город Солнца и Луны,
шакала и волчицы, виски и бриджа,
в общем, счастливый мiр,
до такой степени отвергает меня, пишущего эти строки…
 

Лирический герой, магическое индивидуалистическое Я, не чувствует себя своим на празднике жизни, в «городе Солнца и Луны». Что же ему нужно? Его притесняют? Его не принимают? Нет! Ничего этого нет. Только ощущение дискомфорта и понимание, что надо умолкнуть. Ему остается «оплакивать тех, кого нет» и «с надеждой» наблюдать счастливых. Поэма как страшный сон, имеющий счастливый конец, но в этом её безрадостность.

А теперь всё тот же вопрос: что стало с «жестяной метафорой», почему ей не осталось места в новом мiре? В этом вся загадка. То, что послужило толчком для всеобщего хаоса, погибло и неизвестно, самовозродится ли оно. А удачливый застройщик предусмотрительно создал новую цивилизацию «без единой метафоры», чтобы она жестянкой не падала, не пугала, не царапала.

Так я объяснила для себя поэму «Март 2007», которую можно назвать фантастической антиутопией. Написанная десять лет назад, в 2007 году, она неожиданно современна.