Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2017"

Кате К.

 
…привет, дружок. Я пью вино в местах где Шли —
ман рыл песок, и преуспел. Ты знаешь, ко
рабли твоей мечты давно уже ушли
за семь морей… А это – очень далеко.
 
 
В мир средиземных бальзамических приправ
себя впустив, вдруг обнаруживаю – жив!
Скажи теперь, что ты права, что я не прав,
что миг лишён короткой радости, скажи!
 
 
Кругом суглинок, терракоты черепки,
здесь любят пир, а мясо пробуют с ножа.
Земля здесь пахнет руслом высохшей реки —
реки времён, прости мой пафос, госпожа!
 
 
Что было прежде – недокормленный костёр,
все наше «помнишь?» – превращается в «забудь»,
и были Боги… Впрочем, твой язык остёр,
Так, обрати его ещё к кому-нибудь!
 
 
С тобой исчез и вулканический посыл,
и театральная изысканность интриг,
и даже смерть… Щебечут райские часы,
а в море – парус. Да им несть числа, смотри!
 
 
Кому отверстые пещеры пропоют
сакральным раструбом немыслимое «до» —
мне неизвестно. Но я проклял наш уют
по возвращенью в инкубатор городов.
 
 
Тут нет косцов для позолоченной травы,
и вряд ли потом напитался перегной;
иная соль. Иное действие, увы.
Иное время, проистекшее со мной.
 
 
Век пахнет атомом, у вечности же цвет
и запах музыки. Попробуй, докажи
пропажу радости, избыток в синеве
сырого йода. Понимаешь – это жизнь!
 
 
Я не забыл тебя. В покое, в суете —
я помню всё. Я не пропал по мелочам.
И – славлю память, да простят меня все те,
о ком, любя и ненавидя – промолчал.
 

2012

Кате К.

 
…и вычеркнут из всех календарей
твоих, из неслучившихся событий;
каденция зимы. хотя скорей —
её убийство, – варварский обычай.
окно открыто выкрику в холмы,
дверной засов зловеще отодвинут,
и – пустота, безмолвие, где мы
сосуществуем – лишь наполовину.
 

 
ни случай, леденящий потроха,
когда слеза глазницы не покинет,
ни бремя нерождённого стиха —
ничто не бьёт. ни счастья, ни тоски нет…
есть только день. есть облако. верни,
напор шагов. но – режет свет кулиса.
и жизнь твоя покажется сродни
двадцатилетним странствиям Улисса.
 

 
время – двигай вперёд! существа распахнуты счастью,
словно платье твоё над решёткой у Мулен Ружа;
твой Париж – это флер. а событий галоп, отчасти —
это тонкость бокалов, простецкая пена с кружек.
 
 
это выхлоп турбин, и хрустящий крахмал постели
это кружево фарта, фаллических знаков стебли,
это ужин в бистро, это мел, акварель, пастели,
это «…только с тобою!» и только потом – «…а с тем ли?..»
 
 
впрочем, грубостью нот, что заполнили миг домашний,
не размелешь ни зёрен кофейных, не смажешь рану,
и теперь, от песчаных фортеций остались башни,
испещрённые оспой прилива. хоть это странно…
 
 
…Пенелопа ушла. Телемах, не без чувства такта,
изучает тебя, что растение видовое.
всюду строят дома. взгляд направлен на воздух. так ты
постигаешь пространство. пространство, как таковое…
 

Я. Х.

 
…неужели ты – здесь?.. время года – рысцой
неуклонно бежит к январю.
невозможность тепла – это только крыльцо;
я – в избе, я – дровами горю…
 
 
мой язык, что когда-то слова шевелил,
погрузился в трескучую зыбь.
я не помню, была ли нехватка чернил,
но, уверен – писалось – в разы!
когда рядом, в жару, между стрельбищ смолы,
под огнём, в диком жерле печи,
ты один, как всегда избегал похвалы,
но, был ясен – слагай! не молчи!
и горели дрова, и горела не зря
в исцеленьи больная душа.
заползала на зимнее небо заря,
ныли пальцы от карандаша.
 
 
…приходи же ко мне, этот кубок тоски
пригубим, как бывало – прошу!
…и ответствует вечность, сжимая виски, —
по кому серый грифель крошу.
 

Я. Х.

 
Он шёл среди осени дряблой
На запад, что клёнами рдел,
И запах антоновских яблок
Воздушным пространством владел.
Синицы пищали елейно,
Эфир был взволнован и лют;
Он шёл мимо старых церквей на
Которые крестится люд.
Ступал невесомой походкой,
Щадя облетевшую злать —
И миру дышалось в охотку,
И явь не вязала узла…
Внезапно, у корня осины
Приметил, что грех с алтаря, —
Лежала израненной псина,
Последние вдохи творя.
Вот – стихла. И влага у глаза
Застыла. Душа – к небесам.
И имя ей было – не Лазарь,
А то, что положено псам…
Он молча присел – точно раны
На лик Его светлый легли,
Ударили в колокол храмы,
Деревня возилась вдали.
Кто в скорби, кто в счастье, кто в лени,
Кто в крике, кто в смертном грехе
Стремились, согнувши колени,
К Его прикоснуться руке.
А Он, постояв, легче птицы
Поплыл сквозь редеющий лес.
Он ведал, что не сотворится
Одно из великих чудес.
И не потому, что ненастье,
Что дождь начинал моросить, —
Он знал, что с Голгофы – во власти
Лишь только себя воскресить…
 

О. Т.

 
…залив играет заразительный ноктюрн.
шипенье пены – бенефис апплодисмента;
 
 
за те полгода, что пришпилила к ногтю
меня чухна – природа сделалась бессмертна.
 
 
сосна, как в юнь – зовет в свои колосники,
пронзая радугу игольчатым софитом.
 
 
и собираются сюда выпускники
побыть в гнезде – так много лет тому, как свитом.
 
 
и то созвездие, что вечером в пути
над горизонтом, осветит на миг исчадье
 
 
пространства, коему не скажешь – отпусти!.. —
подобно Гектору, взывая о пощаде…
 

2006

поколению 872

 
…от ростральных колонн – до магических крыльев моста,
против воли ветров, стиснув зубы, считая до ста,
наступая – вперёд, на морозный январский простор,
на диковинный город во льду – жутковато-простом, —
на свиданье с заводом, дымящимся стылой горой,
позабыв календарь, открывающий сорок второй,
неизведанный год…
 
 
и обратно – меж транспорта глыб
в вымерзающий дом, чем-то больно зовущий из мглы,
бечевою саней, полосуя ладонь до кости —
чтоб к ребячьим губам бриллиантовый хлеб поднести…
 

2008

Светлана Михеева
Кайласские зеркала

Живет в Иркутске. Окончила Литературный институт им. Горького. Пишет стихи, эссе и прозу. Автор трех книг стихов, в том числе «Отблески на холме» (2014, изд. «Воймега»), «Яблоко-тишина» (2015, изд. «Воймега»), книги прозы «Тело» (2015, Санкт-Петербург, изд. «Геликон Плюс»), детской сказки «О Букинавчике и друге его Пасятке» (Иркутск, 2015). Стихи и проза публиковались в журналах «Дружба народов», «Волга», «Сибирские огни», «Юность», «Интерпоэзия», «Грани» и др., в антологиях (напр., «Крымские страницы русской поэзии. Антология современной поэзии о Крыме»). Постоянный автор журнала «Лиterraтура», где публикует эссе. Участник многих литературных фестивалей, участник Форума молодых писателей в Липках. Руководит Иркутским региональным представительством Союза российских писателей. Соорганизатор творческого проекта «Поэты в городе». Ведет литературную студию «Слово» в областной библиотеке им. Молчанова-Сибирского. Редактор поэтической серии «Скрепка», в которой публикуются писатели, живущие (или жившие) в Иркутской области.

 
Многие думают, женщины это платья,
Качаются на ветру. Траурным красным кленом
Качаются на ветру.
Буря лохматит сосны, треплет в сухом бору.
 
 
Окна сверкают, стекла со вздохом бьются,
Ищут возможности выскользнуть, не даются
В руки вёрткие занавески.
Женщины это подрагивания и трески,
Вовсе не платья.
 
 
Если и платья, то, думается, другие:
Нечто общее, плавная ностальгия,
Нечто, общее плаванье, отплыванье —
Типа, ежесекундное забыванье
превращается в признаки звука, знака,
Женщины-образы, плывущие по ветру налегке,
Ибо Господь в отъезде, крепости – на замке,
 
 
Рвутся вперед охотники, лает в лесу собака.
Книга скрипит, бумага горит в руке.
 
 
Может, ты с чем-то большим накоротке,
Может что-то большее накалякал? —
Смех деревьев, тело поёт в реке.
 
 
Стихотворение – это мешочек мрака,
В нем блуждает – на кухне, на чердаке,
Между книг и на дне бельевого бака
Ветер. Ищет с пристрастием вурдалака
Женщину – опечатку в третьем катрене, второй строке.
 

 
Сам воздух обесчещен ленью,
Но ты придти ко мне готов
Сквозь равнодушные движенья
Замерзших высохших листов.
От них, почти из ниоткуда,
Тебе передается дрожь:
Меж круглых сосен бродит чудо,
Но ты его не узнаешь.
А чудо, славная помеха,
Не различает слов твоих —
Так заблудившееся эхо
Летает в полном забытьи.
Хранит слова как вещи бога,
И нам не нужно их взаймы,
Ведь и без них звучанья много
В опасном голосе зимы:
Вороний шорох, сосен лиры,
И в тот момент, когда погиб
В тончайшем сумраке квартиры
Природы сладострастный хрип,
Ему сдаешься добровольно,
Хотя минуты сочтены.
Ах, все-таки в тебе довольно
Присутствует от тишины.
 

 
Все снаружи преобразилось,
Стало одинаковым.
Вскипела земля – так посредством брожения
Перемешивается тесто.
В новом мире, похожем на хлебные кирпичи
Одного размера,
Жизнь происходит
В строго указанных направлениях.
 
 
Скажете: одинаковость капель
Не отменяет души дождя.
Но дождь – равноправие капли и Бога,
Возведённое в идеал
Искусством особого языка.
 
 
Мои слушатели, листва и кривые ветки,
Травы разной длины, а так же дороги,
А так же дожди
– признаки старого
вечного мира
Подтвердят: в человеческом мире
одинаковое враждует,
а разное познаётся.
 
 
Вот вам пример: мой любимый и я.
Мы говорим на языке капель,
Производя идеальный звук
Когда вместе.
 

 
Я родину люблю за красные холмы,
где прячется в каменоломнях тьмы
мелодии настойчивая весть.
В пейзаже спрятана задумчивая повесть.
умей её прочесть.
 
 
Иным он декорация. Тем скушен,
что маленькому богу непослушен,
трава свободомыслием полна.
Другим приятна вольная стихия —
но катит мимо волны золотые,
до кончиков в себя погружена.
 
 
История свидетельствует нам:
пейзаж – рассказчик, а природа – храм,
в нем семечко бессмертного сюжета
лежит и ждет. Над ним, неуловим,
огнёвкою танцует херувим
над телом погибающего лета.
 
 
Холмов моих невыразимый знак
цепляет облаков архипелаг.
Берёзы шелестят,
им в переплете тесно.
Вдруг ласточка взмывает запятой
из повести изящной и простой.
О чем она? Тебе известно.
 

 
Завернула тревога своих омулей
В голубое суконце,
Окунулось в бесчувственный воздух полей
Расписное славянское солнце.
Всё, что рыщет весной по великой грязи
Наблюдая небесные хляби,
Настоятельно ноет: ложись и ползи,
Видишь, солнце, особенно если вблизи,
Жарит лучше, чем в Абу-даби.
 
 
Вон араб, завернув в полосатый халат
Длиннобокое узкое тело,
Совершает решительный свой газават
Посреди твоего чистотела.
Подрезает лисички, в лукошко кладёт.
Между сосен надменно хромает.
Конь его терпеливый задумчиво ждёт,
О пустыне волнистой мечтает,
 
 
Где лисичкой созрел ядовитый самум,
Удивлявший подвижного грека,
Где, как может понять незатейливый ум,
Влажно только внутри человека.
Это значит, возможно, что, Боже ты мой,
Сколько рыбы живет в человеке!
А у нас накрывает прозрачной зимой
Точно крышкой речушки и реки.
А у нас, надевая занятный наряд,
С бодуна и, похоже, без цели
Пробирается лесом счастливый солдат
Между огненных изб, между мазаных хат,
Юрт, похожих на карусели.
А на Пасху гудит в нашем царстве воды,
Забирая в себя понемногу
И пустынный самум, и вершины, и льды,
И простые дела и большие труды
В подношенье озёрному богу.
 

 
Моя провинция с её сумасшедшими,
с её золотым зверьём.
Сидит человек Иванович,
Пялится на водоём.
Как голова у дятла
Разум его горит,
Сидит человек Иванович,
С мухою говорит.
В космосе тоже мухи
Тревожат нас красотой.
И вот – человек Иванович,
Как человек простой,
Как нить, как носок из нити,
Связанный на века.
Простите меня, Иванович,
Помилуйте дурака,
А так же другим отцветшим
Пускай придадут объём
Вселенной с её сумасшедшими,
С её золотым зверьём.
 

 
Благородные лопухи, обнищавшие цинции,
Выйдем в люди, было бы что надеть.
Это неважно, что мы сидим у себя в провинции,
Без ущерба можем хоть где сидеть.
Мать-история распределит гостинцы
Всех, что в остатке, бесстрастно дожмет прогресс,
Так что даже и в нашей глухой провинции
Скоро поэтов будут ценить на вес.
Книжные магазины у нас роскошны,
Есть мастера по взвешиванию, есть мастера по лжи.
Бродит Анубис, надел на башку кокошник,
Палочкой машет: умер, так и лежи!
 
 
Умер, так и лежи, не воняй, не вякай.
Слева алтайские горы, справа – Мунку-сардык,
Духи степей и гор приглашают тебя, однако:
Совершай анабазис, заходи напрямик.
Дальность душевных странствий напоминает кому,
Сохраняет видимость тайны, распространяет запах
человеческого жилья.
В воздухе – огнь и пот. Духи киряют сому,
Сидя тут же за столиком у ручья.
 
 
Куколкой зреет дом, в нем разбухают доски —
Вылупит глазки, расправится и взлетит.
Ткань, уставшая от ежедневной носки —
Тишина, вползающая в петит.
Ткань укрывает маленькую площадку,
Мальчик тихий воображает лошадку,
Скачет, подобно индейцу Виннету.
Мать его пьёт, зачесывается гладко,
спит с любовником, хочет во всем достатка —
производит космическую пустоту.
 
 
Мальчик мой дерево, я не трава золотая,
Не шиповник, которым провинция заросла,
Просто я голос твой, который вода качает,
Просто я тайна та, что посейчас цела,
Тайна другой души, собранной из остатков,
Между полем и степью скорбная стрекоза.
Глядя на нас таких, вечных времён упадка,
Бог Европы выплакал все глаза.
Как разделитель, линию, апофему
Из своей провинции, из угла,
Между нечто и временем Вифлеема,
Нас отражает западная поэма,
Нас отражают кайласские зеркала.
 

Евгений Чигрин
Барочный морфий

Поэт, эссеист, автор 4-х книг стихотворений. Публиковался во многих литературных журналах, в ряде престижных европейских и российских антологий. Член Международного ПЕН-клуба, Союза российских писателей и Союза писателей Москвы. Стихи переведены на 13 языков мира. Лауреат премии Центрального федерального округа России в области литературы и искусства» (2012), Международной премии имени Арсения и Андрея Тарковских (2013), Горьковской литературной премии в поэтической номинации (2014), Всероссийской литературной премии имени Павла Бажова (2014), а также общенациональной премии «Золотой Дельвиг». Награждён несколькими медалями, в том числе медалью Николая Гоголя за книгу «Погонич» (на украинском языке: перевод Игоря Павлюка, изд. «ДIA», Киев, 2014). Живёт в Москве и подмосковном Красногорске.

 
Сновидение по Занусси:
Бред волшебника, свет зимы…
С китаянкой в индийской блузе
Над постелью взлетаем мы.
Пробуждение по Занусси:
Сладко в облаке тесных рук,
Наши тени висят на люстре.
На компакте бемольный звук
Тянет музыку Феррабоско,
Тянут гамбы воловий свет.
Эта ангельская повозка
Из почти неизвестных недр
К нам втащила виолу: ангел
Сдвинул крылышки, заиграл:
Эту музыку, точно нанял,
С малым космосом повязал.
Ветер в трубах, как в страшных сказках,
Пахнет голым Непалом чай.
Привидения в белых масках —
Вынут ножички и – прощай!
Это мнится? На белом свете
Зарастает зимою всё:
Серафимы и дети смерти,
В парке «чёртово колесо»,
И смирительная октава…
Январём зарастает всё:
В Польше – небо, в Крыму – агава,
Стихотворное ремесло…
Это мнится в таком раскладе —
Завихрение по Зану…
Половая, белеет кстати,
Жизнь стоящая на кону
Неизбежного… и другого…
Напишу и сумею здесь
В белой простыне спрятать слово,
Чтоб кому и зачем прочесть?
…Наваждение по Занусси,
К точке «G» приведёт вино?..
В дедморозовом захолустье
Слово вытянешь и – темно:
Так темно, перепутать впору
Всё, что запросто написал.
…Ангел взмыл в облака виолу,
Сам бессовестно запропал.
 

 
…Подкармливаю музыку стишками, в мозгах – музей от мамы до любви,
Которая краснела коготками и смешивалась с запахом айвы,
Мешалась с поцелуями до света, и жизнь пила, и пела петухом,
Стихотвореньем офицера Фета нас на заре не мучила… Кругом
Цвели цветы в роскошных опереньях: я вру сейчас, а кто не врал вчера?
Шептала ты о мыслящих растеньях, цвели мозги до самого утра.
…Подкармливаю музыку и снова бросаю взгляд в прошедшие миры:
Я – космонавт постпушкинского слова, я – огонёк постблоковской поры.
…Включаю свет… и снова выключаю, и музыка стоит над головой.
К исходу дня, к бутылочному чаю стекает жизнь рифмованной игрой.
Цветёт апрель и – вспыхивает к маю: мне с китаянкой было хорошо
Царапать ад, притискиваться к раю, шептать на ухо дьяволу: ещё…
…В мозгах – музей вчерашнего… кладовка: фрагменты, сновидения, дары,
Билет в кино, от счастья упаковка и лёгкий свет, и яркие шары…
 

 
Вдоль набережной призраки и те,
Что быть могли бы призраками места.
Оплот того, кто спасся на кресте, —
За крепостной… Как спелая невеста
Белеет яхта, лодки, катера,
И тянет светом мусорных окраин,
Ворота в гавань музыка прожгла,
Свалившись из трактира местным раем.
И не с кем ежевичного вина
Мне накатить до первых аллегорий:
Смотреть Софоклом до хмельного дна?
Быть кораблём локальных акваторий.
Тут афиня́нин что-то сочинял —
Убойный трагик! Что сказать об этом?
Садовник пел и мирный грек канал
С кифарою таким же потным летом.
Я мастер фраз, в которых жизнь встаёт,
Но падает, хотя стоять должна бы…
Прибрежный мир захватывает йод,
Как мальчика анапесты и ямбы,
Как музыка, которая – вот-вот —
Могла бы стать воздушными стихами.
Всё море, как свинцовый кашалот,
Цветы и мгла, которую руками
Сорвать нельзя, и некому сказать
Спасибо за полночное объятье,
И что-то под словами понимать
В рифмующемся с небом променаде.
Уже случилась эта жизнь во мне,
В которой Серафим и дети смерти —
Перемешались в европейской мгле
И расплатились по библейской смете.
 

 
Мы встретимся в Тре́бине или Треби́не, где ангел почтовый завис
С молитвой боснийской о брошенном сыне, где в зелени всякий карниз
И призрак поэта шатается рядом, кивая на свой монумент.
Мы свидимся за незапамятным садом, где воздух – боснийский акцент,
И выпустим музу в боснийское небо, которое лепится за…
Пока нас ведут на верёвочке Феба и Вышний нам смотрит в глаза…
Протянет к нам руки не мёртвая Лета, а ветки душистой айвы…
Прочти многоточья, как знаки респекта, значение в них улови.
…Кофейня. Контора. Обшарпанный домик и дворик такой же, как все,
Которому нужен заботливый дворник. Фонарик в сплошной бирюзе.
Зачем это вижу? Откуда всё знаю? От Дучича?[3]3
  Йован Дучич (1971–1943) – сербский боснийский поэт, родился в Требине.


[Закрыть] От Самого?
На лютне боснийской втихую играю не музыку, не колдовство…
Мы встретимся в Тре́бине или Треби́не, где ангел почтовый завис
С молитвой боснийской о брошенном сыне, где в сумерках каждый карниз,
Где мы голубиную почту отметим: строенье австрийских веков,
Простой эсэмэской любимым ответим в саду, где орда светлячков.
…Я сам почтальон одиночества, в город смотрящий, равно в естество,
Из дальней страны, чья отметина – холод, где муза приходит в пальто.
Мы встретимся только в метафоре Бога? В платановом летнем кафе?
Под занавес речи иллюзий не много, не больше, чем страсти в строфе.
 

 
Щекастый гномик музыку корпит:
У дудочки бамбуковой везенье…
Какой опять невидимый пиит
Вышёптывает мне стихотворенье?
В четвёртый раз затягивает снег,
С подземным сочинителем не споря, —
Который где? Который – саундтрек
Фантазий холоднеющего моря?
В четвёртый раз заваливает снег,
По буквочке становится счастливо:
Я слышу твой с иголочками смех,
Я вижу свет… Я вру неторопливо…
В четвёртый раз у Северных Ворот
Маяк захвачен действием небесным,
Приговорён буксирный пароход
Бессмертием? – безмолвием воскресным.
В четвёртый раз шарманку крутит снег,
Расплещем жизнь в слабеющее небо,
Я слышу твой с изюминкою смех
У маяка, смотрящего налево.
…Текут слова, за музыкой плывут
Смятением приправленные крыши,
Неместный ангел? Гномиков приют?
Светильник зажигает кто-то выше…
 

 
Воздушным Синьяком пейзажи везде текут, зеленеют и даже
Смеются, как дети, спускаясь к воде, чьи дали, как будто миражи.
Там парус и порт, и бутылочный рай от кисточек Поля Синьяка,
Да плещется синий, да солнышко-Ра, да Сущего сохнет рубаха.
Там тянут улов рыбаки в свитерах, в залатанных джинсах и кедах,
И Господь удачи у них на губах дымится в простых сигаретах.
Зелёным Синьяком пейзажи… Кому послание скинуть об этом?
И впасть, как в вино, в золотистую тьму заштатным до боли поэтом?
И в цвет панагии окрашен закат, разъятый мирами на части,
Под вирусом Африки птицы летят, чтоб крикнуть по птичьему «здрасти».
Монархи миров марсианских спешат в тарелках невидимых нами,
И скользкие аспиды небо когтят, и бьются в престолы хвостами…
…Там Бог семимильный листает словарь: висят на верёвочке души
И рыцарь поёт про Священный Грааль, по небу идя, как по суше…
 

 
…Молчит июль, но – раскрывает рот
Делирий ночи: чудищем неясным
Промеж ушию рог имать[4]4
  Азбуковник: единорог.


[Закрыть] встаёт
Над почерневшим и холмообразным
Болотным местом. Лето северян —
Зверей, людей и далее по списку…
Течёт с востока пепельный туман,
Приписанный к пожизненному сыску
Наркушник с трубкой вылупился и…
Не понимая музу подсознанья,
Кому сказать вполголоса – «свои»?
Как будто в ожидании свиданья.
Стучится кто? – Костлявая с косой?
Скелет из шкафа вывалился бодро:
Костями машет, как дурак метлой;
Цирк Ирода? Скорее цирк урода,
Селены цирк желтеющей окрест…
Который час? Четыре или больше?
…Бормочет призрак старый анапест
И птичий дольник понимаешь тоньше…
И видится: в болотистых местах
Деревья переходят вброд поляну
В пудовых старомодных сапогах,
Как буйволы горячую саванну…
И робко входит мокрая заря,
И лепится на скотч руками Бога.
Разводит нюни Нюкта… Сектора
Нечистых сил скрываются…Сорока
Вчерашнее приносит на хвосте:
Кто на болота отправляет вести?
Стреляйте, Холмс, мы будем на щите!
Эй, Бэрримор, – накройте стол в поместье.