Текст книги "Подземная железная дорога"

– Может, в Канаде она? – предположила Линдси, когда и до нее дошла очередь.

Линдси была хрупкой птичкой-невеличкой, прямиком из Теннесси. Она источала совершенно идиотскую жизнерадостность, которую Кора не могла понять, потому что штат Теннесси в ее памяти навсегда был связан с пепелищем, эпидемией и кровью, хотя Рой с товарищами спасли ее именно там.

– Сейчас полно людей, которым Канада по душе. Хотя там дикий холод.

Холодному сердцу любые холода нипочем.

Кора сложила одеяло, которое шила, и прошла в свою комнату. Она свернулась калачиком. Думать про все эти дочки-матери было выше ее сил. Рой вот уже три дня как должен был вернуться. Ее терзал страх. Головная боль надвигалась, как грозовая туча. Кора повернулась лицом к стене и застыла, боясь пошевелиться.

Ужин накрывали перед молельным домом, самой большой постройкой на ферме. По легенде его возвели за одну ночь, накануне одного из первых общих сходов, когда стало понятно, что хозяйский дом не в состоянии вместить всех присутствующих. По будням там учились, по воскресеньям молились, а субботними вечерами собирались для общей трапезы и развлечений. Возвращались оголодавшие каменщики, возводившие на окраине штата здание суда, приходили портнихи, обшивавшие местных белых леди и переодевавшиеся к ужину в нарядные платья. Умеренность и воздержание на субботы не распространялись, так что любители промочить горло могли себе это позволить, получая тем самым пищу для покаянных размышлений во время воскресной проповеди.

Первым номером программы шли свиные туши, порубленные на куски и щедро обмазанные горчичным соусом. Рядом с ними на длинном сосновом столе выстроились парадные блюда Валентайнов, на которых красовалась тушеная листовая капуста, репа, пироги со сладким картофелем и прочие яства. Обитатели фермы были людьми сдержанными – за исключением тех дней, когда Джимми готовил угощение, – тогда даже воспитанные дамы пускали в ход локти. Восхищенные отзывы герой вечера встречал потупившись, его мысли были заняты приготовлениями к следующему барбекю. Кора проворно урвала зажаренное до хруста свиное ухо – любимое лакомство Молли – и протянула девочке угощение.

Валентайн давно бросил считать, сколько семей поселилось на его земле, он предпочел остановиться на круглой цифре в сотню душ – при любом раскладе цифре совершенно фантастической – это без учета цветных фермеров, прикупивших себе наделы по соседству и начавших хозяйничать самостоятельно. Из пятидесяти с лишним детишек большинство были не старше пяти лет.

– Где воля, там и приплод, – сказала Джорджина.

Да еще сознание, что приплод не продадут, добавила про себя Кора.

В Южной Каролине цветные обитательницы дормитория верили, что вкусили воли, только вот нож хирурга решил по-другому.

Когда мясо было съедено, Джорджина и другие девушки повели детей в сарай, где малышей ждали игры и песни, а иначе пришлось бы сидеть тихо на собрании. В их отсутствие взрослые беседовали о самом наболевшем: что делать дальше. По большому счету, все затевалось только ради детей. Взрослые, даже сбросившие тяжелые оковы, все равно носили их слишком долго, лучшие годы жизни прошли в кандалах. И только дети могли сполна вкусить плоды родительских мечтаний. Если белые позволят им это сделать.

Молельный дом заполнялся народом. Кора опустилась на скамью рядом с Сибил. Сегодня все должно было пройти по-домашнему. В следующем месяце после уборки кукурузы ферма станет местом грандиозного схода, где пройдут дебаты об их будущем, по какой дороге двигаться дальше. На ферме заблаговременно сбавили размах субботних гуляний. Ясная погода и мысли о надвигающейся суровой зиме, внушавшей трепет тем, кто в жизни не видал снега, и так не давали обитателям фермы скучать. Поездки в город по делам перетекали в развлекательные прогулки. Визиты по знакомым и родственникам растягивались до вечера, ведь к этому времени в штате Индиана успели осесть и пустить корни множество цветных переселенцев – первые ласточки Великой миграции.

Большинство руководителей сейчас отсутствовали: Валентайн-старший уехал в Чикаго по банковской надобности, поскольку в работу активно впряглись оба его сына, которым по возрасту уже можно было доверить дела фермы. Ландер разъезжал по Новой Англии с лекциями – турне по приглашению какого-то новоиспеченного аболиционистского комитета. Впечатления, полученные от поездки по стране, несомненно, повлияют на его позицию во время грядущего схода.

Кора разглядывала соседей. Она лелеяла надежду, что хотя бы приготовленное Джимми угощение заставит Роя вернуться вовремя, но они с товарищами были слишком заняты работой на подземной железной дороге. От их группы все еще не было ни слуху, ни духу. До фермы долетели невеселые вести о банде, вздернувшей прошлой ночью нескольких чернокожих смутьянов в тридцати милях к югу. Возможно, погибшие работали на подземной железной дороге, но подробностей никто не знал. Веснушчатая женщина, которую Кора видела впервые – на ферме теперь все время появлялись новички, – громким голосом распространялась о том, как именно их линчевали. Сибил, обернувшись, шикнула на нее и быстрым движением притянула Кору к себе. На кафедру уже поднялась Глория Валентайн.

Когда-то Глория была прачкой на плантации индиго, где ее и встретил Джон Валентайн.

– Самое упоительное зрелище, которое видели эти глаза, – любил говаривать Джон Валентайн, растягивая ударный слог в слове «упоительный» словно тягучую горячую карамель.

В те времена он нечасто ездил по плантациям, к хозяину Глории прибыл в связи с контрактом на поставку фуража, к концу недели выкупил ее на волю, а еще через неделю обвенчался с ней.

Она и сейчас казалась упоительной, исполненная изящества и достоинства, словно выпускница благородного пансиона для белых леди. Глория часто повторяла, что не любит замещать супруга, но легкость, с которой она держалась перед толпой, говорила об обратном. Как она ни старалась изжить в своей речи отголоски невольничьей деревни, они иногда прорывались – Кора сама слышала ее оговорки, когда языки развязывались, – но неважно, говорила она как белая или как черная, в ее речи была врожденная выразительность. Когда у Валентайна практическая жилка брала верх над щедростью и в его обращениях к обитателям фермы звучали строгие ноты, вмешательство Глории все сглаживало.

– Надеюсь, у всех сегодня был хороший день, – начала она, когда публика угомонилась. – Я целый день работала в погребе и выползла только к вечеру, а тут такая благодать – закат. И угощенье…

Она извинилась за отсутствие мужа – Джон Валентайн решил воспользоваться богатым урожаем, чтобы попросить банк пересмотреть условия кредита.

– Видит Бог, в обозримом будущем нас ждет такое множество событий, что сейчас надо ловить каждый миг душевного покоя.

Глория кивнула Минго, восседавшему в первом ряду. Место рядом с ним, сегодня пустовавшее, обычно принадлежало Джону Валентайну. Минго был плотным креолом среднего роста; на фоне темной кожи его красный в клетку костюм казался еще ярче. Он одобрительно кивнул в ответ и обернулся, ища глазами своих сторонников. При этом демонстративном признании особого статуса Минго и одновременном признании существующих на ферме политических трений Сибил пихнула Кору локтем в бок. Сейчас много говорилось о курсе на запад, где вдоль западного берега реки Арканзас один за другим, словно грибы после дождя, вырастали «цветные» города. Главной приманкой были земли, не тронутые скверной рабства, не имеющие общих границ с рабовладельческими штатами. Минго же стоял за то, чтобы пускать корни в Индиане, но для этого следовало беспощадно сократить число привечаемых на ферме пришлых: беглых и заблудших. Таких, как Кора. Паломничество именитых гостей, способствовавших тому, что ферма Валентайнов была у всех на слуху, превращало ее в эмблему аболиционизма и в удобную мишень. В конце концов, именно из-за жупела цветного бунта и злобных взглядов чернокожих белые принимали решение уезжать из южных штатов. Они перебирались в Индиану – и что же? Прямо у них под боком поднимало голову чернокожее население. А такое рано или поздно начинает пахнуть кровью.

Сибил презирала Минго – его изворотливость и вечное желание словчить; за личиной рубахи-парня ей виделся тиран и властолюбец. Его овевал ореол легенды: слыханное ли дело, работая по выходным, он сумел выкупить на волю сперва жену, потом детей, а потом и себя самого. У Сибил этот титанический труд на отхожем промысле доверия не вызывал: просто Минго сказочно повезло с хозяином. На ферме он прослыл оппортунистом, донимавшим остальных собственными теориями о пути развития цветного населения. Не пройдет и месяца, как с этой кафедры Минго и Ландер обратятся к общему сходу, который должен будет решить, с кем их будущее.

Кора по большей части разделяла чувства Сибил по поводу Минго. Сам он ее не жаловал, поскольку беглые, по его мнению, привлекали к ферме дополнительное внимание, а когда узнал, что на Коре, кроме всего прочего, висит убийство, она просто перестала для него существовать. Но все-таки человек вытащил из рабства семью, хотя сам до воли мог и не дожить, – и это был подвиг. В первый день занятий дочери Минго – Аманда и Мария – прочувственно декламировали Декларацию независимости, обе такие душеньки! Но хитрым речам их отца Кора не верила. Что-то в ухмылке Минго напоминало ей Блейка, самовлюбленного кобеля из прошлого. Минго не отбирал у нее грядку, чтобы построить будку для своей собаки, но было понятно, что ему тоже палец в рот не клади.

Глория объявила, что совсем скоро их ждут музыка и танцы. Нынче вечером в зале не было «высоких гостей» – так Валентайны называли янки с северным выговором в дорогом платье, – хотя кое-кто из жителей округа приехал. Глория попросила гостей встать, когда представляла их присутствующим. Но вот с формальностями было покончено.

– На десерт после вкусного ужина мы приготовили еще одно угощение, – продолжала Глория. – Это молодой талант, который выступает здесь не в первый раз, так что вы его узнаете.

В прошлую субботу перед ними выступала беременная оперная дива из Монреаля. В позапрошлую – скрипач из Коннектикута, который довел половину присутствовавших женщин до слез – так они расчувствовались. А сегодняшний вечер принадлежал поэту по имени Рамси Брукс, строгому, стройному, облаченному в черный костюм с черным бантом, повязанным на шее, отчего он смахивал на заезжего проповедника.

Три месяца назад поэт уже приезжал на ферму с делегацией из округа Огайо. Поездку с целью выяснить, соответствует ли ферма Валентайнов своей репутации, организовала престарелая белая леди, посвятившая жизнь делу освобождения негров. Эта вдова богатого бостонского адвоката собирала средства на разнообразные рискованные предприятия, уделяя особое внимание печати и распространению «цветной» литературы. После одного из выступлений Ландера она организовала публикацию его автобиографии, причем привлекла к этому типографию, прежде бесперебойно печатавшую трагедии Шекспира. Первый тираж красивого томика с тисненым золотом именем автора – Элайжа Ландер – разошелся в считаные дни. А сборник стихов самого Рамси, по словам Глории, должен был выйти в следующем месяце.

Поцеловав хозяйке руку, поэт попросил у присутствующих позволения познакомить их со своим творчеством. Обаяния ему было не занимать, тут Кора ничего не могла сказать. По рассказам Джорджины, он строил куры одной из девушек, работавших на мызе, но, судя по обилию расточаемых комплиментов, этот юноша был открыт для сладких тайн бытия.

– Кто знает, что уготовано нам судьбой, – вздохнул он, обращаясь к Коре, в день своего первого приезда на ферму, – и что за люди будут дарить нас своим вниманием…

В этот момент рядом словно из-под земли вырос Рой и утащил ее прочь от медовых тенет поэта.

Тогда Кора еще не догадывалась о намерениях Роя. Знай она заранее, какой мукой обернутся его отлучки, ни за что бы его не привечала.

После благосклонного согласия Глории поэт откашлялся и приступил к декламации:

– Светлый образ мне явился, чрез поля стремясь, Серафимовы крыла, щит с мечом разящим…

Голос его то взмывал, то срывался, словно уносимый в сторону встречным ветром.

Посетители молельного дома согласно кивали и вздыхали в такт. Наблюдая за реакцией публики, Рамси едва сдерживал улыбку. Кора разбирала его стихи через слово: вот явление какого-то высшего существа. Страждущий, в ожидании знамения свыше. Беседа, в которой участвуют желудь, молодой побег и могучий старый дуб. Приношение инженерному гению Бенджамина Франклина. Все эти вирши, так похожие на молитвы, творимые в душевном сокрушении, ее совершенно не трогали. Легко сказать, уповай на Божий промысел. Поэзия и молитва отвлекают человека от беспощадности механизмов мироздания и закладывают ему в голову гибельные мысли.

После декламации пришло время музыки – среди новых обитателей фермы были те, кто умел играть. Заворожив публику картинами полета и освобождения, поэт отменно подготовил ее к танцам. А если от этих слов людям становилось веселее, кто такая Кора, чтобы их разуверять? В его героях они стремятся увидеть частицу себя, приделывая к его поэтическим образам собственные лица. Кем они видят себя: Бенджамином Франклином или одним из его изобретений? Скорее вторым, ведь раб – бездушное орудие труда. Но здесь рабов не было. Были те, кого числят чьей-то собственностью. Где-то. Но не здесь.

Ничего подобного ферме Валентайнов Кора даже представить себе не могла. Они сотворили чудо, и сейчас вокруг нее находились материальные подтверждения этого чуда, более того, она сама стала его частью. Она поторопилась принять на веру лживые посулы Южной Каролины, и теперь бо́льшая часть ее души отторгает сокровища фермы Валентайнов, несмотря на то что каждый день уцелевшая часть расцветает новой благодатью: прикосновением детской ладони, страхом за человека, который пришелся по сердцу.

Рамси завершил приготовления к танцам призывом утолить тягу к прекрасному, которой подвластны и стар, и млад, «дабы священный Аполлонов пламень возгорелся в сердце каждого смертного». Кто-то из новеньких отпихнул кафедру – знак для музыкантов и для Коры, что пора. Сибил, уже изучившая привычки подруги, поцеловала ее на прощанье. После духоты молельного дома снаружи было холодно и темно. До Коры доносился скрежет скамей, которые отодвигали к стенам, чтобы освободить место для танцев. Человек, мимо которого она прошла по дорожке, воскликнул:

– Куда же вы, барышня? Вам в другую сторону!

Подойдя к дому, она увидела Роя, привалившегося к столбику крыльца. Она сразу узнала его в темноте.

– Как только заиграло банджо, я сразу понял, что ты вот-вот появишься.

Засветив лампу, Кора тут же увидела у него синяк под глазом, большую изжелта-фиолетовую припухлость.

– Господи, – выдохнула она, ткнувшись лицом ему в шею.

– Обычная драка. Мы легко отделались.

Кора содрогнулась, а Рой прошептал ей в ухо:

– Я знаю, как ты волновалась, но решил подождать тебя здесь, чтобы не попадаться сегодня никому на глаза.

Они сидели на веранде на стульях, сработанных влюбленными столярами, и вглядывались в ночь. Рой чуть придвинулся, и их плечи соприкоснулись.

Она рассказала ему про угощенье и декламацию, которые он пропустил.

– Не беда. На наш век хватит, – отозвался он, роясь в плоской кожаной сумке. – Я тут привез тебе кое-что. Это на этот год, но хоть сейчас и осень, я решил, что тебе понравится, даже если на дворе октябрь. А когда я попаду туда, где есть новые, на будущий год, то обязательно возьму для тебя.

Кора стиснула ему запястье. От альманаха шел странный мыльный запах, а страницы при перелистывании потрескивали, словно дрова в очаге. Ей ни разу не доводилось держать в руках нечитанную книгу.

Через месяц после появления Коры на ферме Рой показал ей призрачный туннель. Она приступила к работе на следующее же утро, без конца возвращаясь мыслями к провозглашенному Валентайном девизу: «Твой дом, твой вклад». В этом было и наставление, и исцеление. Вкладываться и выкладываться ей сперва пришлось в прачечной, находившейся под началом Амелии, которая познакомилась с Джоном и Глорией в Виргинии, а пару лет спустя поехала за ними на ферму. Она деликатно попросила Кору «обращаться с платьем бережно». На плантации Рэндаллов у Коры все буквально горело в руках. Ручной труд пробуждал в ней прежнее испуганное усердие, так что скоро они с Амелией решили, что ей лучше заняться чем-нибудь другим. Неделю она помогала работницам на мызе и в очередь с другой женщиной нянчила грудничков, пока матери работали. Потом, когда листья сладкой кукурузы пожелтели, разбрасывала навоз на полях. Нагибаясь над бороздой, Кора всякий раз оглядывалась, ища глазами надсмотрщика, и страх этот было не истребить.

– У тебя усталый вид, – сказал ей Рой августовским вечером после того, как Ландер закончил свою речь.

Речи Ландера больше напоминали проповеди и неизменно говорили о сложностях обретения истинной цели, когда иго рабства сброшено. О множестве разочарований, таящихся в свободе. Подобно большинству обитателей фермы, Кора относилась к Ландеру с благоговением. Он казался заморским принцем, прибывшим из неведомых земель, чтобы научить их, как человеку подобает вести себя в благодатных странах, которые так далеко, что ни на одной карте их не найти.

Отец Элайджи Ландера был богатым белым адвокатом из Бостона, который открыто жил в законном браке с темнокожей женщиной. У людей своего круга они встречали порицание, а по ночам, шепотом, они называли своего отпрыска плодом союза черной африканской богини и бледнолицего смертного. Полубогом. Если верить пространным вступлениям, которыми «высокие гости» из белых предваряли речи Ландера, он с младых ногтей демонстрировал блестящую одаренность. Детской для хилого мальчугана стала семейная библиотека, где он корпел над томами, которые с трудом мог сдвинуть с полки. В шесть лет играл на рояле, как европейский виртуоз, исполняя в пустой гостиной концерты и раскланиваясь под воображаемые овации воображаемой публики. Благодаря протекции друзей семьи Элайджа стал первым студентом-мулатом, зачисленным в один из самых престижных колледжей.

– Невольнику выдали пропуск, – вспоминал об этом времени Ландер, – а он, неблагодарный, обманул доверие белых хозяев.

Поскольку ни один из соучеников не желал делить с ним комнату, ему пришлось жить в чулане. Через четыре года однокурсники удостоили его наивысшей почести – он как лучший из лучших произнес от лица выпуска прощальную речь на церемонии вручения дипломов. Ландер стремительно обходил любые препятствия, этот первозданный сын природы, оставивший современную цивилизацию в дураках. Он мог стать кем угодно: хирургом, судьей. Потомственная бостонская аристократия мостила ему дорогу на Капитолийский холм, в политику. Он сумел пробиться в некий закуток американской мечты, где цвет его кожи перестал быть преградой для успеха. Другой бы на его месте жил-поживал в этом закутке, возделывая собственный садик. Но Ландер хотел, чтобы с ним рядом нашлось место остальным. Временами люди – превосходная компания.

В конце концов он избрал карьеру оратора. Сначала ораторствовал в гостиной отчего дома перед сливками бостонского общества, потом в молельных домах для цветных, в методистских церквях и лекционных залах по всей Новой Англии. Подчас он был первым цветным, переступавшим порог этих зданий (те, кто строил и убирал их, не в счет).

Краснорожие шерифы арестовывали его за подстрекательства к мятежу. Его сажали за решетку по обвинению в призывах к бунту, хотя он призывал к мирным собраниям. Судья Эдмунд Харрисон из штата Мэриленд подписал ордер на его арест за «проповедь сатанинской доктрины, подрывающей основы добропорядочного общества». Толпа белых чуть не растерзала его, пока не подоспели те, кто пришел послушать в его исполнении отрывки из сочиненной им «Декларации прав американского негра». От Флориды до штата Мэн полыхали костры, на которых жгли его памфлеты, книжки с автобиографией, а потом и его чучела.

Он пожимал плечами:

– Хорошо, что чучела, а не меня самого.

Если какая-то душевная боль и снедала его, об этом никто не догадывался. Для посторонних глаз он оставался невозмутимым и непостижимым.

Кора запомнила его слова, когда впервые слушала его речь:

– Таких, как я, в ботанике называют «гибридами». Плод скрещивания двух различных семейств. В цветке подобное смешение ласкает глаз. Но облеченное во плоть и кровь, может чей-то взор сильно оскорбить. Сегодня в этом зале мы шлем такому смешению свое признание: в мир явилась новая красота, и она расцветает вокруг нас.

Той августовской ночью после выступления Ландера Кора и Рой сидели на ступеньках молельного дома. Остальные обитатели фермы спешили мимо. Слова Ландера настроили Кору на печальный лад.

– Ну, а вдруг они меня… с поля вон? – спросила она.

Рой взял ее за руку и провел большим пальцем по свежим мозолям на ладони, а потом сказал, что беспокоиться незачем. Ей нужен отдых, и он покатает ее по окрестностям, покажет ей Индиану.

На следующий день они уселись в коляску, запряженную парой пегих лошадей. Кора купила себе на жалованье новое платье и шляпку. Шляпка прикрывала шрам на виске, по крайней мере его бо́льшую часть. Из-за этого шрама она в последнее время сильно мучилась. Никогда прежде ей не доводилось так много размышлять обо всех этих трилистниках или литерах, которыми рабовладельцы клеймили свою живую собственность. На шее Сибил бугрилась подкова – уродливая, багровая – ее первый хозяин разводил тяжеловозов. Кора благодарила Бога, что ее кожа не знала прикосновения раскаленного металла. Но ни один из них не избежал тавра – даже если его не было видно снаружи, оно пряталось внутри, – и шрам от набалдашника Рэндалловой трости был той же отметиной, которой хозяин клеймит свою собственность.

Кора уже не раз ездила в город, даже поднималась на крыльцо булочной, принадлежавшей белому пекарю, чтобы купить пирожное. Но Рой правил в противоположном направлении. Небо напоминало кусок свинца, хотя погода стояла теплая, августовский вечер словно давал понять, что осень не за горами. На обочине выгона под дикой яблоней они остановились перекусить. Рой захватил хлеб, варенье и колбасу. Она позволила ему положить голову ей на колени. Ей даже захотелось запустить пальцы в мягкие завитки волос у него на висках, но она отдернула руку – с ужасом вспомнила, как ее насиловали.

На обратном пути Рой направил лошадей по заросшей тропе, почти неразличимой из-за густой поросли виргинского тополя. Он сказал, что хочет ей что-то показать. Она подумала, что это пруд или какой-то укромный уголок, о котором никто не знает. Но коляска повернула в сторону и остановилась перед обветшавшей заброшенной сторожкой, серой, как кусок полупережеванной говядины. Ставни покосились, с крыши кивали сорняки. Развалюха, по-другому не сказать, домишко буквально разваливался на глазах. От вида гнили и мха на душе стало пусто, пусть даже Рой был рядом. Помедлив на пороге, она неохотно зашла внутрь.

Сквозь доски пола проросла трава. В нос ударил смрадный запах.

– По сравнению с этим навоз просто благоухает, – проворчала она, зажимая нос.

Рой с хохотом сказал, что ему всегда нравилось благоухание навоза. Потом он отворил дверцу подпола и запалил свечку. Заскрипели ступеньки. Заметалась потревоженная непрошеным вторжением живность. Рой отсчитал от лестницы шесть шагов и вонзил в землю лопату. Он перестал копать, когда их глазам открылся еще один люк, ведущий на подземную станцию. Туда надо было спускаться по осклизлым от серого налета ступенькам.

Из всех виденных Корой станций эта была самая убогая. Ногу поставить было некуда: рельсы начинались от лестницы и уносились в черноту тоннеля. На путях стояла небольшая дрезина с металлическими рычагами, которые можно было оживить прикосновением человеческих рук. Стены и потолок поддерживали деревянные стойки, как в слюдяной шахте в Северной Каролине.

Судя по всему, станцией давным-давно не пользовались.

– Видишь, какой тоннель низенький? Паровозу тут не пройти, – пояснил Рой, – поэтому с остальной железной дорогой этот участок не соединяется.

– А куда же он ведет? – спросила Кора.

Рой хмыкнул.

– Он существует с незапамятных времен. Проводник, который работал тут до меня, когда передавал дела, показал мне станцию. Я попробовал проехать по туннелю несколько миль, но приятного в этом было мало. Стены обступают тебя со всех сторон, кажется, еще чуть-чуть, и раздавят…

Кора почла за лучшее не спрашивать, кто построил эту станцию. Все работавшие на железной дороге, начиная с Ламбли и кончая Роем, отвечали вопросом на вопрос: «Кто построил? А кто у нас все строит?» Ничего, когда-нибудь она у него выведает.

По словам Роя, этот тоннель-призрак не использовался ни разу. Когда его прорыли, так никто и не знает, кто жил в сторожке над станцией, неизвестно. Механики рассказывали, что хижина могла принадлежать кому-то из первопроходцев, наподобие Льюиса или Кларка, исследовавших и наносивших на карты те места Америки, где не ступала нога человека.

– Получается, парень повидал на своем веку всю страну, от Атлантики до Тихого океана, от Ниагары до Рио-Гранде, а под конец решил поселиться в лесах Индианы. Другого места не нашел? – недоумевал Рой.

По словам же другого старичка-смотрителя, выходило, что после Войны за независимость тут поселился некий генерал, который, устав от кровопролития, предпочел держаться подальше от юной нации, становлению которой сам и споспешествовал.

История про отшельника хоть как-то смахивала на правду, но с генералом выходил явный перебор. Кроме того, в хижине не чувствовалось даже малейших следов обитания: ни вбитого в стену гвоздя, ни оброненной зубочистки, ничего.

А Кору, словно тенью, накрыло догадкой: это не начальная станция железнодорожной ветки, а ее конец. Строить начали не с этой стороны черной норы, а с противоположной. Словно убежать в этом мире можно не куда-то, а только откуда-то.

Вспугнутые обитатели подпола снова заскреблись над их головами. Сырая темная нора. Любое путешествие отсюда было изначально обречено. Последняя станция, с которой уходил ее поезд, была залита светом, радовала удобствами и в конечном итоге привела ее под кров Валентайнов с их щедротами. Это была станция в Теннесси, где после отчаянной эскапады с Риджуэем они ждали, что их заберут. События той ночи до сих пор заставляли сердце колотиться.

Когда фургон охотников на беглых с прикованным Риджуэем остался позади, ее спасители представились. Парня в очках, который заприметил ее в городе, звали Рой. У медноволосого из-за цвета курчавой гривы было прозвище Рыжий. Тот, что сильно нервничал, – Джастин, тоже из беглых, как Кора, поэтому размахивать тесаком перед белыми не привыкший.

После того как Кора согласилась пойти с ними – никогда прежде неизбежное не предлагалось ей в столь учтивой форме, – трое ее спасителей поспешно замели следы стычки. Где-то поблизости в темноте прятался Хомер, что заставляло всех торопиться с удвоенным рвением. Пока Рой и Джастин приковывали Боусмана и Риджуэя к фургону, Рыжий с ружьем на взводе сторожил их. Охотник на беглых, глумливо поглядывая на Кору, не проронил ни слова.

– Вот к этому, – сказала она, показывая на кольцо в днище, к которому раньше был прикован Джаспер.

Рыжий пропустил через него цепь Риджуэя.

Фургон они отогнали к дальнему краю выгона, чтобы с дороги было не видно. Рыжий сковал Риджуэя по рукам и по ногам, использовав все имевшиеся в наличии пять пар кандалов, ключи не глядя зашвырнул в траву, а потом лошадям дали кнута, чтоб бежали шибче.

Хомер так и не появился, но этот бес мог хорониться совсем рядом, сразу за пределами очерченного фонарем круга света.

Как ни мала казалась полученная ими фора, другой никто не предлагал. Боусман, когда они поворотили прочь, отчаянно хватал ртом воздух. Кора приняла это за предсмертный хрип.

До тарантаса, принадлежавшего ее спасителям, от места, где Риджуэй велел своим остановиться на ночь, надо было немного пройти вдоль проселка. Потом Кору с Джастином уложили на дно, завалили толстыми одеялами, и лошади рванули вперед, что, учитывая непроглядную тьму и разбитую дорогу, было делом весьма рискованным. В ажитации после схватки Рой и Рыжий забыли завязать пассажирам глаза и спохватились, только проехав несколько миль.

– Так полагается ради безопасности, мисс, – сконфуженно объяснил ей Рой.

Третье в ее жизни путешествие по подземной железной дороге началось под конюшней. Невероятно длинная череда ступеней уходила в немыслимую глубину, где их взору должна была предстать новая станция. Владелец помещения вечно разъезжал по делам, заметая, так сказать, следы, хмыкнул Рой, развязывая им глаза. Кора так никогда и не узнала ни названия пункта отправления, ни имени этого человека. Очередной неведомый подпольщик-любитель, да еще, очевидно, любитель белой заморской керамической плитки. Ей были облицованы стены.

– Каждый раз, как мы сюда попадаем, тут что-то новенькое, – продолжал Рой.

В ожидании поезда Рой, Рыжий. Джастин и Кора сидели в массивных мягких креслах с пунцовой обивкой вокруг покрытого белой скатертью стола. По стенам развешаны сельские пейзажи, в вазе кивают головками свежие цветы, хрустальный кувшин полон воды, рядом корзинка с фруктами и ржаной каравай, чтобы было чем утолить голод и жажду.

– Хозяин, видать, богатый, – вымолвил Джастин.

– Настроение любит создать, – улыбнулся Рой.

Рыжий одобрительно рассматривал кафель. Такая облицовка ему нравилась больше, чем сосновая доска, которой прежде были обшиты стены.

– Одного не пойму, неужто он сам все это сделал?

– Надеюсь, мастера умеют держать язык за зубами, – ответил Рой.

Джастин сидел оцепенев. В серванте нашелся кувшин вина, которое беглый негр жадно глотал.

– Вы прикончили белого, – выговорил он.

– А вот пусть девушка тебе расскажет, чем он это заслужил, – бросил Рыжий.

Рой стиснул ему руку повыше локтя, чтобы унять дрожь. Его другу ни разу не приходилось убивать. За непреднамеренное убийство полагалась виселица, но за преднамеренное с них, прежде чем вздернуть, семь шкур должны были спустить.

Когда позднее Рой узнал, что в штате Джорджия Кора разыскивается по обвинению в убийстве, он не мог поверить своим ушам, а придя в себя, сказал:

– Значит, с того момента, как я положил на тебя глаз на этой загаженной улице, все было предрешено.

Рой был первым свободным от рождения негром, которого Кора встретила. В Южной Каролине хватало вольных, переселившихся в поисках пресловутой лучшей доли, но они успели отходить свое в кандалах. Рой получил первый глоток свободы вместе с первым глотком воздуха.