Текст книги "Автоквирография"

– Эй! – снова зову я. – Папа не позвонит твоим родителям.

– Плохо получилось…

– Просто иди сюда, ладно?

Себастьян медленно поворачивается, подходит к кровати и садится, не глядя на меня.

– Твой отец нас засек! – сетует он.

Я делаю секундную паузу, подбирая нужные слова.

– Да, но, думаю, ему так же неловко, как нам, если не больше, – говорю я в итоге.

– Очень сомневаюсь.

Знал я, что Себастьян не купится на сомнительную логику, но попробовать стоило.

– Посмотри на меня.

Секунд через десять Себастьян так и делает. Он заметно расслабляется, а мне от облегчения хочется встать и бить себя в грудь.

– Ничего страшного, – шепчу я, – папа никому нас не выдаст. Наверное, он просто поговорит со мной потом.

То есть он однозначно поговорит со мной потом.

Обреченно выдохнув, Себастьян закрывает глаза.

– Ладно.

Я подаюсь вперед, и он, похоже, чувствует мою близость, потому что губы у него растягиваются в скупой улыбке. Мои губы у него на губах, я подставляю нижнюю, которую он любит сосать, и жду реакции. Не сразу, но соблазну Себастьян поддается. Обжигающей страсти, как прежде, сейчас нет, но это все-таки происходит.

Себастьян отстраняется и, поднявшись, тянется за рубашкой.

– Я домой пойду.

– А я останусь прямо здесь, с места не сдвинусь!

Уловив подтекст, Себастьян прячет очередную улыбку, а потом на лицо ему наползает привычная маска. Он перестает хмуриться, в глазах появляется блеск, на губах – улыбка, та, беззаботная, которой я скоро не буду верить.

– Проводишь меня?

Папа поднимается ко мне в комнату уже через пятнадцать минут после ухода Себастьяна. В дверь он стучит робко, чуть ли не извиняясь.

– Заходи.

Папа заходит и аккуратно закрывает за собой дверь.

Не знаю, злиться мне или каяться, но от первого и второго вместе покалывает кожу.

Папа садится на стул у моего письменного стола.

– Для начала я должен извиниться, что в первый раз не постучался.

Лежа на кровати, я кладу раскрытую книгу себе на грудь корешком вверх и смотрю на папу.

– Хорошо.

– Что еще сказать, я не знаю. – Папа скребет щеку и добавляет: – Нет, вообще-то не так. Я знаю, что хочу сказать, но не знаю, с чего начать.

Я сажусь на кровати и поворачиваюсь к нему.

– Ну и?

– Я знаю о твоих чувствах к Себастьяну. И почти уверен, что они взаимны.

– Да…

– Еще я знаю, что это настоящие чувства, что дело не в любопытстве или в негативизме.

Вот что ответить на это? Я киваю, чувствуя, что вид у меня озадаченный.

– А Осень в курсе?

– Осси? – растерянно спрашиваю я.

– Да, твоя лучшая подруга.

– Пап, я не открывался Осени. «Нельзя открываться никому» – так ведь? Так мама хочет?

– Таннер, – папа кладет ладонь мне на колено, – хочу прояснить еще два момента. Начнем с легкого. Когда влюбляешься, очень хочется позабыть обо всех окружающих.

– Я не забываю Осси…

– Не перебивай! – довольно строго велит папа. – Обещай мне, что не забросишь своих друзей. Что будешь общаться с Осенью, Эриком и Мэнни. Что и впредь будешь показывать пример Хейли. Что будешь заботиться о маме и во всем ей помогать.

– Обещаю.

– Я говорю об этом, потому что твоя жизнь должна оставаться насыщенной независимо от отношений с Себастьяном. Его вера тут ни при чем. Если отношения продолжатся и у вас с ним что-то выйдет, понадобятся друзья, которые вас примут и поддержат. Если же по какой-то причине вы расстанетесь, тебе потребуется дружеское плечо.

Во власти странных, противоречивых чувств я смотрю в пол. Папа дело говорит. Он прав. Но подразумевается, что он мне открыл Америку, и это бесит.

– Второй момент, который я хотел бы прояснить… – Папа снова скребет щеку и отводит взгляд. – У меня не такие взаимоотношения с религией, как у твоей мамы, оттого и реакция на твой роман принципиально иная. – Он заглядывает мне в глаза. – Однако я не считаю, что она неправа. Я согласен не со всеми ее предостережениями и контраргументами, а вот с тем, что ситуация непростая, согласен. Полагаю, родители Себастьяна ваш роман не одобрили бы.

– По-моему, «не одобрили бы» – еще мягко сказано.

Папа уже кивает.

– Значит, встречаетесь вы тайком от них?

– Угу.

– Не по душе мне это, – тихо заявляет папа. – Хочется верить, что на месте Себастьяна ты либо поговорил бы с нами откровенно, либо считался бы с нашими пожеланиями, пока живешь дома.

– Папа, разница в том, что я могу говорить с вами откровенно.

– Тебе восемнадцать, Танн. Со своим телом ты волен делать все, что заблагорассудится. Но в то, чем ты занимаешься под крышей моего дома, я имею право вмешиваться.

О-ох…

– Ты ведь знаешь, что тебя, Хейли и вашу маму я люблю больше всего на свете.

– Да, знаю.

– Еще я знаю, что тебе нравятся и девушки, и парни. Знаю, что ты будешь экспериментировать, и никогда, ни на одну секунду не буду тебя в этом ущемлять. – Папа ловит мой взгляд. – Застань я тебя с парнем возле церкви, ни слова не сказал бы. Мы с тобой переглянулись бы за ужином, и все, точка.

Неловко-то как! Страшно хочется свернуться клубком и укатиться в угол.

– Но я не желаю, чтобы вы с Себастьяном встречались у нас дома тайком от его родителей.

– Пап, других вариантов у нас немного, – говорю я, заливаясь горячим румянцем.

– Себастьян взрослый. Захочет жить по своим правилам – съедет от родителей.

Так папа показывает, что разговор окончен и тема закрыта. Его мнение – я в курсе – основывается на личном опыте. Я сижу на кровати, вглядываюсь в лицо, которое знаю почти так же хорошо, как свое, и вдруг понимаю, насколько тяжело дается папе этот разговор.

В конце концов, по версии его родни двадцать два года назад он полюбил не ту женщину.

Глава двенадцатая

Мама Осени открывает дверь и отступает на шаг, чтобы впустить меня. От нее Осень унаследовала улыбку с ямочками, но это, пожалуй, все. У Осси рыжеватые волосы, веснушки на носу и ярко-голубые глаза, а миссис Грин – кареглазая брюнетка с оливковой кожей. Каково ежедневно смотреть на дочь, как две капли воды похожую на твоего покойного мужа? Это либо прекрасно, либо душераздирающе, а вероятнее, и то и другое вместе.

У нас есть ритуал: я приветственно целую миссис Грин в щеку, она сообщает, что в холодильнике есть «Ю-ху», и я изображаю бурную радость. Странная штука это «Ю-ху» – водянистое шоколадное молоко в картонной, как у сока, упаковке. В свое первое здешнее лето я сказал миссис Грин, что люблю «Ю-ху», и с тех пор она покупает его для меня. Теперь, поднимаясь в комнату Осени, я каждый раз чувствую себя обязанным брать по упаковке «Ю-ху», хотя больше не перевариваю его. Мы с Осенью проводим научный эксперимент с узамбарской фиалкой, которая растет у нее в горшке на полке: выживет ли цветок, если поливать его исключительно «Ю-ху»?

Принцесса Осень развалилась на полу с распечатками готовых глав. Она реально правит текст красной ручкой – такое приглючиться не может.

– Осси, я в жизни не встречал ботана симпотнее тебя!

Мое появление Осень игнорирует – даже голову не поднимает.

– Отключи свою надменную покровительственность.

– Ты в курсе, что красная паста может восприниматься как признак агрессии и пошатнуть уважение учеников? Править лучше фиолетовой.

Теперь голубые глаза смотрят на меня.

– А мне нравится красный.

Длинные рыжеватые волосы собраны в огромный пучок на макушке.

– Да, знаю.

Осси опирается на локоть и садится по-турецки.

– Ты зачем пришел?

Я немного обижен, потому как выходит, что папа прав. До встречи с Себастьяном я мог запросто завалиться к Осени в любое время. Сейчас вне школы мы встречаемся от силы раз в неделю – я часами просиживаю один и пишу, пишу, пишу о нем, хотя здравый смысл заходится в крике, требуя взяться за новый роман.

– Мне что, нельзя к любимой подруге заскочить? И пообщаться с ней нельзя?

– Ты вечно занят.

– Ты тоже. – Я многозначительно шевелю бровями. – Ну как, оттянулись вы в тот вечер с Эриком?

– Если под «оттянулись» подразумевается «нацеловались до опупения», то да, так и было.

У меня челюсть отваливается.

– Правда?

Осень кивает, покраснев под россыпью веснушек.

– И сколько шуток «про мамку» он отмочил?

– Ни одной! – хохочет Осень.

– Не верю!

У Эрика для любой ситуации припасена шутка «про мамку» или с «если вы понимаете, о чем я». Напрасно мы каждый раз напоминаем ему, что шутки эти – баян.

– Было весело, – говорит Осень, прислоняясь к спинке кровати.

Я тянусь вперед и щиплю ее за щечку. На душе тяжеловато. Дело не столько в ревности, сколько в ощущении утраты. Тандема «Таннер + Осень против всех» больше нет. У нас обоих новые отношения.

Даже если мы сами еще не в курсе.

– Таннер, ну что за лицо?! – У меня перед носом Осень чертит в воздухе круг.

– Так, мысли разные. – Я беру у нее красную ручку и корябаю на подошве кроссовки. – Я хотел с тобой поговорить.

– Звучит серьезно.

– На самом деле нет. – Я задумчиво прищуриваюсь. – Впрочем, да, все серьезно. Я просто хотел извиниться.

Осень не отвечает, поэтому я пытливо заглядываю ей в глаза. Я знаю ее чуть ли не лучше всех на свете, но что у нее на уме сейчас, разобрать не могу.

– За что? – наконец спрашивает она.

– За свою невнимательность и рассеянность.

– У нас сложный семестр, – говорит Осси, откидывается на спинку кровати и тянет за нитку, выбившуюся из нижней кромки моих джинсов. – В последнее время и меня лучшей из подруг не назовешь, так что прости.

– О чем это ты? – Я удивленно поднимаю на нее глаза.

– Я знаю, что вы с Себастьяном скорешились, вот и приревновала.

О-па! В голове у меня раздается сигнал тревоги.

Осень сглатывает – получается громко и неловко – и дрожащим голосом поясняет:

– Раньше ты со мной общался, а теперь все больше с ним. Когда разговариваете, вы никого не видите и не слышите. Вот мне и кажется, Себастьян что-то у меня отнимает. – Осси смотрит на меня. – Я чушь порю, да?

По-моему, в груди у меня не сердце, а отбойный молоток.

– Вовсе нет.

Осень краснеет, намекая, что разговор у нас не только о дружбе. Если бы хотела застолбить место лучшей подруги, Осси дерзила бы и кидала понты, а не заливалась краской. Здесь что-то еще. Даже не зная, как далеко зашло у нас с Себастьяном, Осень ощущает, насколько все серьезно. Она догадывается, но подобрать догадке название пока не может.

– Я ревную, – повторяет Осень и, отчаянно храбрясь, вскидывает голову. – По многим причинам, и в некоторых пытаюсь разобраться.

Ощущение такое, что меня сильно пнули в грудь.

– Ты ведь знаешь, что я тебя люблю?

Щеки у Осени вспыхивают ярким румянцем.

– Ну да.

– И что ты одна из самых близких мне людей, знаешь?

Осень поднимает на меня тусклые, безжизненные глаза.

– Да, знаю.

Вообще-то Осень всегда знала, кто она такая и чего хочет. Она мечтает стать писательницей. Она белая гетеросексуальная красавица. Она понимает, как осуществить свои мечты, и никто никогда не скажет, что это плохо, что так нельзя. Я способен к естественным наукам, но не уверен, что хочу пойти по отцовским стопам в медицину. Чем еще смогу заниматься, я не знаю. Я просто молодой бисексуальный еврей, влюбленный в мормона. В отличие от Осени, у меня четких целей нет.

– Иди сюда! – прошу я.

Осень забирается ко мне на колени, и я обнимаю ее. Не отпущу, пока сама не захочет. От Осси пахнет ее любимым шампунем «Аведа», волосы мягкие, и я в сотый раз недоумеваю, почему меня не тянет к ней физически. Вместо желания бесконечная нежность. Теперь понятно, что имел в виду папа. Легко говорить, что я не растеряю своих друзей, только слов мало: о дружбе надо заботиться. На следующий год мы с Осенью наверняка окажемся в разных колледжах, так что сейчас самое время укрепить отношения. Потерять Осень будет мучительно больно.

В ответном матче «Кавс»[48]48
  «Кавс» («Кливленд Кавальерс») – профессиональный баскетбольный клуб из Кливленда (Огайо).


[Закрыть] встречаются с «Уорриорс»[49]49
  «Уорриорс» («Голден Стейт Уорриорс») – профессиональный баскетбольный клуб из Сан-Франциско (Калифорния).


[Закрыть], и папа следит за игрой, устроившись на диване. Сила его презрения к Леброну Джеймсу[50]50
  Леброн Джеймс – профессиональный баскетболист, играющий на позиции легкого и тяжелого форварда.


[Закрыть] моему уму непостижима, но преданность любимому клубу – это, да, святое.

– Сегодня я виделся с Осенью.

Папа кивает и что-то бурчит. Ясно, меня он не слушает.

– Мы с ней поженились.

– Да?

– Чтобы так прилипать к телику, нужны пиво и пивное брюхо.

Он снова кивает и бурчит.

– Я влип по-крупному. Дашь пятьсот баксов?

Вот теперь папа ко мне поворачивается.

– Что?! – в ужасе спрашивает он.

– Ничего, просто проверяю.

Папа растерянно моргает, потом матч прерывают на рекламу, и он вздыхает с облегчением.

– О чем ты говорил?

– О том, что сегодня виделся с Осенью.

– У нее все хорошо?

Я киваю.

– Похоже, она встречается с Эриком.

– С Эриком Кушингом?

Я снова киваю.

На это папа реагирует именно так, как я ожидал.

– Разве не ты ей нравишься?

Вот как на такое ответить, чтобы прозвучало не по-мудацки?

– Думаю, да, немного нравлюсь.

– Ты сказал ей про Себастьяна?

– Ты серьезно? Нет.

Матч начинается снова, отвлекать папу не хочется, но тревога похожа на муравьев – если не дать выход, она источит мне душу, как деревянную балку.

– Пап, что случилось, когда ты сказал буббе, что встречаешься с мамой?

Бросив последний, полный безысходности взгляд на телеэкран, папа с пульта отключает звук, ставит одну ногу на диван и поворачивается ко мне.

– Дело очень давнее, Танн.

– Мне просто хочется послушать снова.

В детстве я уже слышал об этом, но порой дети упускают подробности, и в памяти остается не то, что нужно. Рассказ о романе моих родителей – именно такой случай. Из того, что они говорили нам с Хейли в первый раз, мне запомнилась романтика, а правда о том, как сложно было папе, его родным, да и маме тоже, затерялась за более впечатляющим «жили долго и счастливо».

Мне было тринадцать, Хейли – десять, и родители выдали нам сокращенный вариант: буббе хотела, чтобы папа женился на дочери ее лучшей подруги – на девушке, которая росла в Венгрии, а сюда приехала учиться в колледже. Мол, подбирать детям пару для родителей считалось совершенно нормальным. Мама с папой опустили отдельные моменты, которые я со временем выяснил у кузенов, кузин и тетушек. Например, что участие родных зачастую оказывается оправданным. Страсть вспыхивает и гаснет, а брак – это навсегда. В итоге найти человека с теми же корнями и ценностями, что у тебя, куда важнее, чем партнера для жаркого секса, который через пару месяцев надоест.

Родители познакомились в Стэнфорде, и мама, по ее выражению, «сразу все поняла». Папа чувствам сопротивлялся, но в конце концов тоже понял.

– Вашу маму я встретил в первый день занятий в медицинской школе, – рассказывает папа. – Она работала в модной закусочной за пределами кампуса, и я забрел туда голодный и выжатый как лимон. В Стэнфорд я приехал за день до начала учебы, и жизнь вдали от дома оказалась совсем не такой, как я ожидал. Цены высокие, забот полон рот, нагрузка с самого начала невероятная. Твоя мама сделала потрясающий сэндвич с курицей, протянула мне и предложила вместе поужинать.

Эту часть я уже слышал. Обожаю ее, потому что обычно папа отпускает шуточки про замануху в адрес маминых кулинарных подвигов. На этот раз шуток нет.

– Я думал, что кажусь подавленным, вот девушка и проявляет дружеское участие. Мне и в голову не приходило, что она хочет со мной встречаться. – Папа смеется. – Но, увидев ее за ужином, я мигом разгадал ее намерения. – Папа понижает голос. Ясно, мне предлагается не облегченный вариант истории, а полноценный, какой взрослый мужчина может рассказать взрослому сыну.

Мама – красавица и красотой блистала всегда. Уверенность делает ее почти неотразимой, а уж вкупе с острым умом… Шансов устоять у папы не было. Ему только исполнился двадцать один год – немного для стэнфордского студента-медика, – и в тот же вечер, за ужином, он сказал себе, что не помешало бы узнать эту девушку получше. Несколько подружек у него уже было, но так, ничего серьезного. Он четко понимал, что рано или поздно вернется домой и женится на девушке из своего круга.

Мама с папой встречались тайком, папа жил у нее на квартире, но первые два года твердил, что женится на еврейке. В ответ на такие заявления мама прятала обиду и говорила: «Ладно, Пол».

Когда буббе и папина сестра Бэка на три недели приезжали в гости, папа с мамой не встречались. Он не сказал им о ней, и за все время, пока они были в Стэнфорде, мама ни разу его не видела. Папа словно исчез – не навещал ее и не звонил. После их отъезда мама объявила, что все кончено. Папа не спорил. Он пожелал ей удачи и позволил уйти.

Папа о той разлуке прежде не говорил, а мама в шутку называет ее Черным Годом. Шутка или нет, но, когда я просматриваю их фотографии той поры, каждый раз становится не по себе. У моих родителей Любовь с большой буквы. Папа считает маму умницей, красавицей, он души в ней не чает. Мама считает папу самым гениальным и замечательным мужчиной на свете. Разлука наверняка заставила родителей оценить их отношения, но не сомневаюсь, что чувства были крепки и до ссоры. На фото, сделанных в Черный Год, они оба опустошенные и надломленные. У папы под глазами темные, как ночь, круги, а стройная от природы мама – сущий скелет. И вот сейчас папа признается, что не мог спать. Почти год он спал по два часа в сутки. Вообще-то заниматься ночи напролет для студентов-медиков в порядке вещей, но папа организованный и целеустремленный, поэтому с учебой справлялся без труда. Спать он не мог из-за любви к маме. В Черный Год он чувствовал себя вдовцом.

Он явился к маме на квартиру и умолял дать ему еще один шанс.

Этого я не знал. Мне же рассказывали, что родители однажды столкнулись в кампусе и с того дня папа не мыслил жизни без мамы.

– Зачем ты говорил нам, что столкнулся с мамой в кампусе?

– Потому что именно так я сказал буббе, – тихо отвечает папа. – Она долго переживала, что я женился на Дженне. Узнай она, что я разыскал Дженну и умолял вернуться ко мне… Такое буббе посчитала бы сущим предательством.

От папиных слов у меня сердце кровью обливается. Каждая встреча с Себастьяном кажется мне сущим предательством по отношению к маме. Просто до сих пор я не мог подобрать этому точное определение.

– Дженна велела мне сесть и целый час отчитывала, – вспоминает папа. – Она говорила, как унизительно ощущать себя бессильной. Она говорила, что будет любить меня вечно, но не доверяет мне. – Папа смеется. – Потом она отправила меня домой, сказав, что я должен как-то себя проявить.

– И что ты сделал?

– Позвонил буббе и объявил, что люблю девушку по имени Дженна Питерсон. Потом купил кольцо, вернулся на квартиру к твоей маме и попросил выйти за меня.

По всей видимости, мама спросила: «Когда?» – а папа ответил: «Когда пожелаешь». В итоге следующим утром они поженились в здании суда – еще один эпизод, о котором я раньше не слышал. Я видел бесчисленные фото их официальной свадьбы: подписание ктубы[51]51
  Ктуба – брачный договор в иудаизме.


[Закрыть], как мама под плотной фатой ждет, когда ее поведут к хупе[52]52
  Хупа – полог, под которым стоят жених и невеста во время иудейского бракосочетания.


[Закрыть]; как папа разбивает стакан под хупой; как друзья и почетные гости произносят «Шева брахот» – семь свадебных благословений; как папу с мамой катают на широких деревянных стульях, а друзья пляшут вокруг них. Свадебные фотографии родителей висят у нас в коридоре второго этажа.

Я понятия не имел, что формально их брак был зарегистрирован за год до торжества.

– Буббе знает, что вы поженились раньше?

– Нет.

– Ты чувствовал себя виноватым?

– Ни на секунду, – с улыбкой отвечает папа. – Твоя мама – мое солнце. Мне тепло только рядом с ней.

– Не представляю, каково тебе было. – Я смотрю себе на руки. – Не знаю, как мне жить без Себастьяна, не уверен, что смогу. – Нужно, нужно задать вопрос, ответа на который я боюсь заранее. – Ты сказал маме, что застал нас с Себастьяном?

– Сказал.

– Она разозлилась?

– Она не удивлена и согласна с тем, что я наговорил тебе. – Папа придвигается ближе и целует меня в лоб. – Рядом со мной Дженна поняла, что бессильной не была никогда, даже если думала, что я ей пренебрегаю. Вот и ты не беспомощен. Но нужно четко определить, что ты потерпишь, а что нет. – Папа прижимает палец мне к подбородку, заставляя поднять голову. – Хочешь сохранить свою тайну? Сейчас, может, и хочешь. Но это твоя жизнь. Жить тебе и только тебе по силам сделать ее такой, какой хочется.

Глава тринадцатая

Себастьян пишет мне каждый вечер перед тем, как лечь спать, и каждое утро, сразу как проснется. Иногда просто «Привет!», иногда больше, но ненамного. Например, в среду после ужина с родными он написал коротко: «Рад, что мы договорились».

Получается, мы однозначно в отношениях.

Еще получается, отношения наши однозначно секрет.

В итоге… мы с ним чуток бездомные. У меня встречаться нельзя. У него – нельзя однозначно. Можно у меня в машине, но это и подозрительно, и опасно. Примерно как в аквариуме: иллюзия уединения есть, а стенки прозрачные.

Поэтому начиная с субботы, когда папа нас засек, мы как минимум дважды в неделю устраиваем походы. Во-первых, так мы скрываемся от любопытных глаз, ведь в это время года к горным вершинам не поднимаются, во-вторых, это шанс (по крайней мере, для меня) потратить излишек энергии, которая во мне скапливается. Порой мы жутко мерзнем, но оно того стоит.

Вот что мы сделали за две недели после того, как Себастьян, целуя, назвал меня бойфрендом.

• Отметили первую, потом вторую неделю вместе банальнейшим из способов – пироженками и самодельными открытками.

• Украдкой переглядывались на каждом семинаре.

• Как можно незаметнее обменивались записками – в основном вместе с распечатками «готовых глав», которые я давал Себастьяну на проверку, а он возвращал. (Примечание: роман о Себастьяне так и хлещет из меня, но писать-то нужно другое. Как подумаю об этом, захлестывает паника. Все-все, идем дальше.)

• Зачитывали записки до дыр.

• От души креативили с эмодзи.

Вот что мы не сделали за две недели после того, как Себастьян, целуя, назвал меня бойфрендом.

• Ни разу не поцеловались.

Знаю, нам обоим трудно сближаться, не сближаясь полностью, но пока все остальное так классно, что я не спущусь с седьмого неба только потому, что нам негде потискаться.

Осень берет распечатки с заданием, разносит по классу, потом бросает стопку мне на парту, вырывая меня из ступора. Себастьян у первых парт, склонился над ноутом вместе с Клайвом и Дейвом-Буррито. Хоть Клайв встречается с Камилль Харт, а Дейв-Буррито – с доброй половиной одиннадцатиклассниц, я чувствую укол ревности.

Словно почувствовав мой обжигающий взгляд, Себастьян поднимает голову и мигом отворачивается, заливаясь краской.

– Как по-твоему?.. – начинает Осень, но тут же качает головой. – А-а, неважно.

– «Как по-моему» что?

– Как по-твоему, ты нравишься Себастьяну? – шепотом спрашивает Осень, наклонившись ко мне.

От такого вопроса сердце екает, и я заставляю себя сосредоточиться на экране ноута, набирая одно и то же слово:

Четверг

Четверг

Четверг

В четверг, то есть через три дня, мы снова пойдем в поход.

– А я почем знаю? – вместо ответа спрашиваю я. Небрежно так. Безразлично.

Может, мне впрямь пригласить Сашу на выпускной?

Фуджита обходит класс, проверяя, как у кого дела с числом слов, развитием образов, сюжетными линиями и ритмом текста. К сегодняшнему дню – десятому марта – мы должны были написать двадцать тысяч слов и выбрать рецензента среди участников семинара. У меня более сорока тысяч слов, но все об одном – такое сдавать нельзя.

Осень работать со мной не пожелала, удивив всех, кроме меня, поэтому рецензента у меня нет, и пока получается, готовые главы я никому не покажу. Увы мне, увы. Фуджита только на вид хипповатый хлопотун-писатель, а сам держит руку на пульсе.

– Таннер! – зовет Фуджита, подкравшись ко мне сзади так неслышно, что я подскакиваю и захлопываю ноут. Засмеявшись, он наклоняется ко мне и громко шепчет: – Ну, парень, в каком жанре твой роман?

Будь моя воля, я наваял бы подростковый роман с переходом в порно, только этому не бывать. См. также: тайные отношения; бездомная любовь.

См. также: срочно взяться за новый роман.

– Это современная проза, – отвечаю я и, на случай если Фуджита заметил столбик «четвергов», добавляю: – Сегодня у меня небольшой творческий кризис.

– У каждого из нас бывают дни, когда креатив рекой льется, но бывают и кризисные, – громко, для всего класса говорит Фуджита, потом снова наклоняется ко мне. – Но по большом счету дело идет?

– Да, как ни странно.

Ну, это как сказать…

– Вот и хорошо. – Фуджита садится на корточки и заглядывает мне в глаза. – Так, похоже, у всех остальных рецензенты есть. Раз у тебя дело идет, но сегодня творческий кризис, пусть твою работу посмотрит Себастьян. – У меня аж пульс сбивается. – Вы ведь сюжетные наброски уже обсуждали? По-моему, это оптимальный вариант, раз участников семинара у нас нечетное число. – Фуджита хлопает меня по колену. – Согласен?

– Согласен, – с улыбкой отвечаю я.

– В чем тут дело?

Мы с Фуджитой поднимаем головы: рядом, оказывается, стоит Себастьян.

– Я просто сказал Таннеру, что его критиком будешь ты.

На губах у Себастьяна его фирменная уверенная улыбка, но взгляд мечется ко мне.

– Здорово! – Идеальные темные брови изгибаются. – Значит, ты покажешь мне готовые главы.

– У меня не так много написано. – Я изгибаю брови в ответ.

Осень откашливается.

– Ничего страшного, – беззаботно заявляет Себастьян. – Я помогу довести до ума то, что есть.

Фуджита хлопает нас обоих по спинам.

– Отлично! За работу!

На парту мне ложится папка.

– Здесь замечания по результатам нашей последней встречи, – говорит Себастьян.

– Супер! Спасибо тебе, – благодарю я с нарочитой небрежностью, хотя сердце бешено колотится, а голос дрожит. Едва Себастьян отходит, я чувствую пристальный взгляд Осени.

– В чем дело, Осси? – спрашиваю я, не поворачиваясь к ней.

Она подается ко мне и шепчет:

– У вас с Себастьяном весь разговор получился с сексуальным подтекстом.

– Неужели?

Осень делает паузу, но настолько эффектно, что пауза эта живым, дышащим существом вклинивается между нами.

Наконец я встречаю взгляд Осени и, прежде чем отвести, гадаю, прочла ли она в нем правду. Баннер вешать не нужно – уверен, в глазах у меня большими буквами написано:

СЕБАСТЬЯН + ТАННЕР = БОЙФРЕНДЫ.

– Таннер! – снова зовет Осень медленно и потрясенно, словно прочла финал детектива Агаты Кристи.

Я поворачиваюсь к ней лицом. Грудь жжет и щиплет, кожа под рубашкой горит огнем.

– Знаешь, я решил пригласить Сашу на выпускной.

Т!

Как прошли твои выходные? Получилось выбраться в Солт-Лейк-Сити с родителями и Хейли?

У нас был полный дурдом. По-моему, в дверь звонили не переставая. В субботу в церкви проходили занятия для малышей, и мы с Лиззи помогали их проводить. Построить двадцать шестилеток в ряд – все равно что диких кошек дрессировать! Еще подозреваю, что после своего занятия сестра Купер угостила их конфетами и к нашему они вконец озверели.

В субботу я вернулся домой поздно, поднялся к себе в комнату и часа два думал о тебе, прежде чем смог заснуть. То есть я думал о тебе, потом молился, потом снова думал о тебе. И то и другое действует здорово – чем больше я молюсь, тем тверже верю: наши с тобой отношения – это хорошо и правильно. Вот только мне очень одиноко… в конце тяжелого дня мне хотелось бы видеть тебя, говорить с тобой обо всем, что произошло, а не писать письма. Нет, хорошо, что у нас, по крайней мере, письма есть.

А еще у нас есть четверг! Жду не дождусь его, это безумие, да? Боюсь, тебе придется держать меня под контролем. Хочу целовать тебя, целовать, целовать…

Когда ты покажешь мне свой новый роман? Таннер, пишешь ты здорово! Мне не терпится увидеть, что ты придумал на этот раз.

Сейчас я собираюсь в универ, потом приду к вам на семинар и передам тебе свое письмо. Как дочитаешь его, пожалуйста, подумай, что я мечтал целовать тебя, когда писал это предложение (да и все предыдущие тоже).

Твой С.

Я перечитываю письмо раз семнадцать, потом засовываю в самый глубокий карман рюкзака – так оно доедет до моей комнаты, где я переложу его в обувную коробку на верхней полке шкафа. (Сейчас подумалось, что, если я сегодня умру, именно в обувной коробке на верхней полке шкафа родители станут искать объяснение случившемуся со мной; нужно найти тайник понадежнее.)

Эти пустые мысли отвлекают меня от тревоги о том, что делать с горячим желанием Себастьяна прочесть мой новый роман.

Поймите меня правильно: я буквально кайфую от готовых глав. Но посмотрим правде в глаза: то, что получается на данный момент, сдавать нельзя. До сих пор эта правда действовала как отталкивающая сила магнита – мои мысли легко от нее отлеплялись. Снова и снова я твердил себе: я покажу Фуджите, что задание выполнено, – отправлю ему страницы, на которых Себастьяна еще нет, попрошу соблюдать конфиденциальность и поставить оценку по этому отрывку. Фуджита не вредный, думаю, на такое он согласится. Или можно признаться Себастьяну, что роман мой о нас, и уговорить, чтобы он взялся оценивать несколько работ, в том числе и мою, якобы из желания немного разгрузить Фуджиту.

Но вдруг Фуджита заартачится? Вдруг не поставит проходной балл по первым двадцати страницам? Я же пишу, как одержимый. После говно-редактуры первых четырех глав для Себастьяна я не внес ни одной правки, даже имена оставил. В текущем варианте все написано черным по белому, выставлено на обозрение, и менять ничего не хочется. Литературный Семинар. Епископ Бразер. Наши походы на гору Y. Мои родители, Хейли, наши друзья. Не желаю прятаться, хоть и понимаю, что Себастьяну это нужно.

Четверг. Три пополудни. Себастьян ждет меня в начале тропы. До заката лишь три часа, но, надеюсь, сегодня мы сможем погулять подольше, что не уйдем отсюда сразу, как стемнеет. У Себастьяна завтра утренних лекций нет, а мне недостаток сна нипочем.

– Привет! – Себастьян встряхивает головой, убирая челку с глаз. У меня аж мурашки по коже – хочется прижать его к дереву и запустить руки ему в волосы.

– Привет!

Боже, мы полные идиоты, лыбимся, словно только что завоевали золотую медаль размером с Айдахо. В глазах у Себастьяна пляшут бесенята. Обожаю его таким! Интересно, кто-нибудь еще видит его озорным и лукавым? Хочется верить, что сейчас в глазах у него правда – чистая, без капли притворства.

– Воду принес? – спрашивает Себастьян.

– Большую флягу. – Я поворачиваюсь, демонстрируя походную флягу «Камелбак».

– Отлично. Сегодня устроим восхождение. Ты готов?

– За тобой я готов идти куда угодно.

Улыбаясь от уха до уха, Себастьян разворачивается и идет по тропе вверх, в густой, мокрый от дождя кустарник. Пока мы поднимаемся, ветер крепчает, и мы не растрачиваемся на пустую болтовню. Я вспоминаю, как папа брал меня с собой на конференцию в Новый Орлеан и привел на фуршет, где подавали морепродукты. Папа казался сверхсосредоточенным. «Фуражом живот не набивай!» – велел он тогда, имея в виду хлебные палочки, канапе и симпатичные, но безвкусные кексики, и направился прямиком к крабовым ножкам, ракам и жареному тунцу.