Текст книги "Горец IV"

23

День пути оставался до Эдинбурга. Это – если в милях мерить.

Но разверзлись хляби небесные. Еще бы – осень ведь! И от рассвета до заката преодолели они от силы треть этого расстояния.

А что делать, если дорога превратилась в липкую полосу жидкой грязи? Не может лошадь быстро идти, если при каждом шаге вязнет она где выше бабки, а где и по колено.

В чем были, ушли Конан и Дункан с пепелища. Но вот уже оба едут верхом, на плечах у них – богатые, подбитые мехом плащи, а седельные сумки

– полны.

И каждый ведет в поводу сменного коня под легким седлом. И еще один конь плетется следом – но не седло, а вьюк лежит у него поперек спины.

В глубине же споррэнов каждого всадника тихо позвякивают монеты – дюжина серебряных и по две-три золотых.

Откуда все это?

Лучше не спрашивать…

Уж если попал в поток времени – будь добр, живи его законами. А законы эти что в Хайленде, что в Лоуленде – жестоки есть…

Разумеется, неписаные законы. Писаных – мало. И соблюдаются они весьма редко. Так что, если уж путешествуешь в горах с какой-то целью, – не на закон положись, а на меч.

На катану или на клеймору – все равно.

К четвертому году странствий эти клинки в руках воинов такого уровня могли обеспечить своим владельцам стоимость пары замков с обслугой, – а не то что нескольких лошадей.

Могли бы. Но не обеспечили.

Потому что не обогащение было их целью.

Это во-первых. А главное – обоим претила возможность использовать и свою телесную неуязвимость, и боевое мастерство для достижения обычных целей. Не только богатства – но и славы, почета, уважения…

Это – во-вторых.

Добившись славы – не приобретешь чести… Неудобно всерьез сражаться против смертных, хотя и приходится порой. Все равно что краплеными картами играть!

Да, именно обоим эта возможность претила. Не только Конану – но и Дункану.

Значит, сумел все-таки Конан, исподволь пробившись сквозь жажду мести, продолжить обучение…

И это – его победа. Не полная, конечно, – но все же победа!

– Тебе не кажется, что пешком мы быстрее доберемся?

– Не кажется.

– Почему? Тридцать миль – столько и обычный человек от зари до зари одолеет. А уж мы-то с тобой…

– Да, мы с тобой эти мили не пройдем – пробежим. И даже запыхаться не успеем. Но дело не в этом…

Конан вспомнил, как когда-то, невообразимо давно, он на спор с Рамиресом всего лишь за пару часов бегом настиг оленя.

Настиг, а когда олень рухнул на колени, загнанно поводя боками, – выхватил из ножен клеймору.

Выхватил, но не ударил.

Точнее, ударил – но не в горло и не под ребра. Глубоко надсек один из рогов повыше первого отростка – чтобы при встрече узнать зверя по зарубке.

И по блеску в глазах Рамиреса (тот следовал за ним верхом) Конан понял, что поступил правильно.

– …Обо всем ты подумал, ученик мой, – сказал тогда Рамирес, и веселые морщинки разбежались от уголков его глаз.

– Лишь одно забыл. Самое простое.

Конан озадаченно нахмурил лоб:

– О чем забыл я, Учитель?

– Олени меняют корону своих рогов каждый год! Значит, если и встретишь еще раз своего крестника – не узнать тебе его!

И звонко захохотали после этих слов и Учитель, и ученик. А потом Конан задорно вскинул подбородок:

– Ничего! Быть может, я этого самца еще в нынешнем году разок догоню! Еще прежде, чем он рога сменит…

И снова хохотали они: один – сидя в седле, другой – стоя перед ним… А в нескольких шагах от них поднимался с земли отдышавшийся ветвисторогий красавец.

Уже без страха поднимался…

Да, когда Учителем был Рамирес – было так…

А когда Конан стал Учителем – иное испытание он придумал для Дункана.

Бежал Дункан рядом со всадником, стараясь не отстать.

Сперва – за холку коня придерживаясь. А потом, научившись владеть не только мышцами своих ног, но и управлять дыханием, – уже без всякой поддержки.

И уже где-то через неделю, когда полностью раскрыл свою Силу ученик,

– около трех часов могли продолжаться такие гонки, но не больше.

Не больше. Потому что уставал.

Не Дункан уставал – конь…

Лошадь выносливее оленя, но даже она не в силах держать большую скорость свыше трех часов. Иначе – запалится, сожжет себе легкие.

Конечно, если пустить коня с места в карьер – ни один бегун, даже тот, которого подгоняет Сила, не сможет его догнать. Но на карьере лошадь выдерживает короткие минуты…

Вот почему для боя и для дальней дороги ценятся разные лошади. В бою

– нужен быстрый галоп. В пути – плавный шаг.

Галопом долго не проскачешь…

Говорили в старину: никто не покроет за день больше миль, чем составляет конский переход…

24

Все это знал не только Конан, но и Дункан. А если бы и не знал раньше

– успел бы узнать за три с лишним года странствий.

Одиночка, даже пешим будучи, может передвигаться быстрее всадника. Но невозможно все, что требуется в долгом и далеком походе, унести на своих плечах.

Это – во-первых.

И совсем иначе посмотрят на пешего пришельца в Эдинбурге. Пожалуй, могут и не допустить пред лицо короля.

Пешком ходить – удел простолюдина…

Это – во-вторых.

– Давай сделаем так… – продолжал Дункан гнуть свою линию. – Вернемся на постоялый двор – тот, что в двух милях отсюда. Оставим коней на попечение хозяина. А завтра-послезавтра, по подсохшей дороге, он пошлет их в столицу с кем-нибудь из слуг…

Конан сдержал улыбку. Ученик его явно не представлял себе, что столица – несколько больше размером, чем бывают деревушки в Хайленде. И найти там двух приезжих…

– Не боишься, что разминемся мы с посланным слугой? – спросил он.

Но Дункан и тут неправильно понял его:

– Нет, не боюсь. А-а, понял! Ты проверяешь, правильно ли я понял твои наставления о том, чем Равнина отличается от Гор?

– Ну, допустим…

– Так вот: не боюсь я, потому что… – Дункан завел вверх глаза и выпалил на едином вздохе, словно отвечая урок. – Потому что на дорогах здесь не грабят – днем, во всяком случае. И еще – есть такая вещь… сейчас… сейчас… вспомню… Ну, как она называется?

– Суд.

– Да, суд! И если хозяин не сохранит доверенных ему лошадей – судья по приговору снимет его вывеску [снятие вывески с постоялого двора, трактира и т.п. означало закрытие заведения до тех пор, пока не возмещен ущерб потерпевшим и не выплачен штраф в пользу суда]. Так что – себе дороже будет…

– Ну, а что мы будем делать в Эдинбурге эти два дня?

– Ну, как что… Порасспрашиваем, справки наведем… – Дункан озадаченно сдвинул брови. На сей раз он не был убежден в правильности своего ответа.

– И это правильно. Наведем справки… – Конан вдруг без всякого предупреждения натянул поводья – и конь встал, разворачиваясь боком. Прежде, чем Дункан успел сообразить, в чем дело, Конан уже стоял на земле.

– Держи! – кинул он Дункану повод.

– Ты куда? – ошеломленно спросил тот, взяв лошадь своего Учителя под уздцы.

– Справки наводить… – ответил Конан абсолютно серьезно.

Дорога в этом месте раздваивалась. Вернее, не то чтобы раздваивалась, а… Прямо шел основной тракт, измятый бесчисленным множеством ног и копыт, вспухший от влаги, раскисший. А вправо от него ветвилась маленькая тропка. Настолько маленькая, что трава на ней не была протоптана до грунта.

Лишь вытянулись вдоль земли не по-осеннему зеленые травинки, словно склонились в поклоне – с достоинством, но без страха и раболепия.

А по краям тропки, местами же – и на ней самой – яркими, многоцветными звездами распустились полевые цветы.

Поздние цветы, самые последние в этом году. Пожалуй, даже слишком они поздние! В других местах – давно осыпались лепестки…

Но именно они скрывали тропу от глаз незнающего. А глазам знающего – наоборот, показывали путь.

И осторожно ступал Конан, стараясь не мять ни зеленое, ни разноцветное.

Домик этот, издали напоминавший огромный куст, – так плотно, от фундамента до конька крыши, он был увит плющом – принадлежал женщине, знакомой Конану по его прошлой жизни.

Старая Катрин звали ее. Хотя вовсе не была она старой…

Впрочем, теперь, конечно, к ней действительно пришла старость. Настоящая, не обусловленная прозвищем.

А прозвище, кстати, не всегда у нее именно такое было. Помнил Конан время, когда звал ее народ – «Ведьма Катрин».

Это время миновало больше четверти века назад. Во всяком случае – для нее, для Катрин…

Для Конана же – больше четырех веков назад это было!..

Впрочем – как знать…

Домик выглядит так же – но Катрин ли в нем живет? Ведь не все обстоятельства ТОЙ и ЭТОЙ жизни, ТОЙ и ЭТОЙ истории совпадают полностью. Вот и у Дункана не все совпало. Алебарда – не офицерское копье…

Быть может, и здесь случилось что-то в этом роде? Маленькое, незначительное расхождение – и не сойдутся пути Конана и Катрин, не будут они знакомы друг с другом.

Или не будет она жить здесь, в этом доме. А возможно – и вообще жить не будет здесь. Сейчас.

Конан вздрогнул. Как он не подумал – ведь такое может случиться, даже если времена совпадают полностью. Третий десяток лет истекает с момента их расставания!

А мало кто из обитателей Шотландии, да и иных земель, перешагивает в этом веке рубеж пятидесятилетия…

Говорили в старину: Судьба разит людей, как ослепленная лошадь, – кого ударит копытами, а кого и пропустит…

25

Но уже знал Конан: едва ли оправдаются его опасения. Здесь Катрин. Жива она. И – та же самая, что была прежде.

Слишком уж свежа была растительность, покрывающая тропу, – свежа, хотя и явно ступали по ней. Кто, кроме Катрин, мог бы ходить так?

И слишком уж умело была пострижена живая изгородь, окружающая дом. Точно так же, как и тропинка: от нежелательного гостя – скроет жилище, желанному – покажет…

И умным взглядом сквозь челку кудлатой шерсти глядел на подходящего человека огромный пес, вынырнувший из-за этой изгороди. Он был спокоен.

Знала собака: приближающийся гость – не из тех, кого нужно облаивать. И уже тем более не из тех, на кого скалить клыки…

Кто, кроме Катрин, смог бы так великолепно обучить овчарку?

А Дункан, застыв в седле, с недоумением смотрел на зеленый дом. С недоумением – потому что сердца его вдруг коснулась теплая волна какой-то странной гармонии, исходившей от этих мест.

Встроенная в живую изгородь калитка дрогнула, и Конан остановился как вкопанный.

Сейчас он узнает все…

И – ничего не узнал.

Женщина, которая стояла в открывшемся проходе, очень походила на Катрин – ту Катрин, которую запомнил Конан. И возраст тот же – лет тридцать-тридцать пять с виду.

Но именно поэтому она не могла быть ею…

Впрочем, быть может, та, что нужна ему, – внутри дома? Не те уже у нее годы теперь, чтобы самой гостей встречать…

– Мир дому сему!

– Мир… – женщина внимательно смотрела на пришельца.

– Ты – дочь хозяйки этой усадьбы, Катрин Мак-Коннехи?

– А ты сын того, кто привел сюда Катрин Мак-Коннехи, Конана Мак-Лауда? – ответила женщина вопросом на вопрос.

Конан вздрогнул от неожиданности. Хотя, с другой стороны – чего уж тут неожиданного? Его-то облик за эти годы не изменился…

Однако…

Показалось или нет, что в голосе женщины проскользнула легкая насмешка? Наверное, показалось…

Должно быть, не насмешка это, а настороженность.

– Да, – ответил Конан, чтобы прекратить этот разговор.

– Значит, и я – да. Как же еще? – сказала женщина. – Войди в дом, гость…

Имени своего она так и не назвала. И Конан не спросил его, да и сам не назвался.

А лохматый бобтейл [бобтейл – древняя порода пастушеских собак, распространенная в Англии и части Шотландии] остался сидеть у калитки снаружи. Даже после того, как хозяйка и ее гость прошли во двор.

Сидел и посматривал на второго пришельца, который остался вблизи основного тракта, держа лошадей в поводу.

Чем-то беспокоил его этот человек… Впрочем, он как будто не собирался приближаться.

Переступив порог, Конан огляделся по сторонам.

Все внутри дома вроде бы оставалось прежним – таким, как видел он его в последний раз… Таким, да не совсем таким.

Так же были развешаны по стенам связки целебных трав. Так же варилось в огромном медном котле, поставленном на очаг, какое-то зелье – видимо, тоже целебное, так как острый и пряный запах расходился от него.

Запах не пищи, а лекарства.

И даже котел был прежним – кованой меди, округло-конический, словно шлем великана, с четырьмя ручками в виде витых колец… Стоп!

Блестел бок котла красноватым блеском – цветом того металла, из которого он и был изготовлен. Лишь легкая паутина недавней гари покрывала его.

Был он тщательно вычищен и отполирован. Возможно, уже не в первый раз…

А Старая Катрин, Катрин-ведьма, Катрин Мак-Коннехи никогда не чистила свой котел, опасаясь, что вместе с сажей уйдет из ее дома счастье. Сама не чистила – и никому другому не позволила бы.

Значит, напрасны его надежды… Нет в живых Катрин.

Но, может быть, дочь расскажет о ее судьбе? Более того – уж не передала ли свое искусство Катрин-ведьма дочери? Так, как Мастер Тартана или Мастер Меча – сыну передает?

Конан перевел взгляд на женщину, молча стоящую рядом. Кажется, действительно в глазах ее читается настороженность… Или все-таки насмешка это?

– Как зовут тебя, почтеннейшая?

– Катрин, – коротко ответила она.

– Как мать… А меня – Конаном называют.

– Как отца… – загадочно произнесла женщина. – И меч у тебя, вижу, отцовский – кривой, с рукоятью из кости… У нас таких не делают…

Конан запнулся на мгновение.

– Не будем о мече моем говорить, Катрин, дочь Катрин. Скажи – давно ли умерла твоя мать?

– Моя мать? Давно. Много лет назад… – женщина замолкла, как бы не договорив чего-то.

Повернувшись к котлу, она не спеша помешала варево длинным черпаком на ручке, вырезанной из оленьего рога. И лишь затем вновь повернулась к Конану.

– Но мою мать совсем по-другому звали, Мак-Лауд…

В правой руке женщина по-прежнему держала черпак. А длинные, до кисти, рукава платья она потянула вверх, когда склонялась над очагом.

Запястья ее теперь были открыты. Кажется, неспроста. Похоже, нарочно показала она руки.

И Конан увидел.

Он увидел на правой руке шрам – маленький, почти сошедший, но неповторимой формы. Будто рваная, неправильных очертаний, четырехлучевая звезда…

И была эта звезда словно выкрашена черным. Не густо – чуть заметно. Как бок котла…

А на левом запястье никакой отметины не было.

Говорили в старину: убери невозможное – и то, что останется, будет истиной. Даже если невероятным кажется оно – оставшееся.

26

– Ну, наконец-то догадался, – только теперь женщина открыто пустила на свое лицо улыбку. – А я уж думала – не узнаешь… Думала – впрямую подсказывать придется.

Нельзя сказать, что Конан был ошеломлен. Но он понимал, что должен быть ошеломлен.

Потому что все увиденное полностью меняло ту картину мира, к которой он уже успел привыкнуть. Полностью!

В не меньшей степени, чем изменилась она после того, как Рамирес, первый Учитель Конана, открыл ему тайну Силы, тайну Бессмертия…

Тайну вечной борьбы Воинов Света и Воинов Тьмы…

И если что сдерживало изумление, – то это привычка. Привычка к упорядоченному знанию, столь характерная для всех смертных.

Выходит, для бессмертных она тоже характерна… Даже для того из них, кто дальше всех продвинулся по Пути…

– А где… – начал Конан. И вдруг остановил сам себя, прервавшись на полуслове.

Катрин Мак-Коннехи кивнула, отвечая на незаданный вопрос:

– Нет. И на щиколотках – тоже нет. На животе, правда, еще кое-что осталось – но я не буду этот шрам тебе показывать, с твоего позволения. Ладно?

И помолчав, добавила:

– И котел я начала чистить уже много лет назад. С тех пор, как я успела понять – не в саже счастье…

– Сними платок… – попросил Конан.

– Что, все еще сомневаешься? – Катрин с улыбкой потянулась к завязке под подбородком, крепившей косынку на ее голове.

– Нет. Но все-таки сними.

И женщина развязала узел.

Волосы ее были цвета спелой пшеницы. Везде, кроме места над виском.

Там пшеничное поле пересекала белая прядь.

Из-за этой пряди, напоминавшей седину, Катрин и дали прозвище «Старая». С детства ее Старой звали…

Не была это врожденная метка – из тех, что передаются по наследству, от предков – к потомкам.

Тогда, действительно, седина эта могла бы и к дочери Катрин перейти – родись у нее дочь…

Но ни у кого из Мак-Коннехи не было в роду таких меток.

Белая прядка появилась после раны в голову. Самый обычной, случайной травмы – мало ли что бывает в беззаботном детстве!

А что касается прочих следов на теле Катрин – тут уж ни о какой случайности речь идти не могла…

Было это так:

Вот как это было…

Девочке дали прозвище «Старая Катрин» из-за пряди бесцветных волос, напоминающей седину.

Прозвище же «Ведьма» она получила совсем по другой причине.

С детства, еще до того, как на девчонок начинают заглядываться парни, умела она лечить. И людей, и животных.

Непонятно, откуда взялось у нее это умение. Никто ее этому не учил…

Не было в Барха-Лох, деревушке клана Мак-Коннехи, ни ведьм, ни знахарок. Тем не менее – лечила…

Травами. Наложением рук. Заговором, который никак не походил на молитву…

Принимала роды, исцеляла раны. Умела снимать горячку, вызванную гнилой водой. Переломы после ее лечения – срастались. Ягнята, маткам которых она помогла разродиться, – росли без падежа.

Да еще – случалось это редко, но все-таки случалось – впадала Катрин в странное оцепенение. Сидела, не замечая никого вокруг.

Обычно после этого она начинала произносить пророчества.

Наверное, именно по этой причине ни разу не загляделся на нее ни один парень в то время, когда это обычно происходит. А уж потом – и подавно.

Девушки в Хайленде перестают считаться чьими-то сестрами и дочерьми и начинают – женами и матерями – довольно рано.

В четырнадцать. Многие – в шестнадцать лет. Двадцатилетняя – без малого старуха. Замуж такую никто не возьмет, разве что какой вдовец-горемыка с полудюжиной собственных ребятишек, которым нянька нужна.

Тем же, чей возраст перевалил за тридцать лет, а мужа нет и не предвидится…

О таких вообще не говорят, как о женщинах. Даже если кожа их свежа, а тело – не дрябло.

По меркам хайлендской деревни, таких женщин, в общем-то, не должно быть. А если есть – то, значит, лежит на них печать какой-то особой неудачливости. Или уродства. Или беды.

Или – греха…

И это – еще одна из причин, по которым Катрин прозвали Ведьмой. Где уж горцам различить причину и следствие. Не горазды они в таких тонкостях…

А вообще-то для того, чтобы счесть ведьму достойной сожжения, не требовалось многих причин.

Была ли эта магия белой или черной? Колебались люди, затрудняясь ответить. Те, кому помогала Катрин своим целительством, – склонились к первому ответу.

Но те, кому не смогла она помочь (а бывали ведь и такие)…

Впрочем, даже считавшие магию Катрин белой, не выступили бы в ее защиту. Слишком хорошо знали они, что любое колдовство должно караться. Даже если не приносит оно вреда никому, а пользу – приносит.

Говорили в старину: трем вещам нет предела – морской глубине, человеческой глупости и глубине неблагодарности человеческой.

27

У всякого человека любое дело, за которое бы он ни взялся, идет полосами. Полоса – светлая, полоса – темная. Полоса удач – полоса неудач.

Если кто не замечает этого, значит – либо дело его маловажное (как ни поверни, все сносно), либо уж сам он такой невнимательный…

Вот и у Катрин, хотя мастерство ее только росло год от года, тоже пошла полоса неудач.

Сначала мор напал на коров, да и овец прихватил, а отчасти – даже лошадей. Без лошади же – не выжить в деревне.

Старалась Катрин, как могла. Но чуть ли не во всех дворах одновременно захворал скот, и захворал тяжело.

Приходилось разрываться между всеми – и в результате не каждое животное получало должную меру ухода и целебных настоек.

И многие из них околели.

А потом случилось еще худшее. Много худшее! Никогда прежде не бывало такого…

Из пяти женщин, у которых подряд принимала роды Катрин – две умерли. Наверное – и даже наверняка! – такой исход был связан с тем, что мор многократно увеличил лежащее на женщинах бремя. До последних дней, иногда

– даже до последних часов ухаживали они за больной скотиной…

Но это умозаключение также требовало умения связывать причину и следствие. А такой работы в Барха-Лох не любили.

И зароптал народ, бросая на колдунью косые взгляды.

Самое же плохое: незадолго до всех этих событий изрекла Катрин очередное пророчество. И сама ведь знала она, что лучше бы ей промолчать,

– но не дано ей было молчать в таких случаях.

Смысл этого пророчества, в общем-то, был темен для Мак-Коннехи – как и смысл предыдущих пророчеств. Да и для самой Катрин был он темен, если уж на то пошло…

Правда, нередко хайлендеры улавливали в ее речах понятные всем термины: «война», «голод»… Но такое – предсказать нетрудно! Ведь война постоянно где-нибудь да шла. Да и голод был не редким гостем. Однако сейчас – многие запомнили! – иные слова прозвучали в пророчестве. Слова эти были – «мор», «засуха» и «горе»…

Мор – он и есть мор. И засуха в это же время случилась, кстати. Правда, не слишком сильная – пожалуй, и не вспомнили бы про нее, если бы не была она предсказана заранее.

А что такое горе – это тоже всем понятно… Гибель роженицы – уж конечно, горе, не радость.

И как-то молнией осенила сразу многие головы одна и та же мысль – такая простая, такая естественная – потому что сводила она все эти события воедино.

Мысль эта заключалась в том, что не предсказывает Ведьма несчастья. Не предсказывает – а творит! Именно так!!!

Творит, ибо наслаждение для нее – мучения христиан. Или для того, чтобы разбогатеть на их бедах, получая бешеную плату за лекарские услуги. А быть может – обе эти цели преследует она одновременно!

Враз забыли односельчане, что никогда не требовала Катрин платы за лечение, хотя и не отказывалась от нее. Кто мог уплатить – платил, кто не мог – даром получал помощь…

Возможно, все же не решились бы жители Барха-Лох на то, на что они решились, если бы не еще одно обстоятельство.

Как раз в эти дни, когда колебались чаши весов, на одной из которых был слепой гнев, а на другой перемешалась благодарность за прошлое, страх мести Духов Зла, неуверенность – всего понемножку…

Как раз в это время деревенский священник получил от своего церковного начальства послание. В плотно запечатанном пакете прибыл очередной трактат преподобного Джона Нокса.

Название трактата было длинным – на половину титульного листа. Но достаточно было прочесть лишь первые его слова.

«О язычниках, колдунах и противодействующих Церкви, а также о способах, которыми надлежит поступать с ними…»

Тут уж и последние колебания отпали…

По-разному надлежит поступать с «колдунами». То есть «надлежащая» процедура все-таки едина, но поступают в действительности по-разному.

Можно совершить ордалию «Божий Суд». Например, кинуть заподозренную со связанными руками в воду – озеро, реку, колодец – неважно, лишь бы глубина была не менее трех мечей.

Если утонет – значит, невиновна. Если выплывет – значит, действительно, ведьма…

И тогда можно вывести ее за околицу и всем миром забить камнями, благо камней в горах хватает. Так, как сделали это несколько десятилетий назад со старухой Гулли из Глен-Финен.

Или вырыть могилу, столкнуть туда живой – и засыпать…

А можно и сжечь, но тоже – по-разному.

За несколько дней до того, как все случилось, Катрин заходила к сельскому кузнецу – лечить его кобылу. И увидела случайно, что кует он гвозди какой-то странной формы. Очень длинные, с необычно оттянутым жалом. И – с крестообразными головками.

Четыре гвоздя…

Перехватив ее взгляд, кузнец вдруг необычно смутился и сбросил заготовки с наковальни. Он явно опасался расспросов – именно поэтому Катрин ни о чем не спросила его.

Кобылу ту, кстати, ей удалось поставить на ноги…

Говорили в старину: оттого большинству людей не дано знать свою судьбу, что слишком мучительно это – знать, не имея сил изменить…