Текст книги "Горец IV"

10

Это прошло.

Через час, не более, Дункан оторвал голову от жесткой подушки, и в глазах его светилось незнакомое прежде выражение.

– Значит, ты – мой Учитель?

– Я…

– И теперь, и прежде?

Конан не стал отвечать: это и так само собой разумелось…

– Ясно… – Дункан снова встал, но его повело – и, сильно шатнувшись, он оперся рукой о стену. Мгновение – и узкий кинжал, один из нескольких, висевших на стене, летит в грудь Конану.

Огнем полыхнула сталь в красноватом свете…

Конан не уклонился, не отбил брошенное оружие в сторону. Он просто взял его двумя пальцами из воздуха, не допустив его к себе на треть ярда. Не далеко и не близко. Так, как удобней было.

Взял тем же движением, каким берут краюху хлеба со стола – с уверенностью, без излишней спешки…

– Так ножи не мечут, Дункан. Да и учителя своего не проверяют так, если уж на то пошло.

– Учителя… – процедил хозяин дома сквозь зубы. Злоба и горечь смешались в его голосе:

– Ну почему, зачем, за что мне все это?! Я жил, как жил, не нарушая положенных Запретов… Не ел мясо по пятницам, не брал железо левой рукой, не обходил церковь против солнца… За что мне снова это, зачем мне быть вечным изгоем?!

«Потому, что таков твой Путь», – хотел сказать Конан, но не успел.

– Потому, что иначе я потеряла бы тебя сегодня, любимый! – выпалила девушка, прислушиваясь к их разговору.

И, воистину – это был лучший ответ…

День вставал над вересковым плоскогорьем, и был этот день окрашен высверком двух клинков, озвучен свистом, с которым они рассекали воздух, и тонким звоном, раздававшимся при каждом столкновении.

Снова, как было это уже один раз – и как не один раз было это! – встретились на холмах двое.

И снова вставал день – но это был уже другой день. Не второй, не третий и не десятый с момента их встречи.

За это время Дункан узнал столько, что раньше он и поверить был не в силах, что мозг его способен вместить столько знаний.

Впрочем, только ли мозг? Ведь не разум хранит навыки боя, поэзию клинка, ритмичную мелодию наносимых и отбиваемых ударов… Все тело Дункана, один раз уже натренированное Конаном до уровня Высокого Совершенства, вспоминало старые привычки.

Привычки, полученные еще в ТОЙ – прошлой – жизни…

Как ни странно, это отнюдь не убыстряло обучения. Пожалуй, даже наоборот…

– Ты, если судить по прошлому опыту, должен быть лучшим из моих учеников, – заметил Конан. – Но, пожалуй, и самым трудным из учеников, с которыми я когда-либо встречался. А встречался я со многими…

– Почему?

– А сам ты не понимаешь?

– Нет… – лениво протянул Дункан. И запрокинул голову, следя, как воронья стая вычерчивает узор на небесной лазури…

(Был час отдыха. Оба лежали на пустоши, расстелив подбитые мехом плащи. Мелкая живность, обитающая в вересковых дебрях, не остерегаясь, пробегала то рядом с лежащими, а то и прямо по ним…

Она – живность – уже усвоила, что эти люди ей не опасны).

– Что ж, если не понимаешь, придется объяснить… Во-первых: не вкладывай в удар мышечную силу. Силы в тебе на трех отличных воинов хватит, даже и еще на одного, похуже, останется. Но…

– Что же за бой – без силы?! – Дункан вздернул брови в возмущенном удивлении.

– …Но упрямства – на шестерых хватит, и еще на двоих останется, – продолжил Конан совершенно невозмутимо. Лишь глаза его блеснули.

– А насчет твоего вопроса – «что за бой без силы?» – объясняю… Ты видел когда-нибудь, как вода обтекает камень? Ну, так смотри…

Вы видели когда-нибудь, как вода обтекает камень? Или как струйка дыма, змеясь, проходит сквозь плотную крону дерева, нависающую над костром?

Если видели – поймете…

Обнажив клинки, они встали лицом к лицу. И вроде бы ни единого движения не сделал Конан, – но вот уже лезвие его меча касается шеи Дункана.

А оружие Дункана отведено далеко в сторону. Безнадежно далеко…

Знал Дункан, что Учитель не обезглавит его. Но, несмотря на это, бешеная ярость исказила его лицо. Все смешалось в ней, в этой ярости: злоба на себя, никак не постигающего науку боя, на своего Учителя, на судьбу…

Ярость боя…

И Конан убрал свой меч.

– А вот это – второй из твоих главных грехов, – сказал он, как будто и не было ничего.

– Какой еще – «второй»?! – Дункан, словно бык на арене, повел налитым кровью глазом.

– Да, именно этот… Ненависть к противнику. Желание победить… Боязнь унижения… Ну что, может быть, ты спросишь теперь – «что за бой без ненависти?»

– Не спрошу, – Дункан потупился.

– Молодец! А я вот – спросил в свое время…

– Ты? Спросил? У кого?

Конан усмехнулся:

– У своего Учителя, разумеется. Уж не думал ли ты, что я родился с моим воинским умением? Или – что под кустом я его нашел?

(По правде сказать, чуть ли не так Дункан и считал. Мысль о том, что у его Учителя был свой Учитель, потрясла его до глубины души.

Но тогда он постеснялся признаться в этом…)

– Нет. Я вообще не думал об этом. И не намерен думать – во всяком случае, до обеда, – злость слетела с Дункана, не оставив следов. Правда, точно так же – разом! – она может и вернуться…

Он знал за собой такое качество…

– Так давай, наконец, обедать! – Дункан склонился над туго завязанным узелком.

– Что там приготовили наши бабы?

(«Бабы» – это, конечно, о всех, теперь уже четырех, женщинах его дома было сказано. Вот так, скопом.

Значит, и о Дженет – тоже…)

В узелке оказался копченый желудок, набитый ароматными травами и овечьим мясом.

– Хэгиш… – произнес Конан с непонятной лукавинкой.

Непонятно – об обеде ли он это сказал…

Говорили в старину: тот, с кем ты преломил хлеб – друг. А если станешь враждовать с ним – то кусок этого хлеба встанет у тебя поперек горла…

И опять над горизонтом поднялось дневное светило – в сорок восьмой раз, считая с того утра, как Конан вырвал из тела Дункана зазубренное железо.

Старухи так и не смогли привыкнуть к новому постояльцу. Украдкой они крестились, сплевывали через левое плечо, да и вообще без нужды избегали даже приближаться к Конану. А уж говорить с ним – упаси Всевышний!

Дженет же… Впрочем, она всегда понимала все и сразу. Но и ей было нелегко…

Как-то раз, улучив момент, Конан смог обменяться с ней парой слов без свидетелей.

– Скажи мне – только откровенно! – что тебя мучает, девочка?

Дженет посмотрела на него с несколько показным удивлением. Это удивление не было связано с «девочкой»: она давно осознала, что хотя Конан выглядит гораздо моложе Дункана и вряд ли старше ее, он – старейший из всех, кто и ныне живет на Земле…

– Мучает? Что может меня мучить? Мой муж жив, здоров, счастлив – чего же мне еще желать…

И горечь была в ее ответе – возможно, незаметная ей самой…

А мужем она называла Дункана. Хотя не был их брак освящен церковным благословением.

– Не надо лгать мне. Я ведь умею читать в человеческих душах…

– Умеешь… – с той же горечью произнесла Дженет. Но вдруг в глазах ее темным пламенем полыхнул вызов:

– А уж если умеешь – сам ответь на свой вопрос! – дерзко выкрикнула она.

Не только дерзость была в ее голосе. Робкая надежда проглядывала сквозь нее… Но мало кто сумел бы это увидеть.

Разве что тот, кто читает в человеческих душах…

– Ответить мне нетрудно, – сказал тогда Конан. – Ты думаешь, что он – Дункан – «изменяет» тебе со своим клинком?

Дженет не смогла ответить – на несколько секунд она замерла, словно пораженная громом. Потом – кивнула неуверенно.

– Да…

– Так знай же, девочка: все мужчины – немного подростки. Когда мы поутру берем оружие и уходим в горы, – он не изменяет тем самым вашей любви. Просто это – этап, через который нужно пройти.

– Я понимаю… – прошептала Дженет. И уголки ее губ в ожидании чуда дрогнули зародышем улыбки.

– Высшее мастерство, позволяющее сразить врага – это холм, а не гора.

– Не женское дело судить о воинском искусстве. Но, если я правильно понимаю, ты хочешь сказать…

– Я хочу сказать, что вершина – это меч, дающий жизнь, а не смерть. Этого Дункан еще не понял.

– Но поймет?

– Поймет… И тогда ему не придется выбирать между мечом и любовью.

Конан не сказал, что у него самого на это понимание ушло более четырех веков. Не сказал, что ему в течение своей жизни не раз приходилось делать подобный выбор.

Сумеет ли он сейчас заставить своего ученика посмотреть на этот выбор с той высоты, с которой смотрит теперь он сам?

С высоты, позволяющей увидеть, что никакого выбора нет вообще – как нет выбора между водой и воздухом.

Все в равной мере нужно для жизни…

Даже сам себе не мог Конан ответить, сумеет ли он сделать это. Не было у него полной уверенности.

Верно сказано: «Лучший ученик – трудный ученик…»

А особенно – когда в этом ученике пробуждается память о прошлой жизни, заставляя ощущать себя Мастером. Которым он еще далеко не стал.

Да, пожалуй, и не был. Даже в той, прошлой жизни.

Иначе именно он – а не Конан – сумел бы пройти весь Путь, оставшись последним из бессмертных…

А пока что ему оставалось лишь неловко гладить по голове Дженет, когда она, плача и смеясь одновременно, припала к его груди. Как ребенок в минуту горя или радости припадает к груди взрослого…

Вот так странно, неожиданно проявилось у Дженет счастье от пробудившейся надежды.

Надежды на любовь…

– Ну перестань, ну что ты… – шептал он. – Не надо… Не бойся! Ну, как тебе не стыдно – ведь большая же девочка. Вот Дункан нас увидит – что он подумает?

А Дункан видел. Он стоял в дверном проеме и смотрел на них с изумлением. Именно изумление застыло у него в глазах – не ярость…

И ладонь он даже не подумал положить на эфес…

«О, ты делаешь успехи, ученик мой… Ничего, ты у меня еще станешь Мастером!»

Разумеется, вслух этого Конан не сказал. Он вообще ничего не произнес вслух. Только глазами знак сделал – поймав взгляд Дункана:

«Уйди! Не напугай ее…»

И, помедлив, с непривычной робостью прикрыл Дункан Мак-Лауд перед собой дверную створку, осторожно придерживая ее, чтобы не обернулась в испуге Дженет, услышав скрип петель.

Говорили в старину: много женщин бывает у воина, но восплачет по нему

– лишь одна…

11

Теперь они сражались на крутом склоне – Дункан внизу, Конан сверху.

И нелегко было отражать удары, если противник может поразить тебя в любое место, а ты ему достаешь только от колен до пояса. Да еще густая, испокон веков некошеная трава затрудняет движения.

Ну что ж – воин должен уметь сражаться и тогда, когда это нелегко! Иначе – не быть ему воином…

– Терпи, терпи, ученик! Вот подойдет зима – я твои силы еще и в рыхлом снегу опробую…

– В снегу… – пропыхтел Дункан. Сказать что-либо еще у него не хватило дыхания.

– Да, в рыхлом снегу глубиной по грудь. И в холодной воде – той же глубины. А еще – в лесном завале, на каменистой осыпи… А ты как думал, ученик?

На этот раз Дункан вообще ничего не ответил. Он отчаянно пластал клинком воздух – но, показалось ему, что только ветер, поднимаемый его оружием, сам относит противника на безопасное расстояние…

А потом они уселись на этот же склон, тяжело дыша. То есть это Дункан дышал тяжело, а грудь Конана вздымалась не чаще, чем обычно.

И Дункан знал: причина – не в том, что тот оказался сверху. Во время прошлой тренировки они на пробу поменялись местами.

Результат оказался тот же…

– Неплохо, неплохо. Вчера ты при таком бое был бы пять раз убит, а сегодня – лишь трижды. Совсем неплохо!

– Трижды?!

– Да. Не спорь – я считал.

Дункан вспыхнул было от ярости и досады, но не смел спорить.

Вместо этого он потянул из ножен палаш-клеймору и внимательно осмотрел клинок. На лезвии было несколько зарубок. Две из них появились уже сегодня…

– Как бы мне такой меч, как у тебя, добыть, Учитель?

– Сейчас – тяжело… Он откован в стране, которую вы теперь называете Сипанго, и…

– Как?

– Ага, значит, вы ее еще так не называете… Но сейчас только плыть туда – несколько лет. К тому же иноземцев, «белых дьяволов», туда не пускают, согласно императорскому указу. Да и мечи – не разрешают вывозить…

– Но это препятствия – человеческие, их можно обойти.

– Можно. Но проще дождаться, когда Сипанго станут называть Японией.

– И скоро это будет?

– Через несколько сотен лет…

– Долго ждать… – Дункан с сожалением покачал головой.

Конан посмотрел на него сквозь прищуренные веки:

– Ты что, думаешь, так уж много зависит от качества стали?

Дункан в ответ кивнул даже с некоторым удивлением: как же, мол, еще?

– Ясно… Запомни, ученик мой: каждому суждено иметь свой меч, который будет сопровождать его на Пути. Но меч этот – не просто кусок металла, закаленный, отточенный и насаженный на рукоять.

На это Дункан кивнул уже без всяких колебаний:

– Конечно! Меч – это все!

– Ничего ты не понял, оказывается… Не меч есть все, а все есть меч! И твои мысли, и твое тело, и твой клинок, конечно, – все!

– А что, это не одно и то же?

– Да, значит, ты понял даже меньше, чем ничего… Ну, что тебя еще интересует сейчас?

– Многое… – Дункан вдруг оживился. Впервые его учитель обратился к нему с подобным вопросом.

– Меня интересует, сумел ли тогда я убить того, кто устроил мне первую смерть. Интересует, скоро ли нам удастся показать Фархерсонам, кто хозяин в долине Алмайне. Интересует, остался ли жив молодой Габур, которого увезли, израненного, к какому-то прославленному целителю. Потому что, если он оставил этот мир…

– И что же тогда? А, понимаю… Если умер от ран последний из сыновей Форгейма, значит, место тана…

– Нет, ты не подумай… Я не желаю ему смерти… – Дункан в смущении потупился.

– Верю. Но если он все-таки…

– Да! Если он все-таки умрет – кто возглавит Мак-Лаудов?

Эти слова Дункан выкрикнул почти с вызовом. И – ничего.

Ничего…

Будто в пустоту он свой вызов бросил.

Конан Мак-Лауд смотрел на него не с удивлением – с откровенным любопытством. Так путник в горах смотрит на причудливый камень, которому игра дождя и ветра придала облик человеческой фигуры.

Издали – ну прямо как человек (путник и сам уже готовился заговорить с этой фигурой, вдруг выросшей перед ним). А вблизи – поди ж ты…

Валун.

Впрочем, не совсем так смотрел на него Конан. Во всяком случае, во взгляде его отсутствовала брезгливость.

А вот понимание – было.

Слишком хорошо помнил Конан ап Коткелдер Мак-Лауд время, когда и сам он был таким…

Правда, ему, чтобы выйти из привычной плоскости – плоскости, в которой проходит жизнь обычного человека, – потребовалось куда меньше времени и событий…

А Дункан осознал вдруг, что – по праву старшинства, по праву мудрости, по праву древности рода – не он сейчас должен претендовать на место главы клана Мак-Лауд.

Не он. А его Учитель…

И устыдился Дункан того, что мысль эта пришла к нему так поздно. Вернее, хотел устыдиться – но что-то помешало ему…

Никак, ну никак не мог представить он Конана таном!

– А себя – можешь? – негромко сказал Конан.

(Вслух ли произнес Дункан последнюю фразу? Или Конан прочел мысль?)

Дункан не ответил – он вслушивался в себя.

– Есть вещи, в которых бессмертный если и превосходит смертного, то лишь за счет большего опыта, позволяющего лучше нащупать свой Путь. Например, такое происходит в области Высокого Знания – наука, искусство…

Конан говорил это тихо, словно самому себе. Но Дункан напряженно вслушивался, ловя каждое слово.

– …Все это – так. Но кое-что – иначе. Для того ли дана нам Сила, чтобы испачкать ее в той грязи, которую выдумали смертные, чтобы править друг другом? Хотел бы ты стать королем муравейника, ученик мой?

«Нет», – подумал Дункан, отлично понимая, о каком муравейнике идет речь.

– Нет! – сказал он вслух. И тверд был его голос.

– Что ж, значит, ты все-таки понял больше, чем ничего. Чуть-чуть – но больше! – и Конан улыбнулся в ответ.

– Трудно сохранять Силу в чистоте, – продолжал он, – а вот замарать – легко. Но – сразу дочерна марается Сила, уж такова ее природа…

– Дочерна… – повторил Дункан.

– Да, дочерна! И воин, сделавший это, – становится Черным Воином…

И вдруг Конан вскочил. Следом за ним вскочил на ноги Дункан.

Издали, откуда-то снизу, ветер донес запах гари.

Говорили в старину: кровью или дымом пахнет беда…

12

Ветер доносил запах гари. И столб дыма поднимался, рос с каждой минутой, будто диковинное дерево.

И, словно и впрямь был это древесный ствол, вершина его вдруг расширилась раскидистой кроной. Это дым достиг того слоя воздуха, где господствуют ветры.

Комель же, основание дымового ствола – не был виден. Скрывала его гряда холмов, карликов по сравнению с соседствующей горой, но все же достаточной высоты…

Но Конан Мак-Лауд, несясь вниз по горному склону с такой скоростью, что и конному бы за ним не угнаться, уже знал, над чем поднимается дым.

И Дункан, почти не отстававший (отчаянье придало ему сил) – тоже знал…

Это горел его дом.

Это горел его дом, и пламя вздымалось над ним на высоту, втрое большую высоты стен. Куда меньше, чем колонна дыма…

Но куда больше, чем нужно для того, чтобы оставалась надежда на то, что есть еще внутри кто-то живой.

И страшно, детскими голосами, кричали в пылающем пожаре ягнята, ревела в хлеву корова, кидаясь грузным телом на пышущую жаром стену. А в конюшне было тихо, и ворота ее – распахнуты настежь.

Увели лошадей.

Увели потому, что велика стоимость лошади, во много серебряных соверенов оценивают ее. Или потому, что краденая лошадь – то имущество, которое везет себя само, не замедляя бегство похитителей.

А быть может – для того увели их, чтобы не дать возможности преследовать себя верхом?

Кто знает… Скорее всего – все три этих причины действовали слитно. А дом горел, и пламя глодало его запертые на тройной засов двери, ставни, прикрывающие окна… Так и не сумели взломать их убийцы, оттого и подожгли.

А сейчас – в огне становилось прозрачным дерево, открывая то, что творилось внутри. Лучше бы это так и осталось скрытым.

Впрочем, и некому было смотреть на него…

Лишь толстые стены из блоков дикого камня, сложенные, чтобы стоять века, высились непоколебимо, равнодушные к ярости огня.

Все же нельзя в горах передвигаться быстрее какого-то предела. И сворачивать с тропы – тоже нельзя. Даже если тропа петляет, и путь напрямик, срезав угол, представляется короче.

Это только кажется так… Обязательно где-то на полдороги встретятся непролазные заросли, труднопроходимая стена или осыпь.

Впрочем, что значит – «нельзя»? Можно. Все можно! Сворачивай, если только кости сломать не боишься!

Конан и Дункан – не боялись. Но и не боясь, все-таки бежали они по тропе, чтобы не тратить времени на преодолевание препятствий.

Кроме последнего, конечного отрезка…

Скальный выход громоздился у подножья склона: двести футов отвесной стены гладкого, будто отполированного, камня. В обход его вела тропа, и надо было потратить не менее часа, чтобы кружным путем выйти к его подножью.

А иной дороги – не было. Невозможно спуститься по гранитной скале.

Но и не думали спускаться двое, показавшиеся на ее гребне. Сходу, не задержавшись даже на миг, сделали они шаг с обрыва.

И вот уже летят в пропасть, бескрыло разведя руки, словно неосторожные птенцы, слишком далеко выглянувшие за край гнезда.

И белыми искорками блестят в их руках обнаженные клинки.

Когда двое взбежали на вершину пологого холма, прямо под которым стоял дом, – они уже знали, что увидят… И увидели они именно то, что должно. Не смилостивилась над ними судьба…

Грязные, измученные, в кровавых лохмотьях вместо одежды, стояли они на холме. Ребра их часто-часто вздымались в такт тяжелому дыханию, словно кузнечные меха.

На сей раз Конан дышал не легче Дункана…

И злой, бесполезной насмешкой казалось теперь их оружие: японский меч

– у одного и шотландский палаш – у другого. Запоздало оно. Не сможет оно теперь даровать ни жизнь, ни смерть.

Ни защитить, ни отомстить…

Теперь им оставалось немногое – сделать жалкие три десятка шагов, остающихся до подножья холма. До дома. До того, что осталось от дома…

Но невыносимо трудно было их сделать.

Когда двое мужчин все же сумели превозмочь себя и приблизиться, уже тихо было на дворе.

Лишь гудел огонь, ненасытно пожирая все, что поддавалось горению.

Но давно уже не слышно было ни крика-плача запертых ягнят, ни утробного рева в хлеву.

И собачьего воя – тоже не слышно. Впрочем, его, наверное, и не было. Воет собака, когда ее хозяин лежит при смерти, – но когда ей приходится защищать хозяйское жилище, не воет она, а рычит.

И не только рычит…

Вот и сейчас: грудой окровавленного меха замер в углу двора зарубленный пес из породы косматых пастушеских овчарок. А под ним, скорчившись в луже крови, оцепенел с разорванным горлом незнакомый человек.

Один из тех, кто жег и убивал здесь.

Видно, уж очень спешили они скрыться, если не захватили второпях своего погибшего, перекинув его через седло. Обычно не поступают так горцы!

Но его кровь – была единственной, которую пролили здесь нападавшие. Потому что не оказалось в доме мужских рук, способных держать оружие…

А издали уже приближалась нестройная толпа, и колыхался над ее головами частокол поставленных торчком копий. Кое-где копейная щетина перемежалась трехзубыми вилами, цепами, гнутым лезвием косы…

Вооружившись чем под руку попало, спешил к месту пожарища народ близлежащей деревушки, которая принадлежала клану Мак-Лауд.

Дом Дункана – на отшибе стоял. По прямой не так уж далеко и было: три

– три с половиной полета стрелы.

Но не меряют в горах расстояние по прямой. В горах, бывало, одну милю пол-дня идешь…

Это в свое время очень помогло Дункану, – потому что никто из односельчан так и не узнал про тайну Воскрешения.

Но сейчас…

Сейчас разбойники могли действовать спокойно, не опасаясь, что помощь подоспеет уже через минуту…

Говорили в старину: можно быть одиноким в безлюдных местах. Но самое полное одиночество – в толпе…