Текст книги "Галапагосы"

То же самое должно было позже произойти на «Bahia de Darwin». После того как иллюминаторы и стекла на судне повылетают, всюду под ногами будет рассеяно такое же белое зерно.

Больница, лишь мгновение тому назад светившаяся всеми огнями, теперь стояла погруженной во тьму – как и весь город, – и изнутри доносились крики о помощи. Мотор автобуса, слава Богу, еще работал, и его фары высвечивали узкий проход между перегородившими путь обломками. Поэтому *Зигфрид, чью волю с каждой секундой все сильнее охватывал паралич, кое-как сумел вырулить и направить автобус прочь от этого места. Чем он и любой из сидевших в автобусе могли помочь уцелевшим внутри разрушенной больницы, если таковые вообще оставались?

Следуя логике лабиринта, образованного руинами, автобус продвигался от эпицентра взрыва, аэропорта, в направлении пристани. Дорога, ведущая через топи от городской черты к причалам, в углубленной части дельты была, по существу, почти не повреждена: слишком мало препятствий стояло там на пути ударной волны.

*Зигфрид фон Кляйст вел автобус в сторону пристани потому, что то был путь наименьшего сопротивления. Куда они направляются, мог видеть только он. Остальные все еще лежали, сбившись на полу в проходе. Мэри Хепберн оттащила бесчувственного *Джеймса Уэйта от малюток из племени канка-боно, и теперь он лежал на спине, вытянувшись во весь рост, а голова его покоилась вместо подушки на коленях Мэри. Большие мозги в головках девочек отключились полностью ввиду отсутствия у них хотя бы малейшего представления, что же такое происходит вокруг. Хисако Хирогуши, Селена Макинтош и *Казах были подобным же образом отключены от происходящего.

И все они поголовно оглохли, поскольку ударная волна повредила устройство их внутреннего уха – тончайшие из косточек, которые имелись в их телах. И полностью восстановить слух никому из них было не суждено. Первые поселенцы на Санта-Росалии – за исключением капитана – все оказались глуховаты, так что добрая половина разговоров, на каком бы языке они ни беседовали, сводилась к «Что?», «Говори погромче!» и так далее.

Это отклонение, к счастью, не передавалось по наследству.

Подобно Эндрю Макинтошу и Зенджи Хирогуши, им никогда не суждено было узнать, что же их оглушило, – если только они не получили ответ в конце голубого туннеля, ведущего в загробную жизнь. Они примут на веру теорию капитана, будто произошедший взрыв и другой, которому еще предстояло произойти, суть следствие падения раскаленных добела валунов из космоса, – но не до конца, поскольку капитан не раз бывал уличен в глупейших заблуждениях.

Полуоглушенный младший брат капитана, начиная вновь слышать сквозь звон в ушах, затормозил на причале, возле «Bahia de Darwin». Он не ожидал обрести на судне надежное укрытие и не удивился, обнаружив его погруженным во мрак и, очевидно, безлюдным, с выбитыми стеклами, без шлюпок и с едва привязанным к причалу единственным кормовым тросом. Нос корабля был развернут от причала, и трап полоскался в воде.

Судно, разумеется, было разграблено, как и отель. Причал усеивали оберточная бумага, картонки и прочий мусор, оставленный мародерами.

*Зигфрид не ожидал встретить здесь брата. Он знал, что капитан вылетел из Нью-Йорка, но вовсе не был уверен, что тот добрался до Гуаякиля. Если же он все-таки находился где-то в Гуаякиле, то скорее всего был теперь мертв, ранен или, во всяком случае, не в состоянии кому-либо помочь. Да и вряд ли кто в Гуаякиле в тот исторический момент способен был помочь другому.

Ибо сказано «Мандараксом»:

Помоги себе сам – и Небеса помогут тебе.

Жан де Лафонтен (1621–1695)

Самое большее, на что надеялся *Зигфрид, – это найти спокойный привал среди всего этого хаоса. И в этом он не обманулся. Во всей округе, похоже, не было ни одного человека, кроме них.

Он выбрался из автобуса, чтобы попытаться унять нервную пляску, вызванную хореей Хантингтона, с помощью упражнений – прыжков, отжиманий, наклонов и так далее.

В небе поднималась луна.

И тут он заметил человеческую фигуру, поднявшуюся на ноги на палубе «Bahia de Darwin», там, где находился солярий. Это был его брат, но лица капитана в потемках не было видно, и *Зигфрид не узнал его.

До *Зигфрида доходили разговоры о том, будто на корабле водятся привидения, и он решил, что его глазам предстал один из таких призраков. То есть я. Он решил, будто лицезреет Леона Траута.

36

Капитан же, напротив, узнал брата и крикнул ему с палубы то, что, может быть, поддавшись искушению, крикнул бы и я, будь я материализовавшимся на его месте духом. А прокричал он следующее: «Добро пожаловать на «Естествоиспытательский круиз века»!»

Все еще сжимая в руке бутылку, хотя та уже опустела, капитан спустился на нижнюю палубу и прошел на корму, так что оказался с братом почти на одном уровне. *Зигфрид, ввиду своей нынешней глухоты, подошел как можно ближе к краю причала, чтобы только не упасть в разделявший их неширокий провал, через который мостом протянулась белая пуповина троса.

– Я оглох! – громко произнес *Зигфрид. – Ты тоже?

– Нет, – отозвался капитан. Он в момент взрыва находился дальше от эпицентра, чем брат. Однако у него шла носом кровь, к чему он решил относиться с юмором. Нос он расквасил о палубу в солярии, где его застигла взрывная волна. Под действием коньяка его чувство юмора развилось до такой степени, когда все вокруг представляется смешным до колик. Упражнения, которыми *Зигфрид занимался на причале, он принял за потешную пародию на танцевальную болезнь их отца, унаследованную ими от него.

– Мне понравилось, как ты копировал отца! – хихикнул он. Вся беседа велась по-немецки – на языке их детства, первом, который они узнали.

– Ади! – отвечал *Зигфрид. – Это не смешно!

– Все ужасно смешно, – возразил капитан.

– У тебя есть какие-нибудь лекарства? Какая-нибудь еда? Кровати у тебя там еще остались? – спросил *Зигфрид.

Капитан откликнулся цитатой, которая была прекрасно известна «Мандараксу»:

 
Я много задолжал; у меня нет ничего.
Остальное я отдаю бедным.
 

Франсуа Рабле (1494–1553)

– Ты пьян! – крикнул *Зигфрид.

– А почему бы мне не быть пьяным? Я ведь всего-навсего клоун, – отозвался капитан; травма, необдуманно нанесенная им с помощью коньяка собственному мозгу, сделала его крайне эгоцентричным, и он нимало не раздумывал о страданиях, которые, вероятно, испытывали люди в темном полуразрушенном городе, лежавшем в отдалении. – Знаешь, что один из моих собственных матросов сказал мне, когда я попытался отговорить его красть компас, Зигги?

– Нет, – ответил *Зигфрид и вновь начал приплясывать.

– «Прочь с дороги, ты, клоун!» – проговорил, давясь, капитан и зашелся хохотом. – Он осмелился сказать такое адмиралу, Зигги! Я бы приказал повесить его на рее… ик… если бы кто-то не спер, ик… рею… ик. На рассвете… ик… если бы кто-то не спер рассвет.

Люди и по сей день икают. И по-прежнему бывают неспособны справиться с этим. Я часто слышу эту икоту, при которой голосовая щель человека непроизвольно смыкается и дыхание прерывается спазмами, когда они лежат на просторных белоснежных пляжах или плещутся в голубых лагунах. Если уж на то пошло, то люди нынче икают чаще, чем миллион лет тому назад. Я полагаю, это связано не столько с эволюцией, сколько с тем, что многие из них глотают сырую рыбу, не прожевав ее хорошенько.

(ЛЮДИ)

И еще люди смеются столь же часто, как и прежде, несмотря на свои усохшие мозги. Когда они кучкой лежат на пляже и один из них вдруг вздумает пернуть, остальные дружно принимаются смеяться и смеются без умолку, в точности как это делали люди миллион лет назад.

37

– Ик… – продолжал капитан. – В сущности, мои опасения… ик… *Зигфрид, оправдались. Я давно говорил, что время от времени следует ожидать падения крупных метеоритов. Именно… ик… так и… ик… произошло.

– Нет, это взорвалась больница, – опроверг *Зигфрид (ибо ему это виделось так).

– Ни одна больница сроду так не взрывалась, – возразил капитан и, к ужасу *Зигфрида, взобрался на поручни и приготовился прыгнуть на причал. Собственно, расстояние их разделяло не слишком большое, какая-нибудь пара метров, но капитан был очень пьян. Тем не менее он успешно перелетел через черный провал и грохнулся коленями о покрытие причала. Это излечило его от икоты.

– На корабле еще кто-нибудь есть? – спросил *Зигфрид.

– Никого здесь нет, кроме нас, двух цыплят безмозглых, – ответил тот, еще понятия не имея, что на них с братом лежит ответственность за спасение кого-то, кроме них самих, ведь пассажиры автобуса до сих пор лежали вповалку на полу. Вылезая из автобуса, *Зигфрид оставил Мэри Хепберн «Мандаракс», на тот случай, если ей нужно будет перемолвиться с Хисако Хирогуши. Для общения с маленькими канка-боно, как я уже сказал, компьютер был бесполезен.

Капитан обхватил рукой ходящие ходуном плечи *Зигфрида и проговорил:

– Не бойся, братишка. Мы из древнего живучего рода. Что за важность какой-то метеоритный дождь для фон Кляйстов?

– Ади, скажи: а можно как-нибудь поближе подтащить корабль к пристани? – снова спросил тот, думая, что сидящие в автобусе наверняка будут чувствовать себя спокойнее и свободнее на борту судна.

– Да пошел он, этот корабль! На нем все равно ничего не осталось, – бросил капитан. – Думаю, они вынесли оттуда даже старика Леона.

(Под Леоном имелся в виду все тот же я.)

– Ади, – опять заговорил *Зигфрид, – там, в автобусе, десять человек, и у одного из них сердечный приступ.

– Они что, невидимки? – усомнился капитан, искоса взглянув на автобус. Икота его снова прошла.

– Они все лежат на полу, испуганные до смерти, – объяснил *Зигфрид. – Ты должен скорей протрезветь. Я о них позаботиться не могу. Так что тебе придется сделать для них все, что только в твоих силах. А я больше за свои действия отвечать не могу, Ади. Надо было случиться, чтобы именно сейчас у меня разыгралась отцова болезнь.

Время для капитана остановилось. Это ощущение ему было знакомо. Он с неизбежностью испытывал его несколько раз в год – когда ему сообщали нечто такое, над чем он был не в силах смеяться. Знал он и то, как опять запустить ход времени: для этого нужно было отмести неприятную весть.

– Неправда, – заявил он и на сей раз. – Быть такого не может.

– Я что, по-твоему, выплясываю ради развлечения? – возмутился *Зигфрид и припустил, подпрыгивая помимо своей воли, прочь от брата; затем, также помимо воли, вновь прискакал к нему и продолжал: – Моя жизнь кончена. Вероятно, не стоило труда и жить. По крайней мере я хоть не наплодил потомства, а то какая-нибудь несчастная женщина могла бы родить на свет еще одного урода.

– Я чувствую себя таким беспомощным, – проронил капитан и добавил: – И жутко пьяным. О Господи! Вот уж чего я не ожидал, так это что на меня свалится еще какая-то ответственность. Я ведь просто вдрабадан. Голова совершенно не варит. Скажи, что мне делать, Зигги.

Он был слишком пьян, чтобы на что-то сгодиться, и потому безучастно стоял с отвисшей челюстью и выпученными глазами, покуда Мэри Хепберн, Хисако и *Зигфрид, когда тому на время удавалось унять нервную пляску, подтягивали корму судна к причалу, используя вместо тягача автобус, который затем подогнали вплотную к корме, чтобы по нему, как по лестнице, забраться на нижнюю палубу. Иначе туда было никак не попасть.

Да, конечно, вы можете на это сказать: «Ну разве не гениально с их стороны?», «Им бы ни за что до этого не додуматься, не будь у них таких замечательных больших мозгов!», «Можно биться об заклад, что сегодня никто не сумел бы такого придумать!» и еще что-нибудь в том же роде. Но, с другой стороны, им не пришлось бы проявлять такую находчивость и бороться со столь неблагоприятными обстоятельствами, не стань планета практически непригодной для обитания из-за действий и усилий других людей, которые подсказал им их замечательный большой мозг.

Ибо сказано «Мандараксом»:

То, что теряем мы на поворотах, наверстываем на прямой!

Патрик Реджинальд Чалмерс (1872–1942)

Можно было ожидать, что больше всего возни им предстоит с пребывавшим в беспамятстве *Джеймсом Уэйтом. В действительности же больше хлопот им доставил капитан, который был чересчур пьян, чтобы ему можно было доверить роль звена в образовавшейся человеческой цепи, и который мог лишь горевать на заднем сиденье автобуса, что так напился. Икота опять вернулась к нему.

*Уэйта же они затащили на палубу следующим образом. На причале они нашли лишний трос, и Мэри Хепберн обвязала свободный конец вокруг лежащего. Это подобие упряжи было ее собственным изобретением. В конце концов, она была опытной альпинисткой. Обвязав, они положили его рядом с автобусом. Вместе с Хисако и *Зигфридом они забрались на крышу автобуса и как можно осторожнее подняли его туда на тросе. После чего, опять же втроем, приподняли и перевалили через поручни на палубу корабля. Позже они перенесут его повыше, в солярий, где сознание вернется к нему на некоторое время – достаточное для того, чтобы они с Мэри Хепберн стали мужем и женой.

Покончив с этим, *Зигфрид спустился вновь, на этот раз за капитаном. Последний, зная, что выставит себя на посмешище, попытавшись залезть на крышу автобуса, тянул время. Прыгать в подпитии было легко. Взбираться же куда-то, если это сопряжено было хоть с малейшими сложностями, – совершенно иное дело. Для чего столь многие из нас в те времена намеренно вышибали из головы почти все мысли алкоголем, остается тайной. Быть может, таким способом мы пытались дать эволюции толчок в нужном направлении – в сторону уменьшения размеров мозга.

Итак, капитан, чтобы потянуть время, произнес, стараясь придать своему тону рассудительность и вескость, хотя сам едва мог стоять на ногах:

– Я не уверен, что пострадавший был в достаточно безопасном состоянии, чтобы его переносить…

*Зигфрид, начиная терять терпение, оборвал его:

– Можно теперь сколько угодно сокрушаться, черт возьми, потому что мы все равно уже перетащили этого кретина! Конечно, наверно, лучше было бы вызвать вертолет и перенести его по воздуху в «Уолдорф-Асторию», в номер для молодоженов!

Это были последние слова, которыми суждено было обменяться братьям, не считая восклицаний типа «Оп!», «Еще раз!» и «Ох!», с которыми капитан раз за разом безуспешно пытался забраться на крышу, а брат пробовал помочь ему.

Наконец это ему все-таки удалось, хотя и ценой изрядного унижения, и он даже без посторонней помощи перебрался с автобуса на корабль. Тогда *Зигфрид велел ожидавшей на крыше Мэри присоединиться к остальным, уже находившимся на палубе, и позаботиться, насколько это в ее силах, об *Уэйте, которого они по-прежнему считали Уиллардом Флеммингом. Она повиновалась, думая, что тот из гордости отказывается от помощи, чтобы взобраться наверх самостоятельно.

* * *

Таким образом, *Зигфрид остался на причале в полном одиночестве, глядя на остальных. Те ожидали, что он присоединится к ним, но этому не суждено было сбыться. Вместо этого он сел в автобус, на водительское место, и, несмотря на ходящие ходуном и не повинующиеся ему конечности, завел двигатель. Он намеревался домчаться на предельной скорости обратно, до города, и покончить с собой, врезавшись во что-нибудь на всем ходу.

Однако, прежде чем он успел тронуться с места, его настигла еще одна взрывная волна. На сей раз взрыв произошел не в городе или поблизости от него, а где-то в низинах дельты, в безлюдной болотистой местности.

38

Второй взрыв напоминал первый: то было соитие ракеты с тарелкой локатора. Локатор же в этом случае был установлен на небольшом колумбийском сухогрузе «Сан-Матео». Перуанский пилот, который вдохнул в эту ракету искру жизни, воображал, что заставил ее воспылать любовью к радару на «Bahia de Darwin», между тем как судно на самом деле уже осталось без локатора и было, если говорить о ракетах именно этого типа, лишено для них сексуальной привлекательности.

Таким образом, майор Рикардо Кортес впал в то, что миллион лет тому назад называлось «искренним заблуждением».

Позволительно сказать также, что Перу ни за что не осмелилась бы атаковать «Bahia de Darwin», если бы «Естествоиспытательский круиз века» шел, как было задумано, с участием массы погруженных на корабль знаменитостей. Перуанские власти не проявили бы такого безразличия к мировому общественному мнению. Но отмена круиза превратила судно в, так сказать, рыбу совсем иного сорта: в военное транспортное судно, укомплектованное, как мог догадаться любой здравомыслящий человек, людьми, напрашивавшимися на то, чтобы их взорвали, истребили напалмом или расстреляли из пулеметов, – а именно «личным составом».

Итак, колумбийцы плыли мимо освещенных луной топей, держа курс на открытый океан, к дому, и поедали первый за неделю приличный ужин, воображая, что их локатор бдит над ними, точно вращающаяся вокруг своей оси Дева Мария, которая не допустит, чтобы с ними приключилась какая-либо беда. Ничего-то они не знали.

То, что они ели, было, кстати, мясом старой дойной коровы, которая перестала давать достаточно молока. Именно она и была спрятана под брезентом на лихтере, заправлявшем «Сан-Матео»: старая дойная корова, еще вполне живая. И поднимали ее на борт, развернутый от причала, – чтобы это не увидели толпившиеся на берегу люди, отчаявшиеся настолько, что могли убить за такую корову кого угодно.

В ней заключалось слишком уж много белка, чтобы ее дали спокойно вывезти из Эквадора. Чертова прорва белка.

Любопытен был способ, которым ее подняли на борт. Колумбийцы не стали прибегать к помощи стропа или грузовой сети, а соорудили некое подобие короны, многократно обвязав ее рога канатом, и зацепили за эту корону крюк от троса подъемного крана. Затем крановщик начал сматывать трос, так что корова вскоре закачалась в воздухе – впервые в жизни в вертикальном положении, с вывернутыми наружу задними ногами, горизонтально вытянутыми передними и выдающимся выменем, – очертаниями напоминая кенгуру.

Процесс эволюции, породивший это крупное млекопитающее, не предполагал, чтобы оно когда-нибудь могло оказаться в таком положении, когда вес его тела целиком приходится на шею животного. Так что шея коровы, пока она так висела, все больше и больше походила на шею синелапой олуши, лебедя или бескрылого баклана.

Определенного сорта большемозглым людям в те времена этот ее первый опыт полета мог послужить благодатным поводом для смеха. Изящным это зрелище уж точно никак нельзя было назвать.

И когда корову «приземлили» на палубе «Сан-Матео», она так сильно пострадала, что не могла стоять. Но именно таков и был расчет, и это моряков вполне устраивало. Многолетний опыт научил их, что искалеченная таким образом скотина может прожить еще неделю или более того, сохраняя свое мясо неиспорченным до того момента, когда придет пора употребить его в пищу. Обращение матросов с коровой представляло собой сокращенный вариант того, как в эпоху парусников принято было поступать с гигантскими сухопутными черепахами.

И в том, и в другом случае отпадала необходимость в морозильнике.

Счастливые колумбийцы пережевывали и глотали мясо бедной коровы, когда их разнесло на куски последнее слово в развитии высоковзрывчатых веществ. Слово это было «дагонит». Дагонит являлся, так сказать, дитятей значительно более слабого взрывчатого вещества производства той же фирмы, называвшегося «глакко». Образно говоря, глакко породил дагонит, а оба они были потомками греческого огня, пороха, динамита, кордита и тринитротолуола.

Таким образом, можно сказать, что колумбийцев за их отвратительное обращение с коровой постигла быстрая и страшная кара – во многом благодаря большемозглым изобретателям дагонита.

На фоне того, как грубо обошлись с коровой, майор Рикардо Кортес, летевший быстрее звука, представал истинным рыцарем, подобным рыцарям древности. Он и ощущал себя им, хотя знать не знал ничего ни о корове, ни о том, куда угодила его ракета. Связавшись по рации со своим командованием, он доложил, что «Bahia de Darwin» уничтожена. А также попросил передать своему лучшему другу, подполковнику Рейесу, который днем выпустил ракету по аэропорту и теперь отдыхал на земле, три слова по-испански: «Ты был прав».

Рейес поймет: этой фразой его друг признавал справедливость того, что по остроте вызываемого наслаждения пуск ракеты не уступал любовным утехам. Кортесу никогда не суждено было узнать, что он поразил вовсе не «Bahia de Darwin», – как друзьям и близким колумбийцев, которых разорвало на котлеты, не дано было узнать, что сталось с ними.

Ракета, поразившая аэропорт, с точки зрения дарвинизма, безусловно, оказалась значительно эффективнее той, что угодила в «Сан-Матео». Ибо первая уничтожила тысячи людей, птиц, собак, кошек, крыс, мышей и прочих живых существ, которые иначе могли бы дать потомство.

Взрывом же в болотистой дельте уничтожены были только четырнадцать членов команды, порядка пятисот обитавших на судне крыс, несколько сот птиц да некоторое количество крабов, рыбы и тому подобного.

Главным образом взрыв этот представлял собой неэффективный удар по нижнему звену пищевой цепочки: миллиардам и миллиардам микроорганизмов, которые вместе со своими экскрементами и трупами своих предков составляли почву этой заболоченной местности. Взрыв не слишком повредил им, поскольку они были не слишком чувствительны к внезапным зачинам и концовкам. Они никогда бы не смогли совершить самоубийство в духе *Зигфрида фон Кляйста – за баранкой автобуса, с твердым намерением покончить с жизнью.

Они просто неожиданно перенеслись с одного места на другое, пролетев по воздуху вместе со значительной долей прежнего окружения и плюхнувшись наземь в конце пути. Многие из них даже пережили величайший расцвет в результате этого взрыва, получив в качестве подкормки останки коровы, крыс, команды и других представителей более высоких жизненных форм.

Ибо сказано «Мандараксом»:

Как чудно видеть, сколь малым довольствуется природа.

Мишель де Монтень (1533–1592)

Разорвавшийся дагонит, сын глакко и прямой потомок благородного динамита, вызвал приливную волну шестиметровой высоты, и та, устремившись вверх по течению, смыла стоявший на причале автобус, а с ним и Зигфрида, который все равно хотел умереть.

Что еще важнее: налетевшая волна оборвала белую нейлоновую пуповину, которой грядущее человечества еще было связано с материком.

«Bahia de Darwin» волною отнесло на километр вверх по течению и мягко посадило на болотистое мелководье. Корабль стоял, освещенный не только луной, но и отблесками безумных полыхающих пожаров, расцветавших по всему Гуаякилю.

Капитан поднялся на мостик. Запустил оба двигателя-близнеца, которые загудели в темной глубине. Затем оба винта – и корабль снялся с болотистой мели. Теперь он был свободен.

Капитан повернул штурвал, взяв курс вниз по течению, в открытый океан.

Ибо сказано «Мандараксом»:

Корабль – осколок, оторвавшийся от земли, – тронулся прочь, одинокий и быстрый, как маленькая планета.

Джозеф Конрад (1857–1924)

A «Bahia de Darwin» была не просто каким-то кораблем. Для человечества это был новый Ноев ковчег.