Текст книги "Подземная железная дорога"

Риджуэй позволил ему самому определить, как далеко от города им следует проехать, чтобы остановиться на ночлег.

Она заснула ненадолго и спала, когда Боусман вполз в фургон и зажал ей рот ладонью. Она ждала этого.

Боусман предостерегающе поднес палец к губам. Кора кивнула, насколько ей позволял ошейник. Кричать она не собиралась. Можно было поднять шум и разбудить Риджуэя, но Боусман наверняка отговорился бы, и на этом все. Она ждала этого момента все эти дни, ждала, когда желания плоти возьмут над ним верх. Никогда еще Кора не видела его настолько пьяным. Он даже отпустил комплимент по поводу ее нового платья, когда они решили сделать привал для ночлега. Только бы ей удалось убедить его снять с нее кандалы. Ночь-то для побега как на заказ, темная.

Хомер громко храпел. Боусман осторожно, чтобы не звякали, вытащил цепи из кольца в полу, снял с нее ножные кандалы, а цепи, крепившиеся на запястьях, перехватил рукой. Из фургона он вылез первым и помог Коре спуститься. Дорога, до которой было несколько ярдов, практически тонула во мраке.

Риджуэй с рычанием швырнул его на землю и принялся пинать сапогами. Боусман пытался отбиваться и получил ногой в зубы.

Она почти бежала. Ей почти удалось. Но стремительное, как удар ножа, нападение парализовало ее. Риджуэй внушал ей ужас. Когда Хомер подошел к задней стенке фургона с фонарем и выхватил из темноты лицо Риджуэя, на нем была написана неподдельная ярость, адресованная Коре. Ей выпал шанс, она его упустила, но при взгляде на его лицо ей стало легче.

– Что ты делать-то теперь будешь, псих! – вопил валяющийся на земле Боусман.

Он цеплялся рукой за колесо и смотрел на свои перемазанные кровью руки. Ожерелье лопнуло, и из-за разлетевшихся во все стороны ушей казалось, что грязь подслушивает их.

– Псих! Самодур! Всех разогнал! Когда я уйду, будешь Хомера лупить, больше некого. Давай, он это любит!

Хомер прыснул и достал из фургона Корины ножные кандалы. Риджуэй, тяжело дыша, потирал костяшки пальцев.

– А платьишко красивое, – сказал Боусман и выплюнул зуб.

– Не двигаться, иначе остальные тоже зубов не досчитаются, – произнес мужской голос, и из темноты выступили трое.

Голос принадлежал молодому негру, с которым Кора вечером в городе перекинулась взглядом. Но на нее он сейчас не смотрел, его внимание было приковано к Риджуэю. На стеклах очков в металлической оправе плясал свет фонаря, словно этот внутренний огонь извергали глаза. Ствол револьвера медленно двигался, словно выбирая между Боусманом и Риджуэем.

Рядом с ним стоял еще один, с ружьем в руках, здоровенный, мускулистый детина в грубой робе, но Кора почему-то сразу приняла его за ряженого. Длинные волосы цвета темной меди, зачесанные назад от широкого лица, напоминали львиную гриву. По повадкам было видно, что он не привык, чтобы им командовали. Во взгляде дерзких глаз сквозила не жалкая дерзость раба, отчаянно имитирующего свободу, а жесткая уверенность. Третий из нападавших сжимал в руке тесак. Его тело вибрировало от напряжения, короткое дыхание вспарывало ночную тишину, вклиниваясь между словами негра-вожака в очках. Кора мгновенно поняла, что он беглый, не знающий, что ждет его в следующую минуту. Эту напряженную позу она много раз видела у Цезаря, у многих вновь прибывших в дормиторий, да и себя на подобном ловила не раз. Вздрагивающее лезвие ножа было нацелено на Хомера.

Ей прежде не приходилось видеть цветных с оружием в руках, и это зрелище потрясло ее.

– Идите своей дорогой, ребята, – сказал Риджуэй.

Он был без оружия.

– Мы туда и идем, – отозвался вожак. – В Теннесси нам не понравилось, дома лучше. А вот вы, видать, добегались.

Боусман кашлянул, обменялся взглядами с Риджуэем и осторожно сел. Оба ствола теперь смотрели в его сторону.

– Так что мы пойдем, – продолжал главарь, – но сначала спросим у барышни, может, она захочет пойти с нами. Может, мы как попутчики ей больше по вкусу?

– А вы сами-то откуда? – спросил Риджуэй.

По его голосу Кора поняла, что он тянет время и что-то замышляет.

– Да отовсюду, – ответил вожак.

Он точно с Севера. Она узнала выговор, у Цезаря был такой же.

– Вот, нашли друг друга, теперь вместе работаем. Я сказал, не двигаться, мистер Риджуэй!

Он перевел глаза на Кору.

– Он называл тебя Корой. Тебя так зовут?

Она кивнула.

– Она Кора. Меня вы знаете, – произнес Риджуэй. – Это Боусман, а вот этот – Хомер.

При звуке своего имени Хомер швырнул фонарь в беглого с ножом. Ударив его в грудь, фонарь отлетел в сторону. Стекло разбилось, и огонь вырвался наружу. Вожак выпустил пулю в Риджуэя, но не попал. Риджуэй бросился на него, и оба рухнули на землю. Медноволосый оказался более удачливым стрелком, и Боусман осел. У него на рубахе медленно распускался красный цветок.

Хомер рванулся за пистолетом. Человек с винтовкой кинулся следом. Цилиндр слетел с головы негритенка и покатился в огонь. Риджуэй и его противник, хрипя и бранясь, лупили друг друга. Сцепившиеся тела вот-вот готовы были угодить в пылающую лужу масла, натекшего из расколотого фонаря. Кора вновь оцепенела от ужаса – уроки Риджуэя даром не прошли. Охотник на беглых явно одерживал верх над пригвожденным к земле противником.

Но она-то могла двигаться, скованы были только руки.

Прыгнув Риджуэю на спину, она принялась душить его цепью, закручивая ее так, чтобы она глубже впивалась в горло. Вопль рвался у нее из самого нутра – эхо паровозного гудка, оглашавшего своды подземных туннелей. Дергая цепь, словно вожжи, она давила все сильнее. Он повернулся на бок и сбросил ее на землю. Но тут потерявший в драке очки негр снова взял его на мушку.

Беглый с ножом помог Коре подняться на ноги.

– Что это за мальчишка?

Ни Хомера, ни его преследователя видно не было. Вожак, продолжая целиться в Риджуэя, велел беглому посмотреть, где они.

Риджуэй ощупывал толстыми пальцами рану на горле. На Кору он не смотрел, от этого сердце у нее снова ушло в пятки.

Боусман застонал.

– Он вглубь души твоей заглянет и все грехи твои прочтет, – пробормотал он.

В неверном свете горящей ворвани было видно, как растекается вокруг него лужа крови.

– Он кровью изойдет, – бросил Риджуэй.

– Его дело, – ответил негр в очках. – У нас страна свободная.

– Это нарушение права собственности!

– Да, в законе так и написано. В законе белых. Но есть и другие законы.

Повернувшись к Коре, он произнес более вежливым тоном:

– Мисс, если желаете, я его пристрелю.

Лицо его было совершенно спокойным.

Для Боусмана с Риджуэем она желала всего самого страшного. А для Хомера? Она не могла ответить, чего хочет ее сердце для этого странного чернокожего мальчишки, казавшегося посланцем из неведомых краев.

Прежде чем она открыла рот, негр продолжил:

– Но мы обычно заковываем таких в кандалы.

Кора подняла очки, протерла стекла рукавом и протянула их владельцу. Они втроем ждали возвращения преследователей Хомера, но те вернулись ни с чем.

Когда ночные гости приковывали Риджуэя за запястья к колесу фургона, на губах его бродила ухмылка.

– Мальчишка – пропащая душа, сразу видно, – сказал вожак. – Ну что, пошли? – спросил он Кору. – Мы уходим.

Она трижды пнула Риджуэя в лицо ногой, обутой в новый деревянный башмак.

Почему же небо не обрушивается на головы творящих зло, крутилось у нее в голове. Никто ее не удержал. Потом она будет рассказывать, что каждый из трех ударов был возмездием за убиенного, и перечислять имена Милашки, Цезаря и Джаспера, чтобы воскресить их хотя бы на тот миг, пока про них говорят. Только это все неправда. Мстила она только за себя.

Цезарь

На дне рождения Пройдохи царила такая суматоха, что Цезарь без труда улизнул в свое единственное убежище на плантации Рэндаллов. В полуразрушенной школе рядом с конюшнями днем не было ни души. По ночам туда прокрадывались парочки, но он ходил в старую школу только днем. Ему нужен был свет, а жечь ночью свечу он опасался. В школу он шел, чтобы читать книгу, которую после долгих препирательств выдал ему Флетчер. Шел, когда становилось тошно, а тут можно было выплакать горе. Шел, чтобы смотреть, как передвигаются по плантации другие невольники. Взгляд сквозь окно словно отделял его от остальных горемык, он просто наблюдал за их возней со стороны, как смотрят на идущих мимо прохожих. В старой школе он, нынешний, словно бы переставал существовать.

Порабощенный. Испуганный. Приговоренный к смерти.

Если бы его план удалось привести в исполнение, это был бы последний день рождения Пройдохи на его памяти. Бог свидетель, старикан вполне способен закатить еще один уже через месяц. Невольничья деревня с ликованием цеплялась за крохи удовольствий, которые им удавалось выцыганить на плантации Рэндаллов. Липовый день рождения да после тяжелой страды танцы в полнолуние накануне осеннего равноденствия – негусто. Виргиния на празднества была куда щедрее. Цезарь с отцом и матерью ездили в хозяйской коляске по фермам вольных негров, навещали родню на плантациях на Рождество, Пасху и Новый год. Свиные отбивные, оленина, имбирные коврижки, кексы из кукурузной муки. Игры с утра до вечера, пока Цезарь и его товарищи не падали от изнеможения. Виргинские плантаторы во время таких празднеств держались на расстоянии, не то что тут. Какое уж тут веселье, когда в двух шагах притаилась немая угроза, в любую минуту готовая обрушиться на тебя? Как они могут радоваться? Они даже дней рождения своих не знают, поэтому должны их себе придумывать. Половина вообще не знает ни отца, ни матери.

Я родился 14 августа. Мою мать звали Лили Джейн, отца – Джером. Где они сейчас, я не знаю.

Из окна школы в проеме между стенами двух старых хижин с замызганной серой побелкой – ветхих, как те, кто в этих стенах обитал, – видна Кора. Болтает со своим любимчиком перед стартом. Паренька зовут Честер, он вечно носится по деревне, аж завидки берут, никаких забот! Сразу видно, не пробовал, что такое порка.

В ответ на какие-то Корины слова Честер смущенно потупился. Она улыбается Честеру, улыбается Милашке, улыбается соседкам по хижине скупо и прицельно. Улыбка – как тень от промелькнувшей птицы, поднимешь глаза, а ее уже нет. Все у нее по крупицам, выверенными дозами. Они никогда не разговаривали, просто Цезарь понял это про нее. Почувствовал. Она знала цену той малости, про которую могла сказать «мое». Мои радости, моя грядка и тот кленовый чурбачок, на котором восседала, словно хищная птица.

Как-то ночью они с Мартином в амбаре пили кукурузную самогонку – Мартин так и не выдал, где ею разжился, – и разговор пошел о женщинах на плантации. Кто не прочь дать себя полапать, кто будет орать на всю деревню, кто никогда рта не откроет. Тут Цезарь спросил про Кору.

– Да к этому бабью из хижины Иова только сунься, – замахал руками Мартин. – Оторвут тебе хозяйство подчистую и суп из него сварят.

Он рассказал Цезарю давний случай про собачью будку, который Блейк хотел построить на Кориной грядке, и Цезарь подумал, что все сходится. Но потом Мартин стал ему рассказывать, как она по ночам бегает на болота, чтобы блудить там с лесными тварями, и Цезарь понял, что его собутыльник куда глупее, чем кажется.

Невольники Рэндалла умом не отличались. Плантация всех искорежила. Под взглядом десятника они хорохорились и бодро собирали хлопок, но по ночам в хижинах рыдали, кричали от кошмаров и невыносимых воспоминаний. Это происходило в хижине Цезаря, и в соседней, и в той, что за ней, и в любой невольничьей деревне. После целого дня трудов, после дневных наказаний их ждала ночная схватка с одиночеством и отчаяньем.

Вопли, крики – забег окончен. Кора стоит, подбоченясь и чуть склонив голову вправо, словно пытается в общем шуме расслышать какой-то мотив. Вот бы вырезать ее профиль из дерева, ухватить это сочетание грации и силы, но он вряд ли справится, напортачит, чего доброго. Хлопок загубил ему руки, они не годились теперь для тонкой работы резцом. Для овала девичьей щеки, для жарко шепчущих губ. К концу дня на поле он чувствовал дрожь от пальцев до плеч, все мышцы пульсировали.

Провела его сука старая, хозяйка его. А то жил бы он сейчас с отцом и матерью, ладил бы бочки у бондаря или обучился бы еще какому ремеслу. Конечно, с его цветом кожи выбор был небогат, но он рос в полной уверенности, что может сам выбрать себе будущее.

– Ты можешь стать, кем захочешь, – говорил ему отец.

– И даже поехать в Ричмонд?

По рассказам, Ричмонд казался чем-то манящим и недосягаемым.

– Даже в Ричмонд, коли пожелаешь.

Но старуха их обдурила. И из всех когда-то лежавших перед ним путей остался только один – медленно подыхать в Джорджии. Ему. Его семье. Мать была хрупкой, невесомой, для работы в поле совершенно не пригодной, где ей с ее добротой выдержать всю жестокость жизни на плантации. Отец же здоровый как бык, он наверняка продержался дольше, но ненамного. Старуха извела всю семью подчистую, намеренно, и дело не в алчности ее племянницы – это она сама, карга старая, всю жизнь водила их за нос. Это она, каждый раз, когда сажала Цезаря на колени и учила его уму-разуму, затягивала все туже удавку на его шее.

Цезарь представлял себе отца в аду флоридских сахарных плантаций, плетку-девятихвостку, впивающуюся в кожу на спине матери, рухнувшей под тяжестью мешка с хлопком. Кто не способен согнуться, ломается. Его семья слишком долго жила в северных штатах, среди добреньких белых. Добреньких, потому что быстро уморить черномазого им невыгодно. А на Юге с этим тянуть не принято. Тут у них раз-два – и готово.

Глядя на стариков и увечных, он видел будущее, ожидавшее его отца и мать, а со временем и его самого. По ночам его охватывала уверенность, что их уже нет в живых, при свете дня они представлялись ему полумертвыми калеками. Так или иначе, он был один в целом свете.

После бега взапуски Цезарь подошел к Коре. Ясное дело, она его отшила. Знакомы они не были. Может, он ее дурачит. Или заманивает в ловушку, расставленную Рэндаллами со скуки. Побег был слишком серьезным делом, с которым надо было свыкнуться, как-то уложить в голове. Понадобились месяцы, прежде чем Цезарь смог впустить эту мысль в свое сознание, а чтобы она по-настоящему прижилась, потребовалась поддержка Флетчера. Без посторонней помощи такие вещи не происходят. Она еще сама не знала, что согласится, но он знал наверное. Он тогда сказал, что берет ее на удачу, как заговоренную – ее матери единственной удалось вырваться с плантации. Зря он так, она обиделась. Таких, как она, не на удачу берут с собой, как охотник заячью лапку. Она была главной движущей силой, без нее ничего не получилось бы.

Жуткая сцена на гулянье лишний раз это подтвердила. Кто-то из лакеев шепнул Цезарю, что братья Рэндаллы пьянствуют в большом доме. Он сразу почувствовал, что быть беде. Как только в невольничьей деревне возник негритенок с фонарем, за которым следовали хозяева, в воздухе словно запахло бедой. Честера до этого не били ни разу. Вот он получил свое, а на следующий день его ждет настоящая порка. Конец детским играм, беготне взапуски, пряткам, для него начиналась тяжкая невольничья доля. И никто даже не попытался вступиться – кто ж посмеет? Каждый житель деревни сталкивался с таким сотни раз – и на чужой шкуре, и на собственной – и еще сотни раз столкнется, пока смерть не приберет. Вступилась только Кора. Закрыла мальчишку своим телом и приняла на себя обрушившиеся удары. Отщепенка, настолько отбившаяся от остальных, будто давным-давно существовала вне плантации.

После порки Цезарь впервые пришел в старую школу ночью. Просто чтобы подержать в руках книгу. Чтобы убедиться, что она никуда не делась. Памятка о том времени, когда у него были какие хочешь книги и сколько угодно времени, чтобы их читать.

«Не знаю, что сталось с моими спутниками, находившимися в лодке, а также с теми, кто искал спасения на скале или остался на корабле. Думаю, что все они погибли».[9]9
  Джонатан Свифт «Путешествия Гулливера», пер. Б. Энгельгардта.


[Закрыть]

Флетчер предупреждал, что эта книга может стоить ему жизни. «Путешествия в некоторые отдаленные страны света», замотанные в два слоя мешковины, Цезарь зарыл в землю за школой. «Потерпи, пока мы все подготовим к твоему побегу, – говорил ему Флетчер, – и потом у тебя будут любые книги». Но если он не читает, он раб. До этой книги ему нечего было читать, кроме слов, намалеванных на мешке с рисом. Или клейма изготовителя на кандалах, впечатанного в металл, как обещание грядущей боли.

Отныне прочитанные урывками страницы, залитые золотым предвечерним светом, поддерживали его. Хитрость и отвага, хитрость и отвага. Белый путешественник по имени Гулливер уходил от одной опасности, но его тут же подстерегала другая, каждый следующий остров оказывался новой головоломкой, отвлекавшей его от дороги домой. И самым ужасным были не столкновения с дикарями или жителями неведомых стран, а то, что он все время забывал про главное. Эти белые, они всегда так. Выстроят школу, а потом бросают, пусть себе гниет; обзаведутся домом, а самих носит невесть где. Да если бы Цезарь нащупал дорогу домой, странствиям пришел бы конец. Иначе он обречен до скончания времен мучительно скитаться с одного чужого острова на другой, не узнавая ничего вокруг себя. Если только Коры не будет рядом. С ней он найдет дорогу домой.

Индиана

Вознаграждение 50 долларов

Разыскивается бежавшая из моего дома в 10 вечера пятницы, сентября 26-го дня, принадлежащая мне негритянка по имени Сьюки. Подозрительных намерений не выказывала. Лет ей около 28, светлокожая, с высокими скулами, стройная, себя держит чисто. При побеге была одета в полосатое холщовое платье. Ранее принадлежала Л. Б. Пирсу, эсквайру, а по бумагам числилась в собственности у ныне покойного Уильяма M. Херитиджа. Является (по виду) рьяной приверженкой Методистской церкви, без сомнения имеет обширные знакомства среди местных прихожан.

Джеймс Эйкроид

октября 4-го дня

Среди столь ретивых учеников Кора почувствовала себя отстающей. Она очень гордилась своими успехами в грамоте, которую осваивала в Южной Каролине и на чердаке у Мартина. Подступы к каждому новому слову, неизвестная земля, через которую надо пробиваться от одной буквы до другой. Каждый покорившийся ей год в календарях-альманахах Дональда она воспринимала как победу и вновь возвращалась на первую страницу, чтобы начать новый круг.

Уроки в классе Джорджины доказали, сколь тщетны ее успехи. «Декларацию независимости» она просто не распознала. Выговор школьников, собравшихся в молельном доме, был отчетливым и осмысленным, он не имел ничего общего с затверженным лепетом Майкла, который она слышала у Рэндаллов. Теперь в словах обитала музыка, мелодия, все властнее заявлявшая о себе, как только вступал следующий детский голос, смелый и уверенный. Мальчики и девочки, сидевшие на церковных скамьях, поднимались со своих мест, переворачивали страницы, на которых были записаны слова, и нараспев произносили обеты отцов-основателей.

Вместе с Корой в классе стало двадцать пять учеников. Малышей – шести– и семилеток – от декламации освобождали, и они вертелись и шушукались на скамьях, пока Джорджина не шикала на них. Кора тоже участвовала. Класс, ферма, уклад – все ей пока было внове. Она чувствовала, насколько отличается от остальных, самая великовозрастная и самая отстающая. Теперь ей были понятны слезы старого Говарда, всхлипывавшего на уроках у мисс Хенджер. Она чужая, прокравшаяся в эту комнату, будто крыса, прогрызшая обшивку стены насквозь.

Одна из кухарок ударила в гонг, возвещая конец урока. После обеда младшие снова вернутся к занятиям, а старших ждали другие обязанности.

По дороге из молельного дома Кора нагнала Джорджину и сказала:

– Негритят вы выучили разговаривать как надо.

Учительница убедилась, что остальные их не слышат, и ответила:

– Нам больше по душе слово «дети».

Чувствуя, как к щекам приливает кровь, Кора пробормотала:

– А они хоть понимают, что значат все эти умные слова?

Сама она в них сильно путалась.

Джорджина родилась в Делавэре, и ее хлебом было не корми, только дай порассуждать позаковыристее. Кора повидала таких делавэрских дамочек на ферме Валентайнов и породу эту не жаловала, хотя стряпухи среди них попадались отменные. По словам Джорджины, дети понимали, что могли. То, что непонятно сегодня, станет понятно завтра.

– «Декларация» – как карта. Ее истинность надо принять на веру, а убедиться в этом можно, только если пойти по ней. Только на собственном опыте.

– Вы сами-то в это верите? – спросила Кора.

Прочитать ответ на свой вопрос по лицу учительницы ей не удалось.

С того первого урока минуло четыре месяца. Урожай собрали. На ферме Валентайнов появились новоприбывшие, так что Кора перестала считаться зеленым новичком. К занятиям в молельном доме присоединились два паренька ее возраста, беглые живчики, еще более невежественные, чем она. Их пальцы перебирали страницы, словно книги были заговоренными и оттуда вот-вот вырвется колдовская сила. Кора уже освоилась и знала что к чему: когда лучше готовить самой, потому что дежурная стряпуха наверняка испортит суп, когда прихватить с собой шаль, потому что вечерами в Индиане зуб на зуб не попадал, так она еще никогда не мерзла; знала укромные места, где можно побыть одной.

На уроках Кора садилась в первый ряд и, когда Джорджина пеняла ей – за почерк, за ошибки в счете или в речи, – уже не терзалась. С Джорджиной они подружились. Учительница оказалась завзятой сплетницей, так что в ходе уроков то и дело образовывались антракты из-за бесконечных отступлений по поводу происходящих на ферме событий. Этот крепыш из Виргинии на вид – сущий пройдоха, правда? Мы оглянуться не успели, а Патриция уже уплела все свиные ножки. Делавэрские дамочки любят почесать языком, что верно, то верно.

В тот вечер, едва ударил гонг, Кора вышла из молельного дома вместе с Молли. С Молли и ее матерью они жили в одном доме. Этой девочке с миндалевидными глазами было лет десять. Очень сдержанная, близко к себе никого не подпускает. Друзей вроде много, но чаще сама по себе. В комнате у Молли стояла зеленая банка с крышкой, где хранились ее сокровища: мраморные шарики, наконечники для стрел, пустой медальон, – и раскладывать их на полу, чувствуя прохладный отсвет голубого кварца на щеках, нравилось девочке куда больше, чем играть со сверстниками.

Вот поэтому их недавно сложившиеся совместные привычки доставляли Коре такое наслаждение. По утрам, когда мать Молли уходила на работу, Кора всегда заплетала девочке косы, а теперь, выходя из молельного дома, Молли хватала Кору за руку. Раньше такого не бывало. Она стискивала ей пальцы и буквально тащила за собой, а Кора упивалась ролью ведомой. После Честера к ней впервые привязался ребенок.

Обед отменили по случаю грандиозного субботнего ужина, который ждал впереди. Запахи, поднимавшиеся над костровыми ямами, манили к себе учеников. Свиные туши, жарить которые начали с прошлой ночи, распространяли аромат по всей округе, так что не одному человеку во сне привиделось обильное застолье, закончившееся разочарованным пробуждением с пустым желудком. Томиться предстояло несколько часов. Кора и Молли присоединились к голодной толпе.

Над сильно дымившими углями из свежесрубленных стволов молодых деревьев висели две свиные туши, нанизанные на длинные жерди. Главным костровым был Джимми. Его отец, вывезенный с Ямайки, передал сыну огненную премудрость маронов. Джимми тыкал пальцами в подрумянившийся свиной бок, ворошил угли, крадучись двигался вокруг костровых ям, приглядываясь к огню, словно к партнеру по борцовской схватке. На ферме он был одним их самых старых жителей, имевший в прошлом Северную Каролину с ее зверствами, и по причине всего двух оставшихся во рту зубов мясо предпочитал такое, чтобы во рту таяло.

Один из его подручных тряс в руках кувшин со смесью перца и уксуса, потом поманил к себе вертевшуюся возле костровой ямы девчушку, и она под его руководством принялась обмазывать метелкой свиную тушу изнутри содержимым кувшина. Брызги падали на угли в яме. Вырвавшиеся оттуда султаны белого дыма заставили толпу отпрянуть, а девочка весело взвизгнула. Угощение готовилось славное.

Кора с Молли торопились домой. Как и большинство служб на ферме, первые бревенчатые хижины жались к восточному краю. Их возводили в спешке, когда никто толком не знал количества будущих обитателей. Люди прибывали из разных краев, в каждой невольничьей деревне строились по-своему, так что первые дома по форме получились очень разными. Те, что возвели позднее, после уборки урожая, отличались бо́льшим единообразием: типовые домики с комнатами попросторнее, – и распределялись по территории более равномерно.

С того времени, как Гарриет вышла замуж и съехала, Кора, Молли и Сибил остались единственными обитателями, разместившимися в двух задних комнатах. Вообще-то каждый дом предназначался для трех семей. Порой в Кориной комнате ночевал кто-то из новоприбывших или приезжих, но по большей части она спала там одна, а две другие койки пустовали.

Это был еще один невероятный подарок, уготованный для нее на ферме Валентайнов после всех ее узилищ: отдельная комната.

Сибил и Молли очень гордились своим домом. Они побелили его известью, которую чуть подкрасили розовым. Просторная гостиная звенела от солнечного света, плясавшего на желтых стенах с белым бордюром. Весной и летом ее украшали полевые цветы, но и по осени в гирляндах золотистых и багряных листьев она была чудо как хороша. Окна обрамляли фиолетовые шторы. Парочка живших на ферме столяров то и дело снабжала их какой-никакой мебелишкой – оба мастера неровно дышали к Сибил и, желая заглушить тоску по равнодушной к их воздыханиям красавице, работали не покладая рук. Пол устилал ковер из крашеной мешковины, Кора ложилась на него, когда у нее начинался приступ головной боли. Через открытую входную дверь в гостиную врывался сквознячок, и от свежего воздуха становилось легче.

Поднявшись на крыльцо, Молли позвала мать. Запах отвара сарсапарели – его Сибил готовила для своих снадобий – перебивал аромат жареного мяса. Кора прямиком направилась к креслу-качалке, с первого же дня с молчаливого согласия Молли и Сибил считавшемуся ее законным местом. Это творение не самого рукастого обожателя Сибил немилосердно скрипело, и, как подозревала сама Сибил, мастер сделал его таким намеренно, чтобы громким скрипом напоминать даме сердца о своей любви и верности.

Сибил вышла из кухни, вытирая руки о передник.

– Джимми сегодня раздухарился не на шутку, – сказала она, сглатывая голодную слюну.

– Я тоже жду не дождусь, – отозвалась Молли.

Она открыла сосновый сундучок у очага и достала оттуда недошитое лоскутное одеяло, которое им предстояло непременно закончить до ужина.

Работа закипела. Коре почти не случалось держать в руках иголку со времен побега Мэйбл, ну разве что дырку зашить. Кое-кто из ее товарок по хижине Иова пытался научить ее рукодельничать, но безуспешно. Сейчас, как и на уроках Джорджины, она наблюдала, как работают остальные, и делала то же самое. Вот она вырезала из ткани птичку, кардинала с красным хохолком, выглядевшего так, словно его подрали собаки. Сибил и Молли ее нахваливали – им очень хотелось увлечь ее своим занятием, – но одеяло не задалось. Кора утверждала, что ватин кишит блохами. Швы сборили, концы лоскутков не желали сходиться к краю, словно обнажая подноготную ее искривленного сознания: все шаляй-валяй, все наспех, главное – успеть воткнуть флаг в неведомую землю. Ее так и подмывало бросить эту затею, но Сибил была непреклонна:

– Дошьешь, тогда берись за что-то новое. Но сперва дошей.

В проповедях о том, что упорство и труд все перетрут, Кора не нуждалась, однако пришлось опять корпеть над одеялом.

Сибил была старше Коры на двенадцать лет. В одежде она казалась хрупкой, но Кора понимала, что это – результат благотворных перемен, вызванных прекращением работы на плантации. В новой жизни ей требовалась сила иного рода. Вся фигура Сибил излучала нацеленность, словно живое копье, сработанное из того, чему от роду суждено было гнуться, но уже никому не согнуть. Ее хозяин был чудовищем. Она рассказала Коре: табачный плантатор, который каждый год тягался с соседями, у кого урожай выше, проигрывал, а от проигрыша зверел.

– Света белого не видели, – вздыхала Сибил, погружаясь мыслями в былые невзгоды.

Молли тут же подходила к матери, забиралась к ней на колени и прятала лицо у нее на груди.

Все трое какое-то время шили молча. Со стороны костровых ям долетали восхищенные вопли, которые следовали всякий раз, когда подрумянившиеся туши поворачивали над огнем. Кора была не в состоянии сосредоточиться на том, где и почему напортачила. Безмолвное зрелище материнско-дочерней любви всегда было для нее потрясением. Девочка без единого слова просила поддержки, и мать мгновенно откликалась, направляя ее жестом, кивком, мимикой. Кора не привыкла к домашней тишине – на плантации Рэндаллов любое действие непременно сопровождалось криком, плачем или хотя бы вздохом, – но и само материнское участие было ей в диковинку.

Сибил бежала, когда Молли было всего два года, и всю дорогу тащила девочку на себе. По деревне поползли слухи, что хозяин, влезший в долги из-за неурожая, намерен продать часть невольников. Сибил собирались выставить на торги. Той же ночью она бежала по благословению полной луны, осветившей дорогу в чаще.

– И Молли, – рассказывала Сибил, – не издала ни звука. Она понимала, что нас ждет.

Оказавшись в Пенсильвании, они рискнули попросить приюта у чернокожего фермера, чье хозяйство было в трех милях от границы штата. Он накормил их, понаделал для малютки Молли игрушек и через нескольких посредников вышел на связь с агентами подземной железной дороги. Потом недолгое пребывание в Массачусетсе, где Сибил служила у модистки в Вустере, а после они с Молли добрались до фермы Валентайнов в штате Индиана, где их уже ждали.

Через ферму прошло множество беглых – всех и не упомнишь. Однажды вечером Кора спросила, не приходилось ли Сибил встречать тут женщину из Джорджии. Она сама к тому времени уже жила в их доме несколько недель. Ей удалось пару раз поспать, не просыпаясь среди ночи, и даже чуть-чуть округлиться, не сравнить с тем, как она отощала, скрываясь у Уэллсов на чердаке.

Стрекот цикад смолк, оставив в вечерней темноте паузу для вопроса. Женщина из Джорджии, беглая, могла назваться Мэйбл, но это не обязательно. Может, была тут такая?

Сибил покачала головой.

Ясное дело, не было. Женщина, бросившая ребенка, чтобы скрыть эту постыдную тайну, наверняка изменит имя. Но Кора продолжала расспрашивать всех и каждого, ведь ферма – своего рода конечная станция, куда стекаются те, кого помотало по разным местам. Она спрашивала старожилов, спрашивала всех вновь прибывших, приставала к посетителям, которые приезжали на ферму Валентайнов, чтобы убедиться в истинности того, о чем были наслышаны: цветные мужчины и женщины, живущие свободно; беглые, осевшие на ферме; беглые, пожелавшие ехать дальше. Один и тот же вопрос она повторяла снова и снова, когда они переставали петь за работой на кукурузном поле, когда тряслись в телеге по дороге в город: женщина, сероглазая, на правой руке шрам от ожога, могла назваться Мэйбл, но это не обязательно, не встречали такую?