Текст книги "Горец IV"

13

Долго стоял клан в молчании даже после того, как угас последний язычок пламени.

А потом каждый Мак-Лауд опустошил свой споррэн – огромный, отделанный мехом кошель на боку, который служит в Хайленде одновременно и кошельком, и сумкой, и заменителем карманов. Потому что не имеет карманов горский костюм.

Когда же опустел последний споррэн – все Мак-Лауды наполнили свои кошели рыхлой землей.

И, выстроившись в ряд наверху домовой стены – там, куда опирались раньше обращенные в золу стропила, – высыпал клан эту землю вниз, внутрь дома.

Так, как кидают горсть земли в могилу…

Потому что воистину – общей могилой стал для четырех женщин дом. Невозможно было отличить их тел от пепла сгоревшей утвари, чтобы предать его отдельному погребению.

Несколько раз набирал клан землю – и вновь высыпал ее. Пока не поднялся высокий, выше остатков стен, земляной курган…

Вместе со всеми Дункан сыпал землю. За все это время он не произнес ни слова. И ни единой слезинки не блеснуло в его глазах.

Спокойным оставалось его лицо, но это было спокойствие смерти.

Лишь когда на вершину кургана взгромоздили наспех сколоченный крест из двух дубовых поперечин – Дункан словно очнулся. По щиколотку увязая в неутоптанном грунте, он поднялся к кресту.

Никто не решился ни шепнуть ему слова утешения, ни даже молча сопровождать. Издали смотрели.

Вот почему все Мак-Лауды увидели лишь, что Дункан снял с шеи какой-то маленький предмет на цепочке, блеснувший серебром. А сняв – повесил его на перекладину деревянного креста.

Но только Конан Мак-Лауд знал, что это за предмет.

Образок святой Дженевьевы…

Дункан все еще находился у креста, что-то шепча про себя, когда стоящего в толпе Конана кто-то тронул за плечо.

Конан обернулся – и не узнал этого человека. Впрочем, он далеко не всех знал в лицо, избегая показываться в деревне.

Во всяком случае, ясно одно – это один из старейшин клана.

– Отойди в сторону, гость, – негромко сказал старик.

Люди послушно расступились, отводя взгляды. Подслушивать разговор старейшины с гостем было нельзя. Но уж очень хотелось!

Недаром многие косились на Конана, перешептывались за его спиной…

– У меня к тебе есть одна просьба, гость. Хочешь – выполни ее, хочешь

– нет, но уж выслушать изволь.

– Слушаю тебя, почтенный Мэдден, сын Балнора.

(Да, Мэдден, – Конан наконец вспомнил имя старика. Старика, который был намного моложе его самого…)

– Сейчас все Мак-Лауды скованы общим гневом и горем. Но вскоре эти чувства уступят место другим. Так что – не медли…

– Не медлить? В чем?

– Я думаю, ты сам знаешь – в чем, гость…

– Темно значение твоих слов, почтенный.

На самом деле Конан все уже понял. Он лишь стремился вытащить из старика как можно больше сведений.

Что им известно? Откуда?

Старый Мэдден задумался надолго, теребя пальцами седой ус.

– Ну что ж, возможно, все сказанное – ложь… Или ты более скрытен, чем кажешься с первого взгляда… – старик вновь задумался, но потом продолжил фразу:

– Так или иначе, знай: вас двоих видели сегодня, когда вы, спеша к пожару, спрыгнули со скалы Самоубийц. Видели несколько человек, тоже спешивших на помощь. Рассказали – еще нескольким. Я – из числа последних, тех, кому успели рассказать…

– Ясно, – тихо ответил ему Конан.

(Ну, так и есть! «Скала Самоубийц» – это, конечно, тот самый обрыв…)

– Поэтому мой тебе совет: сейчас же, пока люди еще не опомнились, пока видевшие издали ваш прыжок опасаются поверить себе… Пока никто не обратил внимания на то, что ваша одежда окровавлена, но ран на вас нет, а врагов вы не успели застать, то есть – и не ваша, и не вражеская это кровь…

– Ясно, – вновь повторил Конан.

– …Уходи! Бери своего друга, родственника или ученика – кем там приходится тебе Дункан? – и уходи!

– Ясно…

– Уходи, потому что только один я не смогу остановить толпу. А другие старейшины – не захотят…

– Ясно мне и это. Благодарю тебя, мудрый Мэдден ап Балнор. И все же – скажи: почему ты рассказал мне то, что рассказал?

На этот раз пауза была особенно долгой. Конан уже думал, что старик вообще не будет отвечать, – но как раз тогда он и заговорил.

– Мне уже шестьдесят зим… Не раз на своем веку я видел, как жгут ведьм или колдунов. Но ни разу этим кострам не удавалось прервать мор или увеличить урожай!

– То, что ты заметил это, – делает тебе честь, почтенный. Немногие ныне решаются сделать такой вывод!

– Есть еще одна причина…

И вновь старик помедлил, прежде, чем заговорить:

– На тебе – цвета нашего клана, гость, хотя сам ты – не из наших… Глаза мои слабы, память – тоже ослабела, но когда-то в детстве… Ты уверен, что хочешь услышать дальнейшее, гость?

– Прошу тебя – продолжай, Мэдден.

– Так вот – в детстве, еще до того, как быть опоясанным мечом, мне как-то раз пришлось гостить в деревне глен-финенской ветви нашего клана…

– А вот теперь прошу – не надо продолжать, Мэдден. Ты ничего не говорил мне, я ничего не слышал. И спасибо тебе – за все!

И действительно – ничего больше не сказал старик. А хотел сказать следующее:

«Тот, чьим врагом был Черный Воин – должен быть Белым Воином…»

Говорили в старину: старайся мочь больше, чем другие, – но старайся и не показывать этого.

14

Дункан не противился, когда Конан уводил его в горы. Ему было все равно…

Где-то вдали осталась толпа – растерянная, недоумевающая. Она сейчас угрюмо ворчит и многоного переступает с места на место, словно колыхаясь единым телом.

Потом, несколько часов спустя, может быть, найдутся в ней люди – сопоставят свои рассказы, сверят их с теми крохами, которые запали в память из болтовни старух…

Всего несколько раз за это время наведывались старухи в деревню… Довольно много лишнего они наговорили, судача с кумушками – но кто же прислушивается к бабьим сплетням?!

Однако теперь – вспомнят и это…

Вспомнят друг с другом… Что-то поймут, о чем-то догадаются, – а что-то истолкуют совершенно произвольно…

И пустят по следу собак. Может быть.

А быть может – и не пустят.

В конце-концов, есть среди людей толпы такие, как старый Мэдден ап Балнор. И другие, подобные ему, – тоже есть.

Их немного. Совсем немного. И даже нельзя сказать, чтобы увеличивалось с годами их число… Или все-таки можно сказать так?

Достаточно знать одно: они есть. И это греет сердце.

Дункан шел молча. А Конан говорил, не переставая, словно укутывал своего спутника покрывалом из слов.

Покрывалом, которое, туманя чувства, заглушало боль.

Что поделать…

Не все и не всегда по силам вынести даже бессмертному, душа которого закалена.

Бывает, ломается даже закаленная сталь… И тогда боль души может превратиться в душевную болезнь – помрачив разум, взяв его в плен. И тогда…

Что тогда? Многовековое безумие?

Страшен безумец, неспособный умереть ни в бою, ни от старости, несущий свое существование сквозь толщу лет…

И уж не из таких ли – Черный Воин, Крагер всех Крагеров? Ведь безумие

– это не всегда утрата разума, его гибель. Разум-то как раз может и остаться жить…

Жить он будет, – но странной жизнью, потому что сама сущность его изменена, отравлена, изуродована некой злой силой. И тогда главная цель такого безумного разума – калечить другие умы, превращая их в свое подобие.

Или – подчинять их себе, если не удается переделать…

Вот почему Конан все говорил и говорил. О добре и зле. О Силе. О Пути.

О том, что всякая смерть временна, равно как и всякое расставание. Потому что никто не умирает навсегда. И не расстается навсегда – тоже никто…

Пусть хоть малая часть сказанного проникнет в сознание Дункана сквозь звенящую боль – ну что ж, хоть сколько-то.

И вдруг Конан оборвал свою речь. Умолк на полуслове.

Умолк, потому что понял: не так уж безумно идет вперед Дункан.

Занятый тем, что снимал боль со своего ученика, Конан не заметил, что ученик этот – уже не ведомый, а ведущий.

Во всяком случае – в том, что касается выбора направления…

Теперь они стояли на вершине холма – и огромный валун высился перед ними, утопая в вереске. Нет, не случайно забрели они сюда…

Хорошо знал Дункан это место, обнаруженное им еще в юности. Именно к нему и направлялся он с самого начала.

Надпись шла по серому боку валуна, вырезанная руническим шрифтом. И, хотя часть знаков была скрыта под коростой лишайника, их все же можно было прочесть.

Во всяком случае, мог их прочесть Конан, знавший древнюю музыку рун.

Дункан – не знал ее. Однако секрет надписи он выведал у стариков, тоже уже забывших рунный алфавит. Но, не в силах прочитать написанное, – они помнили его смысл.

Из поколения в поколение, из уст в уста передавался он…

Руны пишу по камню,

Их обессмертит жертва,

Рунами святость места

Будет крепиться вечно.

Святость места… Священная Земля – вот что такое этот холм, увенчанный глыбой серого камня!

И неважно, что изначально придало ему святость – золотой ли клад, закопанный где-то под этим валуном в дар судьбе. Или сожженные на жертвенном костре орлиные перья, оленьи копыта и плавники форели – лучшее, что имеют самые совершенные существа трех сред: земли, воды и воздуха…

Или же – возможно и такое – первой жертвой послужило еще живое, бьющееся сердце? Сердце, которым, исторгнув его из человеческой груди, прошлись вдоль свежевытесанной надписи, окрашивая ее в алый цвет?

Какое имеет значение, чем именно создана была святость, – это уже утеряно в глубине веков. Важно, чем она поддерживалась.

А поддерживалась – молитвами и верой многих людей на протяжении многих поколений. Это та сила, которая способна перевесить Силу!

Вот почему данная бессмертным Сила иссякает на Священной Земле…

– Тут наш Путь расходится, Конан, – бесстрастно произнес Дункан.

(Впервые за это время он назвал Конана просто по имени – а не Учителем).

– Ты остаешься здесь?

– Да.

– Ну что ж… – не хуже, чем Дункан, Конан сумел изгнать из своего голоса даже тень малейших эмоций.

– Позволь, я все же кое-что покажу тебе на прощание. Кое-что из твоей прошлой жизни.

– Напрасно. Это не изменит моего решения.

– Как знать…

– Что же, показывай. Но знай – ты стараешься напрасно.

– Как знать… – снова повторил Конан.

Говорили в старину: с положенной тебе тропы невозможно свернуть – ибо она свернет вслед за тобой.

15

Как молния, ударившая возле самых ног, как мушкетный выстрел в упор,

– хлестнула по глазам вспышка.

Нет, не по глазам – по внутреннему зрению…

И мозг, пробудившись, поспешно разверз туманные недра памяти, позволяя всплыть оттуда воспоминаниям о том, чего не было.

Во всяком случае – не было в этой жизни…

…Много дней прошло с того времени, когда налет рейнджеров, организованный шерифом округа, смел с лица земли индейское стойбище. Самое заурядное стойбище, одно из многих…

Да, одно из многих стойбищ индейцев Кайова. Именно то, народ которого недавно усыновил, принял в племя, как равного, белого воина.

Донн Канн – называли его Кайова. Прозвище же его было – Большой Нож.

Тогда, когда лагерь окружили рейнджеры, улюлюкая и стреляя на скаку из длинноствольных револьверов, Донна Канна не было в стойбище. Иначе все могло обернуться совсем по-другому…

Но никто в племени не ожидал нападения. С какой стати? С бледнолицыми был мир… А осень – время охотничьих походов, добычи бизоньего мяса для еды и шкур для одежды.

Вот почему Большой Нож и еще пятеро воинов отправились по бизоньим следам за день до налета. И вернулись – через день… хотя много жизней было у бессмертного Дункана, как веток у ствола, и в некоторых из них не шел Большой Нож за бизонами, а с мечом в руках встречал лихих ковбоев с дымящимися кольтами…

Скелетами высились тогда над прерией обгоревшие остовы вигвамов. И лежали между ними убитые – в тех позах, в которых их настигла смерть.

Гуще всего лежали они в центре стойбища, вокруг самого большого из вигвамов.

Вождь племени Старая Выдра пользовался покровительством правительства Соединенных Штатов, в знак чего ему был выдан звездно-полосатый флаг. Флаг этот торжественно водрузили в самом центре, перед жилищем вождя.

Именно под этим флагом и сгрудились во время атаки Кайова, до последней минуты надеясь, что происходит недоразумение.

Даже теперь звездно-полосатое знамя все еще трепетало над остатками вигвама Старой Выдры – обгоревшее, простреленное…

И плакал тот, кого звали Донн Канн, над телом девочки, прозванной Белым Цветком. Девочки, которая лучше всех знала песни и легенды племени… как плакал он над тем же телом, но с кровавой катаной за поясом

– спутались жизни, как мокрые волосы…

Плакал над телом Белого Цветка Дункан, потрясенный жестокой нелепостью случившегося. И не сразу он осознал, что кто-то стоит за его спиной.

– Наконец-то я вновь нашел тебя, ученик мой… – произнес голос – полузабытый, но знакомый…

Тогда, как и сейчас, долго говорили они. И только благодаря Конану Дункан смог пережить тот день…

А те пятеро, которые были с ним, – не пережили. Даже и не пытались пережить. Ведь ветвь, отломленная от дерева, не живет долго…

Сами выбирали они в прерии клочок травы помягче, куда им предстояло упасть. Сами произносили над собой последнее слово, обращаясь к Великому Небу или Старому Солнцу.

А потом каждый из них проводил себе отточенным лезвием томагавка чуть ниже уха – там, где проходит главная из кровеносных жил.

Ветвь, отломленная от дерева…

Да, тогда, как и сейчас, Конан смог удержать Дункана в мире живых.

Но и тогда, и сейчас Дункан был уверен: ему все-таки надлежит удалиться от жизни. Если не дорогой самоубийцы, – то дорогой отшельника.

И еще в одном он был уверен – тогда и сейчас. В том, что решение свое он не переменит.

Двое стояли на холме, и камень высился перед ними. А по камню вилась надпись, выбитая сотни лет назад.

Не тот холм.

Не тот камень.

Не та надпись…

Не рунами, а иероглифами была написана она. Никогда индейцы Кайова не знали иероглифов, да и вообще какой-либо письменности. Эти знаки оставил какой-то другой, древний народ, уже ушедший на Поля Счастливой Охоты.

Но смысл надписи тоже передавался из поколения в поколение…

Этому месту сужден покой.

Если же кто нарушит его -

Пусть ужас обрушится на его дом,

В жилище его – пусть войдет смерть.

Не оставляя в живых никого,

Пусть станет рука его птичьим крылом,

А ноги обуют копыт башмаки,

Пусть не расстанется он в жизни с бедой,

Пусть…

А вот насчет дальнейшего – расходились во мнениях старейшины. Все-таки не век и не два прошли с того дня, как резец жреца или заклинателя духов покрыл валун иероглифическим узором.

Ясно было одно: дальнейший текст сулил еще более страшные проклятья тому, кто посмеет нарушить покой.

А слово «покой» на диалекте Кайова имеет много значений. И одно из них соответствует значению слова «святость».

Святое Место…

– Ну что ж, если ты решил, – не буду тебя отговаривать, – Конан смотрел на Дункана; во взгляде его смешивались грусть и жалость, и еще какие-то чувства, с трудом передаваемые словами…

– Не буду. Но знай: жизнь неохотно отпускает тех, кто решил от нее удалиться.

Дункан молча кивнул, – не соглашаясь со сказанным, но принимая его к сведению.

– И еще знай: обратный путь тебе не заказан. Когда ты убедишься в ложности своего выбора, – я найду тебя…

Говорили в старину: по течению плывет бревно, а человек – против.

16

Сила не может проявиться на Священной Земле. Но это – та Сила, которая стоит над людьми…

А ею владеют немногие. Знают же о ее существовании – тоже немногие.

Зато те силы (именно так – с маленькой буквы), которые доступны людям, – способны проявить себя везде. И проявляют…

Особенно же часто люди пускают их в ход именно в пределах тех мест, которые другими людьми почитаются за святыню. И пускают в ход когда – по невежеству, а когда – осознанно, с расчетливым злорадством…

Тот, кто носил прозвище «Большой Нож», прожил в пределах Священной Земли три года. А потом…

А потом он убедился, что жизнь действительно не склонна отпустить его на покой.

Сперва индейская война краем прокатилась по этой территории. Но вот уже несколько месяцев, как боевые действия возобновились с невиданной прежде силой.

И случилось так, что разношерстный отряд тех, кого в еще ненаписанных вестернах будут называть «ковбоями» (получающие жалование от правительства рейнджеры, разорившиеся скотоводы, да и просто молодцы, не владеющие никаким ремеслом, кроме умения быстро стрелять и точно попадать в цель), – прижал к холму объединенное племя Кайова и Могауков.

Численность нападавших и обороняющихся была примерно равна, но оружие было лучшим у ковбоев.

Да к тому же – слишком по-разному понимали они задачу войны…

Белые стреляли, чтобы одержать победу. А индейцы…

Даже сейчас, защищая свою жизнь и жизнь племени, они прежде всего стремились проявить воинскую удаль.

Лихо проносились вплотную к врагу, стремясь коснуться его оперенной палочкой без острия (это было большей честью, чем убить); гарцевали в пределах прямого выстрела – мол, не боимся вас!..

Результат был понятен…

Ковбои знали, что где-то здесь, на кургане, обитает странный индеец-отшельник. Прозвище у него было почему-то такое же, как у солдат регулярной кавалерии.

А кавалеристов индейцы звали «Большие Ножи» – потому что те носили сабли…

Но мало кто из ковбоев помнил об этом в горячке битвы. А те, кто помнили, уж конечно, не собирались менять свои планы из-за какого-то краснокожего отшельника.

В конце концов, за его скальп выплатят премию не хуже, чем за любой другой!

Вот тут-то и появился он – отшельник – из-за венчающего курган валуна.

Когда ступил он вперед, не остерегаясь выстрелов, – пули шли сквозь него, как сквозь облако: насквозь, но без результата…

Когда «Большой Нож» в его руке, описав сверкающий полукруг, надвое развалил одного из оторопевших ковбоев… как их позже назовут, но этого уже не назовут никогда…

Тогда, наверное, не было в отряде человека, который не пожелал бы, чтобы руки его, обретя легкость птичьих крыл, унесли его прочь от этого жуткого места.

Но каждый почувствовал, как страх отяжеляет его ноги, словно прикрепляя к ним грузные бизоньи копыта, непригодные для бегства…

И вспомнили все тогда о проклятии, связанном с этим холмом. Именно все вспомнили, даже те, кто вроде бы и не слыхал о нем никогда. А точнее – не осознал услышанное, счел его дикарским суеверием.

Вспомнили – но поздно. И не было им уже никакого проку от воспоминаний.

Много могли бы порассказать потом ковбои, – если бы было кому рассказывать.

Но когда дрогнули их ряды, – с леденящим душу воем, потрясая на скаку луками и копьями, устремились в погоню Кайова и свирепые Могауки – признанные мастера ближней схватки, с томагавками наперевес.

Уж они-то не видели в происходящем ничего необычного. Так все и должно быть! Ведь именно так гласило пророчество…

А в самом центре боя раз за разом вздымался длинный, слегка изогнутый клинок – взлетал и опускался с мокрым хрустом.

И когда под владельцем этого клинка убивали лошадь, – кто-нибудь из краснокожих, спешившись, тут же подавал ему своего коня, чтобы ни на миг не прекращалась погоня.

И ни один из бледнолицых не сумел уйти, чтобы поведать своим собратьям о том, что произошло…

Впрочем, слухи вскоре действительно распространились.

Слухи о том, что какой-то вождь сумел сплотить вокруг себя всех индейцев Аппалачской возвышенности и повести их в бой…

Слухи, что вождь этот носит на груди щит не из трех слоев бизоньей кожи – как обычные щиты Кайова – а легкий, сотканный из перьев…

Но будто бы семь лучших шаманов Аппалачей читали свои заклятья над ажурным, словно веер, плетением этого щита – и стал он с тех пор непроницаемым для пуль.

Будто бы…

Но лишь насмешливо пожимали плечами те, кто не видел Донна Канна, идущего в атаку: ох, уж эти индейские суеверия!

А те, кто видел, – как правило, уже не могли рассказать…

Говорили в старину: порой даже монаху приходится творить крестное знамение левой рукой – потому что правая рука его занята мечом.

17

…И – кончилось все. Кончилось, как будто и не было.

Впрочем, ведь действительно – не было…

Для Дункана эти события происходили… будут происходить три века спустя – в девятнадцатом столетии.

(Конечно, если он полностью повторит свою прошлую жизнь. А это не может быть так – потому что уже не так).

А для Конана все это было два века назад – потому что он прибыл в шестнадцатое столетие из двадцать первого, не затратив на это ни мгновения своего времени…

А по времени Вселенной это было…

Впрочем, у Вселенной – свои мерки времени. И понятий «было», «есть», «будет» – для нее не существует.

Точно так же, как не существует разницы между понятиями «тогда» и «теперь»…

Дункан дважды моргнул, прежде чем с глаз его спала пелена.

Он сидел, уставясь на камень. Стебли трав колыхались перед его лицом, словно волны.

Вереск это? Или пыльная, жесткая трава прерий?

Дункан всмотрелся – и увидел, что надпись на камне состоит из рун. Из рун, а не из иероглифов.

Вереск.

Гористая Шотландия. Шестнадцатый век от рождества Христова.

Несколько часов назад он простился с девушкой. Имя ее – Дженет, а не Белый Цветок…

И Дункан, оторвав глаза от валуна, посмотрел в лицо Конану.

Не было больше в глазах у него ледяного, смертельного спокойствия. Вместо него – была тоска.

Тоже смертельная.

– Учитель… – позвал он.

– Слушаю тебя, ученик мой.

– Тяжело мне, Учитель…

– Что ж – неси эту тяжесть!

– А стоит ли? Стоит ли нести, если нет исхода мукам? Если даже на Священной Земле нет спасения от них?

– И чего же ты хочешь? – Конан пристально уставился ему в зрачки.

(Он уже догадался, о чем сейчас пойдет речь…)

– Я хочу… Вернее, не очень-то хочу я этого, но – сделай это для меня…

– "Это" – что?

(Теперь Конан уже знал, а не догадывался – «что». Догадкам не оставалось места).

Не ответив, Дункан стал на колени. Откинул спускавшуюся на плечи косицу длинных волос в сторону, обнажив шею:

– Правы были мои братья по племени из ТОЙ жизни. «Ветвь, отломленная от дерева…» Зачем мне жить, если незачем жить?

Дункан помолчал немного.

– Сделай это с одного удара, Учитель… – бесстрастно попросил он. – Сможешь?

По сути, последний вопрос мог быть воспринят как оскорбление, – будь они обычными смертными людьми.

Конан мог одним махом рассечь напополам рыцаря, закованного в полную броню, – вроде той, которую носили сыновья Форгейма. А уж шею перерубить… Все это он мог. Но не сделал.

– Вижу, придется мне еще кое-что показать тебе, ученик мой… – отвечал он.

И снова – будто удар молнии, будто вспышка выстрела в упор…

А когда глаза Дункана вновь начали воспринимать окружающее – он увидел нечто странное.

Полутьма. Сгустившийся воздух. Трое, стоящие в отдалении, держат вертикально перед собой мечи без ножен – и голубые искры пляшут между лезвиями этих мечей, сращивая их воедино.

А прямо перед ним – алтарь. Глыба необработанного камня. И старик в длинном балахоне стоит над этим алтарем, что-то торжественно декламируя на древнем языке.

Где это? Какое время? Какая жизнь?

ЧЬЯ жизнь?..

Алтарь… Алтарь?

Значит, это храм? Или кирха? Не похоже…

Гигантский, колоссальный свод нависает над головой. Не могли его создать человеческие руки – нет и не было таких строителей. Даже среди древних мудрецов и магов, оставивших таинственные развалины циклопической кладки.

Нет, не храм и не кирха это.

Зиккурат.

И понял Дункан, что видит он картину не из своей прошлой жизни – а из жизни своего Учителя.

…Горести муж не должен

Всем предаваться сердцем,

Сам он сыскать сумеет,

Как утолиться скорби…

Гулко рокочут в тишине слова. Такова акустика зиккурата! Сам первосвященник не обладает сильным голосом – да и не в полную силу голоса говорит он.

Голубые вспышки света на церемониальных мечах впереди… Красные, волчьи вспышки – сзади, в глазах наблюдающих Крагеров.

И – главная вспышка. Вспышка пробудившейся Силы. Тоже голубая.

Вспышка, которая перебрасывает тебя через твердыню Островов Ночи. Из ЭТОГО мира – в ТОТ.

С Зайста – на Землю.

Вдоль по лезвию межзвездного меча. Лезвие это одновременно изогнуто, как у катаны, – и прямо, словно лезвие клейморы.

И еще – память.

Память о том, как оставил ты Священный Отряд, не обнажив меча во время сражения. Оставил для того, чтобы жить и сражаться дальше.

Потому что именно в этом – твой Путь…

Говорили в старину: лучше плохо делать свое, чем хорошо – чужое…