Текст книги "Теория государства и права. Учебник"

Иеремия Бентам (1748–1832) в «Конституционном кодексе», своей последней и оставшейся незавершенной работе, говорит о суверенной учредительной власти и суверенной действующей власти. Учредительная власть, высшая, принадлежит народу, а действующая – государству. Через выборы народ как бы учреждает власть, признавая ее суверенной в вопросах управления.

Ряд исследователей, например, известный французский теоретик «институционализма» М. Ориу (1859–1929), говорили об особом виде власти в государстве – избирательной. Немецкие теоретики права, в частности, Лабанд, полагали, что функции избирателей, т. е. народа, исчерпываются участием в выборах парламента, а «с окончанием выборов всякое юридически значимое участие избирателей в формировании воли и волеизъявления государства прекращается»¹¹¹.

Руссо иронизировал по поводу свободы народа, проявляющейся только в момент выборов, и тем самым превращающей народный суверенитет в фикцию.

Руссо, кажется, единственный из политических мыслителей, предложивший специальный правовой механизм, способный превратить народный суверенитет из фикции в реальность. Он хотел, чтобы народ сам принимал все законы посредством референдума, и чтобы периодически собирались народные собрания, на которых решались бы два вопроса: устраивает ли суверенный народ существующая форма правления и устраивает ли его существующее правительство. Подобная процедура на самом деле превратила бы народ в высшую власть в государстве. Однако ни один законодатель не последовал совету Руссо, возможно, не только из нелюбви к подлинному народовластию, но и из вполне обоснованных опасений, что это приведет к слишком частой и неоправданной смене власти и тем самым подорвет устои государства.

В качестве крайнего средства осуществления народного суверенитета Руссо, как Дж. Локк и другие идеологи буржуазных революций, признавал право народа на восстание.

Принципиально ситуация остается неизменной со времен Руссо: народ обладает реальной возможностью проявить свой суверенитет только в момент выборов или в чрезвычайных обстоятельствах, когда он восстает против угнетения и несправедливости.

Таким образом, при отсутствии чрезвычайных обстоятельств суверенитет народа проявляется в суверенитете государства. Под суверенитетом народа имеется в виду, что носителем и источником власти, в конечном счете, является народ.

Понятие «суверенитет нации» употребляется в двух смыслах. Во-первых, в значении государственного суверенитета. Слова «нация» и «государство», особенно в европейских языках, нередко употребляются как синонимы, примером чего служит название «Организация Объединенных Наций».

Второй смысл понятия «суверенитет нации» в отличие от первого имеет этническую подоплеку и связан с признанием права наций на самоопределение. «Суверенитет нации, – писал И. Д. Левин, – это свобода выбора нации между несколькими возможностями, одной из которых является государственный суверенитет»¹¹².

В научной литературе встречается иногда категория «суверенитет права». Это понятие было разработано голландским правоведом Х. Краббе в самом начале ХХ в. Он утверждал, что суверенно не государство, а право, «властвуют нормы, духовные силы». Роль государства в формировании этих норм представлялась Х. Краббе весьма скромной. По его мнению, источник правопорядка «находится только в правовом чувстве и правосознании соотечественников», государство не производит право в смысле содержания, а просто придает правосознанию соотечественников официальный характер. Правда, Краббе не утверждал, что «суверенитет права» реально существует во всех государствах¹¹³.

Близкой позиции придерживался Г. Кельзен, отождествлявший государство с правопорядком. В дореволюционной России учение о суверенитете права разрабатывалось Кокошкиным, Елистратовым¹¹⁴.

В учении о «суверенитете права» есть рациональное зерно, заключающееся в признании связанности государства правом. Но эта мысль гораздо точнее передается такими понятиями, как «правовое государство» или «господство права», которые вовсе не предполагают принижения роли государства в формировании права, не ставят право вне государства и над ним.

Говорить о суверенитете права или законов можно лишь в метафорическом смысле. Ведь суверенитет – это способность принимать решения. Они могут и должны приниматься на основе права. Но само по себе право как безличная категория не в состоянии принимать решения. Оно является продуктом, а не носителем суверенитета.

Встречающееся иногда выражение «суверенитет личности» имеет смысл только в контексте анархической системы взглядов. Анархисты отрицают всякое государство, как насилие, эксплуатацию, подавление свободы индивида. Государству они противопоставляют федерацию, основанную на добровольных соглашениях при полной свободе выхода, гарантированной субъектам объединения. Теоретически (а на практике анархическая организация общества не существовала и существовать не может) каждый человек является низшим звеном этой системы. Он добровольно вступает в объединение и имеет право из него выйти. Граждане доверяют органам федерации совершать определенные действия, сохраняя свободу и полностью контролируя их. Предполагается, что граждане никому не передают власти над собой. В государстве распоряжения власти распространяются сверху вниз, в анархической федерации вся власть (не только формирование ее органов путем выборов) идет снизу вверх. В этом смысле в рамках анархической концепции можно было бы говорить о «суверенитете личности».

Если же не придерживаться анархических убеждений, т. е. признавать государственную власть, то говорить о «суверенитете личности» непозволительно. Это грубая ошибка, свидетельствующая о непонимании природы суверенитета, государства и положения личности в государстве. Личность обладает в определенных пределах свободой, суверенитет принадлежит государству.

Таким образом, из приведенных пяти вариантов употребления понятия «суверенитет» только два имеют полное право на признание юриста: суверенитет государства и суверенитет народа.

Проблема государственного суверенитета в современном мире. «Суверенитет, – писал И. Д. Левин, – это не неизменная метафизическая сущность»¹¹⁵. Его содержание менялось вместе с историческими условиями. На понимание суверенитета влияло развитие внутригосударственного и международного права.

Классическое учение о суверенитете, сложившееся в эпоху становления королевского абсолютизма и изложенное Жаном Боденом, в ряде положений явно устарело.

Боден считал суверенитет единым и неделимым и наделял им одно лицо или один орган в государстве – монарха или высший законодательный орган. Смешанная форма правления представлялась ему не только нереальной, но и абсурдной по замыслу, ибо она, по его мнению, отрицала принцип единства государственной власти.

С установлением системы разделения властей, с появлением федеративных государств распределение функций суверенной власти между различными государственными органами стало очевидным и общепризнанным. Впрочем, это не упраздняет представлений о единой государственной воле, независимости и верховенстве на своей территории, принадлежащих государству как целому и определяющих его правоспособность.

Боден видел один из важнейших признаков суверенитета в его юридической неограниченности. Ныне вряд ли у кого-то вызывает сомнения, что государственный суверенитет не только фактически или практически, но и юридически ограничен.

В современных условиях суверенитет ограничивают:

– межгосударственные объединения, союзы государств (такие как Европейский союз, менее успешно развивающийся Союз Независимых Государств и др.);

– международное право и международные организации, призванные обеспечить его соблюдение, в первую очередь ООН; права человека, получившие признание в международном и внутригосударственном праве.

В результате действия этих факторов определенное сужение государственного суверенитета стало свершившимся фактом.

Осмысление или предвосхищение этих явлений еще в конце XIX в. приводило ряд теоретиков права к отрицанию суверенитета как понятия, якобы «несовместимого ни с международным, ни с государственным правом, т. е. вообще с каким бы то ни было правовым регулированием государственной власти»¹¹⁶.

Теоретически отрицание государственного суверенитета было бы убедительно только в двух случаях: отказа от государственной власти вообще (анархизм) или формирования мирового государства. Ни то, ни другое совершенно нереально в настоящее время и в обозримом будущем.

Действительность представляет собой сосуществование в коллизиях и противоречиях международного права (и созданных в соответствии с ним международных организаций) и суверенных государств. Ограничение суверенитета станет полностью благотворным для мирового сообщества только при условии, что оно будет осуществляться на равных основаниях для всех государств, в полном соответствии с нормами международного права и только по решению уполномоченных на то органов, т. е. Генеральной Ассамблеи ООН и Совета Безопасности.

Пока этого нет, защита государственного суверенитета в его современном понимании остается важным фактором утверждения права.

С самых первых, уходящих в глубокую древность попыток осмысления сущности государства до наших дней исследователей, политиков и обычных граждан или подданных занимал вопрос: чьим интересам служит государственная власть?

В диалоге «Государство», написанным великим древнегреческим философом Платоном (427–347 гг. до н. э.) на эту тему ведется спор между двумя персонажами этого произведения, Сократом и Фрасимахом. Сократ, в уста которого Платон вложил свои мысли, доказывает, что государство должно служить общему благу, а Фрасимах (как и Сократ, лицо историческое, софист) упрекает его в наивности и утверждает, что государство служит интересам тех, в чьих руках находится власть. Они объявляют то, что им выгодно, справедливостью и навязывают мнимую справедливость обществу. Сократ вынужден согласиться, что так бывает. Однако, по его мнению, это свойственно не нормальному, а коррумпированному государству.

Спустя более двух тысяч лет выдающийся английский философ и юрист И. Бентам в «Конституционном Кодексе» воспроизвел, по существу, ту же мысль. Целью любого правительства, рассуждал Бентам, должно быть наибольшее счастье наибольшего числа людей. Однако на деле целью является «наибольшее счастье тех, одного или многих, кто осуществляет правительственную власть».

Это, однако, не означает, что со времен Платона в решении вопроса не произошло никаких существенных изменений.

В 1516 г. вышла знаменитая книга Томаса Мора (1478–1535)«Утопия», описывающая справедливое коммунистическое общество, якобы существующее на острове, носящем это ироническое название (в переводе с греческого – место, которого нет). В первой части книги Мор критикует порядки, сложившиеся в современных ему европейских странах и в связи с этим делает следующее глубокое замечание: «Когда я внимательно наблюдал и размышлял обо всех государствах, которые процветают и доныне, честное слово, не встретил я ничего, кроме некоего заговора богатых, под предлогом и под именем государства думающих о своих выгодах».

Тем самым Мор предложил третий вариант определения социального характера государства: оно служит не общему благу и не только интересам властвующих, а богатым людям, т. е. определенному социальному слою. В XVIII в. ту же мысль повторил Жан-Жак Руссо (1712–1778) в «Рассуждении о происхождении и основаниях неравенства между людьми». Он полагал, что богатые хитростью и обманом навязали большинству договор об образовании государства, которое они и использовали в своих интересах, возводя в ранг закона правила, благоприятные для богатых.

Догадки Мора и Руссо получили развитие у К. Маркса (1818–1883) и Ф. Энгельса (1820–1895), основателей так называемого «научного социализма». Они были убеждены, что государство возникает с расколом общества на антагонистические классы и представляет собой аппарат принуждения в руках господствующего класса. На протяжении веков оно служило в Европе рабовладельцам, феодалам, буржуазии. В результате социалистической революции, по Марксу и Энгельсу, пролетариат должен превратиться в господствующий класс и создать свое государство – диктатуру пролетариата. Предполагалось, что на высшей фазе коммунизма, когда исчезнет деление общества на классы, государство «отомрет», т. е. исчезнет, потому что оно исчерпает свои функции, аппарат классового подавления станет ненужным. В России идеи Маркса и Энгельса были подхвачены и приспособлены к местным условиям В. И. Лениным и его последователями.

С эпохи Маркса и Энгельса в понимании социальной сущности государства господствуют и соперничают два основных подхода: «государство служит общему благу» и «государство – аппарат в руках господствующего класса», обслуживающего в первую очередь и главным образом свои интересы. Дилемма сформулирована не так, как в споре Сократа и Фрасимаха из платоновского диалога «Государство». Место интересов властвующих заняли интересы господствующего класса. Это не значит, что вариант, предложенный Фрасимахом, отвергается. Наоборот, он остается в силе. Но за интересами властвующих усматриваются еще и более широкие социальные интересы – интересы определенного слоя или класса общества.

Несмотря на сильное влияние марксизма и других революционно-демократических течений, в юридической науке (за исключением социалистических стран) всегда преобладали представления о государстве как учреждении, служащем благу всего общества.

Многие сторонники этой точки зрения признавали, что в прошлом, и даже в недалеком прошлом, государство служило интересам господствующих классов, в том числе буржуазии, но с течением времени характер его изменился.

В самом деле, борьба рабочего класса и других слоев населения за улучшение условий жизни и труда, успехи демократии, приведшие в конце концов к всеобщему избирательному праву, возникновение еще в XIX в. социальных функций постепенно смягчали на Западе классовую природу государства и расширяли сферу, в которой оно действовало в интересах общества в целом, в том числе его низших слоев. Правда, многие из этих мер носили вынужденный характер и преследовали цель не столько улучшения участи обездоленных, сколько обеспечения социальной стабильности, безопасности и сохранения привилегий высших слоев общества.

В этих условиях в конце XIX в. в общественных науках приобретают популярность идеи социальной солидарности. В правоведении их наиболее ярким выражением стала теория солидаризма выдающегося французского юриста Леона Дюги (1858–1929). Жизнь общества, доказывал он, поддерживается солидарностью классов, а государство должно превратиться в политическую форму осуществления такой солидарности.

Крупный вклад в эволюцию государства в Западной Европе в ХХ в. внесли социал-демократические партии. В так называемых «Новых фабианских очерках» – вышедшем в 1952 г. сборнике теоретических статей, подводивших итог деятельности послевоенного лейбористского правительства в Великобритании, говорилось о «государстве благоденствия», которое представляет собой «независимую посредническую силу». В нем «ни один класс не может утвердить себя в качестве господствующего», а горечь социальных конфликтов снимается.

Ныне «государство благоденствия» чаще называют «социальным государством», а идеи независимого посредничества и нейтральности по отношению к различным социальным слоям приобретают широкое признание. Такая оценка государства не является не только монополией, но и открытием западноевропейской социал-демократии. Она была заимствована социал-демократами из арсенала либеральной социологии, политологии и юриспруденции.

Приведем в качестве характерного примера взгляды американской школы «плюрализма», исходящей из того, что все группы общества (а их интересы не совпадают) представлены в государстве и находят в его рамках согласованные решения, соответствующие общему благу. Ч. Мерриам, один из ранних идеологов плюрализма (его книга «Политическая власть» впервые была опубликована в 1934 г.), писал, что политическое, т. е. государство, возникает из потребности не в насилии, а в «какой-то форме равновесия, приспособления, в способе сосуществования между различными группами и отдельными людьми, входящими в сообщество, в качестве замены применения силы во многих случаях»¹¹⁷. «Цели управления можно объединить в одном понятии – общее благо»¹¹⁸, – писал Ч. Мерриам в более поздней работе.

Ведущий представитель «плюрализма» следующего поколения Р. Дал рассматривал государство как «нейтрального примирителя конфликтов, получающего «указания» от всех многообразных центров власти (каждая группа рассматривается как своеобразный центр власти, влияния. – О. М.), но не контролируемого никем и действующего в лучших интересах всех»¹¹⁹. Сторонники «плюрализма» называют это «полиархией», т. е. многовластием.

«Государство, в соответствии с теорией плюралистов, в конце концов создало основу социальной гармонии, – комментирует взгляды плюралистов М. Кнуттила. – Эта гармония поддерживается не столько общностью целей, норм и ценностей, сколько всеобщим одобрением институционализированных механизмов, используемых для улаживания политических споров»¹²⁰.

Нельзя отрицать, что характер государства меняется вместе с обществом и что на рубеже XX и XXI вв. оно уже не то, каким было в эпохи резкого обострения социальных противоречий XIX и первой половины XX в. Успехи стран Запада в смягчении социальных конфликтов, повышении благосостояния населения неоспоримы. Но сравнительное благополучие и социальная справедливость – не одно и то же. В западных обществах сохраняются привилегии высших слоев, неравенство и противоречия между богатыми и бедными.

Эти вопросы находятся в центре внимания теоретиков левого направления, предлагающих свое понимание социальной природы современного государства. Они выявляют органическую связь передовых западных демократий с социальным неравенством, с расслоением общества на бедных и богатых, с особым влиянием капитала.

П. Данливи пишет, что «считающееся суверенным либеральное демократическое государство должно иметь дело с капиталистическим хозяйством и действует в обществе, где деньги фактически являются «главным благом», способным превращаться в политическую власть и общественное влияние не только на национальном уровне, но и в постоянно возрастающей степени в международных масштабах». Он отмечает, что даже новое поколение плюралистов признает недостаточную вовлеченность простых граждан и привилегированное положение предпринимателей в либеральных демократиях¹²¹.

Государство не рассматривается как беспристрастный арбитр и выразитель интересов всего общества. «Во всех относящихся к миру реальности полиархиях существенная категория решений изъята из сферы полиархического контроля»¹²², – пишет Ч. Линдблом. В его книге «Политика и рынок» (1977 г.) есть специальная глава «Привилегированное положение предпринимательства». «Любопытная черта демократической мысли, – пишет Ч. Линдблом, – состоит в том, что она не готова рассматривать частную корпорацию как особенную организацию в рамках того, что именуется демократией. Чрезвычайно большие и богатые ресурсами крупные корпорации… располагают большими средствами, чем большинство правительственных объединений. Они по широкому кругу вопросов обладают возможностью настаивать, чтобы правительство пошло навстречу их требованиям, даже если эти требования противоречат позиции граждан, выраженной посредством полиархического контроля»¹²³.

В западной литературе о сущности государства заметное место занимают неомарксистские теории¹²⁴. А. Шиманский в книге «Капиталистическое государство и классовая политика» (1978) анализирует прямые и косвенные методы влияния господствующего класса на государство, такие как прямое участие выходцев из господствующего класса в государственном управлении, лоббирование, связь с армией, финансирование политических партий и средств массовой информации, влияние на экономику и финансирование государства, контроль над идеологическим состоянием общества, отождествление собственных интересов с национальными посредством этого контроля и др.¹²⁵ Неомарксисты признают, что труды Маркса и Энгельса не дают ответа на многие проблемы современного общественного развития и подчеркивают необходимость их творческой разработки с марксистских позиций.

Официальная марксистская теория в СССР и в других бывших и ныне существующих социалистических странах не дала удовлетворительного объяснения эволюционного преобразования капитализма на Западе и постепенного формирования социального и правового государства. Официальный марксизм дискредитировал себя оправданием тоталитаризма и авторитаризма, догматизмом, нетерпимостью к критике и демократическим инициативам, формированием быстро вырождавшейся бюрократической номенклатуры, оберегавшей свои противоречащие принципам коммунизма привилегии под флагом защиты интересов трудящихся. Неспособная к обновлению партийная «элита» привела к краху социалистический эксперимент, предварительно пристроив многих из своих наиболее ловких и беспринципных представителей в складывавшиеся на руинах тоталитарного социализма новые центры власти и влияния.

Справедливости ради следует сказать, что догматическое и номенклатурное развитие марксистских представлений о государстве отнюдь не было заложено в них изначально. Марксизм основоположников признавал, что, будучи инструментом классового господства, государство выполняет и ряд общесоциальных функций, что ни один правящий класс не может не учитывать в какой-то мере интересов других социальных слоев, что возникают коалиции классов, что государство обладает относительной самостоятельностью и может маневрировать между классами, что развитие демократии способно привести к мирному преобразованию капиталистического общества и т. п. В тех странах мира, где у власти остаются коммунистические партии, продолжаются с разной долей успеха попытки обновления марксистских представлений о государстве. Так, на XVI съезде Коммунистической партии Китая (ноябрь 2002 г.) речь шла о расширении социальной базы правящей партии и государства. Наряду с крестьянами, рабочими, военными, интеллигенцией в нее были включены новые «социальные слои», с которыми связано развитие «передовых производительных сил».

В СССР признание классового характера любого государства было важнейшей частью коммунистической идеологии. В постсоветской России ситуация изменилась. Ряд авторов, не отрицая, что в истории государство, как правило, носило классовый характер, полагают, как и идеологи «плюрализма» на Западе, что государство воплощает компромисс (особенно между бедными и богатыми), представляет собою «новый общественный договор»¹²⁶, «служит обществу в целом и поэтому выражает всеобщий интерес»¹²⁷, что «на деле современное правовое государство и есть сам публично-властным образом организованный народ, политическая ассоциация всех свободных и равноправных граждан» и необходимо «опровергать идею раздельного существования публичной власти и народа, опровергать представления об антагонизме между ними»¹²⁸.

Другие авторы более скептически и, как представляется, более трезво оценивают способность государства служить общему благу. «Обозревая историю государства… можно прийти к выводу, что ему редко удавалось… выражать подлинный, всеобщий независимый интерес, не отождествляемый с интересами какой-либо части общества – класса, сословия, элиты, олигархии и т. п., – пишет Г. В. Мальцев. – Считается, что вся власть в демократическом государстве принадлежит народу, однако в действительности правят добившиеся на выборах успеха партии, политические группировки, за которыми, как правило, стоят экономические организации. Их политическое влияние в современном мире неуклонно возрастает, все четче и наглядней проявляется универсальная тенденция, согласно которой политическая власть, и прежде всего государственная, является прикрытием всемогущества экономической власти»¹²⁹.

Немало справедливых критических замечаний высказано исследователями и наблюдателями по поводу социальной природы, или сущности, современного постсоветского государства в России.

Проведенный Институтом социально-политических исследований РАН в 2000 г. опрос на тему, в чьих интересах принимаются законы в Российской Федерации, показал, что лишь 2,9 % респондентов считали, что законы соответствуют интересам всего народа, а свыше 70 % опрошенных полагали, что они принимаются в интересах богатых людей, новой номенклатуры и мафиозных групп. Академик В. С. Нерсесянц писал: «В условиях развернувшейся борьбы за власть и собственность формирующееся государство предстало как государство собственников, отчужденное от общества. Проведенные преобразования привели к резкой поляризации в обществе»¹³⁰. По мнению проф. В. С. Афанасьева, «в ельцинский период российское государство в значительной степени отражало интересы сросшихся между собой коррумпированной части государственного аппарата и определенной части предпринимателей», причем «среди последних зачастую было трудно различить криминальную и легальную составляющие»¹³¹. Известный американский предприниматель Дж. Сорос говорил о Российской Федерации: «Было время, когда олигархи контролировали государство, а теперь государство контролирует олигархов»¹³².

Сопоставляя различные точки зрения на социальную природу государства, следует признать, что в каждой из них есть доля истины. Теоретически государство может служить как общему благу, так и благу носителей власти, и интересам определенных классов или слоев общества. Больше того, любое государство в какой-то степени служит и тому, и другому, и третьему. Причем названные цели деятельности государства не всегда и не во всем являются взаимоисключающими. Иногда общее благо, классовый интерес и даже выгода чиновников могут совпадать. Разносторонний подход к социальной природе государства был известен еще Платону и Аристотелю. Он разделяется и сегодня многими исследователями, как в нашей стране, так и за рубежом¹³³. Но этот разумный подход не должен ограничиваться формальной и абстрактной констатацией сочетания трех типов интересов. Все дело в доле каждого из них, в их соотношении. Именно оно определяет подлинную социальную природу государства и служит критерием его научной и нравственной оценки.