Текст книги "Глубокий поиск. Книга 3. Долг"

Юная девушка полтора года водила вокруг пальца врагов, она вернулась оттуда невредимой физически и психически, преданным Родине человеком. Вернулась с ворохом интересной и полезной информации, готовая и дальше работать не покладая рук. А на родине её невзначай и проворно превратили в инвалида. И это сделано не просто на виду у Кирилла Сергеевича, а по его приказу.

Кирилл со злостью сочинял рапорт на нейрохирурга, который фактически уговорил его на операцию, уверил в полной безопасности, а теперь сокрушался вместе со всеми, но имел ещё наглость мяукать, что негативный результат для науки тоже имеет большое значение. По рапорту начальника Лаборатории разбирательство не вышло бы долгим, и доктора лукавых наук совершенно точно расстреляли бы, предварительно отбив тому все мозги.

Но Кирилл писал рапорт только мысленно. Если бы он, идиот, догадался стребовать с подчинённого служебную записку с обоснованием операции, то рапорт сразу после неудачной операции лёг бы на стол наркома. Однако молодой неопытный начальник ограничился устными совещаниями. Поэтому пришлось вместе с вражиной сочинять объяснения.

Они, вполне вероятно, легко бы не отделались, если бы именно теперь не случилось грандиозное событие: союзники открыли второй фронт! По слухам, кому-то из Генштаба, посетовавшему на то, что девушка из Лаборатории перестала производить нейродиверсии по их заявкам, товарищ Сталин бросил: «Хватит ждать чудес, воюйте сами! Стыдно вам должно быть ждать помощи целой армии от слабой девочки!» Но это – по слухам.

Как бы то ни было, себя Кирилл спас. Вместе с ним спасся и вредитель-врач, и другие участники совещания, склонявшие начальника к тому, чтобы разрешить операцию. Жертва во всей истории одна – Таисия – хорошая, весёлая, героическая девчонка.

Самое страшное, что назад не отмотать. Хоть пожертвовать бы собой – да вернуть время! Не вернёшь.

Кирилл Сергеевич склонился над столом, закрыл лицо руками и заплакал горькими детскими слезами.

Зачем он только согласился на эту должность? Он ни капельки не разбирался в содержании работы, когда давал согласие, он вообще не знал о существовании такого подразделения. Он даже шапочно не был знаком с легендарным покойным руководителем нейроэнергетического направления товарищем Бродовым. И ведь его не просто назначили! Его – редчайший случай! – спросили: готов? справишься?

«Дурак ты! Ведь я предупреждал тебя: загубишь девчонку!»

Кириллу так явственно представился голос отца с характерными интонациями, которые он за три года уже стал забывать! Отец погиб в самом начале войны где-то под Демянском. Сомнений в этом не оставалось: его раненый товарищ приезжал к матери, рассказал подробности.

«Если бы ты мог предупредить меня! – с отчаянием подумал Кирилл. – Если бы!»

«Врёшь, сын! Ты слышал меня!»

Кирилл застонал. Правда: слышал! Любимая нейро-энергетами интуиция в виде внутреннего голоса с характерными отцовскими интонациями и словечками твердила: нельзя резать девчонку, плохо кончится. Где-то в глубине души и сомнений-то не было, а была прямая уверенность: плохо кончится! Но Кирилл не умел доверять такой ненадёжной советчице, как интуиция.

«Эх ты! Меня такой человек просил! Я поручился за тебя товарищу старшему майору, а ты…»

«Батя, я уйду с этой клятой должности! Хрен с ней! Пусть хоть в звании понизят, хоть разжалуют. Не могу здесь! Куда угодно отсюда! Ты не испугался фронта, и я не испугаюсь. Что ты сказал бы: правильно?»

«Девчонку так и бросишь?»

Кирилл тяжело вздохнул. Суровый внутренний голос опять прав: Кирилл не должен уходить, он теперь обязан позаботиться о Таисии. Надо проследить, чтобы сделали всё возможное для восстановления; подождать, пока к ней хотя бы частично вернётся разум. Если не он, то как знать, что с ней решат чужие люди? Кроме того, в настоящий момент его, вероятно, не отпустят: кого взамен? Должность непростая, трудно входить в курс дела, так что кто уж вошёл…

Сколько же ему тянуть ещё эту лямку и ломать дрова из-за своего полного невежества?!

В десять раз горше было от того, что и слезами не помочь. Только к утру Кирилл достаточно устал, чтобы плач прекратился сам собой. Он чувствовал себя опустошённым и вымотанным, но не успокоившимся. Одно только приносило некоторое облегчение: твёрдое решение перейти на другую работу, как только появится хоть малейшая возможность.

– Тасечка, сегодня цветной салют с прожекторами в честь освобождения Минска. Идём на Красную площадь!

Я рада, потому что вижу Лиду весёлой. Обычно она грустная, озабоченная и часто плачет.

– Идём!

Я уже у двери. Лида смотрит на меня, и на её лице опять появляется страдальческая гримаса. Она закрывает рот ладонью, как будто для того, чтобы не закричать.

– Тасечка, но ты же в халатике. Разве можно идти на улицу в халате?

Я совсем растерялась и шёпотом неуверенно оправдываюсь:

– Ты сказала «идём»…

– Собирайся, а потом пойдём. Времени достаточно.

Собирайся так собирайся. Одеваюсь я без подсказок. Ну, затормозилась пару раз. Но это от того, что задумалась, что выбрать из одежды, а пока думала, забыла, какая задача стоит.

– Эй, подружка, ты собираешься?

– Ой, да. Не сердись, Лида, я скоро!

Выбор из двух платьев я сделала сама – правда, наугад. Причесаться, заколоть волосы – это легко: тут никаких вариантов.

– Я готова!

– Другое дело! Родная, посмотри на меня внимательно. Запомни: кто бы тебя куда ни позвал, ты должна сначала заглянуть в зеркало и одеться, как положено на улицу. Это мой приказ. Так надо делать всегда. Договорились?

– Хорошо.

– Идём тогда.

Весёлые люди, россыпь цветных огней в небе. Так радостно вместе со всеми кричать «ура» и хоть недолгое время, пока гремят залпы салюта, не ощущать той незримой стены, которая стоит между мной и людьми вокруг – прозрачной стены, о которую я ударяюсь всякий раз в безуспешных попытках понять, чего хотят от меня окружающие и как надо себя вести…

Хорошо, что я не знаю, как пережили случившееся девчонки. Кто и как сообщил им о том, что произошло со мной, как они впервые увидели меня. Момент нашей встречи после операции совсем затерялся в каких-то складках памяти, много раз подвергавшейся корректирующим воздействиям. Возможно, Лида сама лично стёрла мне память о тех днях, когда они с Женей убивались надо мной, живой, как над покойницей.

Женька, вызванная в Москву ещё до официального окончания учебного года в Школе, осталась на все каникулы. И Лиде дали отсрочку в её серьёзной учёбе.

Несмотря на отчаяние, девчонки не бросили меня. Смутно вспоминается, как они приходили, помогали по хозяйству, ходили со мной в магазин, давали указания по элементарным, казалось бы, вопросам жизни и быта, занимались со мной, заставляя выполнять какие-то задания и упражнения. Часто украдкой утирали слёзы, но всегда оборачивались ко мне с улыбкой. Я же не удивлялась, а всё происходившее принимала как должное…

Лида, придя ко мне вечером, после службы, плюхнулась на стул расстроенная и растерянная.

– Серафима уходит на фронт. Представляешь, она в дым разругалась с Кириллом Сергеевичем! Вообще-то, к его чести, это она его ругала, кричала, обзывала даже, а он покорно выслушивал. Он же знает, что виноват, и вины с себя не снимает…

Я слушала затаив дыхание и не перебивая. Я не понимала толком, о чём идёт речь, но мне было приятно, когда со мной разговаривали как с человеком, способным понять. А Лидочка и не мне рассказывала. Тихо, глядя мимо, она говорила то ли с самой собой, то ли со мной прежней.

– Симка и себя винит. Вот и не выдержала. Она считает, что должна была отстоять тебя, идти прямо к наркому или даже к самому Сталину. Она уверяет, что дала слабину, смалодушничала. Она сказала Кирюше: «Больше не желаю наблюдать, как калечат людей в Лаборатории!» А нам сказала: «Таське уже не помочь, я теперь, чтобы опять начать себя уважать, должна спасти тысячу человек, не меньше!»

От упоминания в рассказе подруги моего собственного имени становилось и приятно, и тревожно одновременно.

– Но ты не думай, что она тебя бросила! Она всему, что знала, нас научила, программу реабилитации мы все вместе составили. Сейчас ждёт назначения, обещает писать нам часто. Кирюша отпустил её, представляешь? Вот как он мог?! Что ни сделает, всё невпопад…

Ой, Тасенька, что же я леплю всё подряд?! Симка сгоряча ляпнула, будто тебе не помочь. А мы с Женькой поможем. Мы тебя вылечим!

В те первые месяцы после операции, пока нечто – должно быть, душа – из самой глубины моего существа нащупывало в мозгу новые пути для нервных импульсов – взамен тем старым, торным, удобным путям, что были навсегда рассечены, – в те первые недели и месяцы я оставалась погружена в глубокое, мутное отупение.

Вот то немногое, что можно вычленить из однородной массы, в которую слились для меня тогдашние события.

Перво-наперво специалисты, придя в себя после шока, вызванного провалом операции, нашли какой-то способ объяснить произошедшее вышестоящему начальству. Видимо, я была представлена жертвой внезапной фашистской атаки или же тяжело раненной в нейроэнергетическом бою. Операция, соответственно, становилась попыткой спасти меня. Это не только выводило Кирилла Сергеевича и всех, кто помог ему принять решение об операции, из-под удара тяжёлой руки, но и для меня было наиболее благоприятно в сложившейся ситуации. Я оставалась героем, пострадавшим в жестокой схватке с врагом, меня требовалось лечить и сделать всё возможное для скорейшей реабилитации и возвращения в строй.

Был действительно намечен целый ряд мероприятий по медицинской и медико-психологической реабилитации – от физиотерапевтических процедур до занятий по восстановлению волевых качеств и нейроэнергетических способностей. Мне сохранили полное довольствие и квартиру, где первое время со мной обязательно кто-нибудь находился, дежурил.

И ещё. Не сомневаюсь, что, как только Михаил Маркович взял себя в руки, он сделал мне внушение, которое закрыло память обо всей моей секретной деятельности.

Те обрывки разговоров с девчонками, которые помню, доказывают, что они не знали об этом, так как то и дело пытались пробудить во мне воспоминания в надежде, что память самых интересных и ярких эпизодов поможет мне восстановиться. Но это в них говорили остатки детской наивности, обострившейся, должно быть, от горя.

Руководство, разумеется, не могло поступить иначе: человек, являющийся носителем секретов особой важности, голова которого набита этими секретами под завязку, шляется по городу один, в полубессознательном состоянии, начисто лишённый способности противостоять внешнему давлению, а также собственным эмоциональным влечениям! Понятно, что секреты, хоть бы и находящиеся в его собственной голове, от такого человека надо надёжно спрятать.

– Тася, привет! Я за тобой. Пойдём смотреть пленных!

– Пленных немцев?

– Ну да.

Мне становится ужасно не по себе от того, что я должна встретиться с немцами. Хоть с пленными, хоть с какими. Не знаю, почему мне плохо. Но Женя сказала «пойдём». Привычно смотрю на себя в зеркало: что нужно приодеть на улицу.

– Ты что скисла? – замечает моё уныние Женя. – Не хочется? Не по нраву тебе немцы?

Я подтверждаю: не тянет смотреть на немцев.

– Зачем же ты согласилась?

– А… как?

– Отказаться надо, если не хочется.

– Хорошо.

– Что «хорошо»?

– Отказываюсь… Правильно?

Женька крепко прикусывает губу.

– Тасенька! Ну сама скажи, пожалуйста: пойдёшь или не пойдёшь со мной?

– Не пойду.

– Другое дело! – И подружка бормочет про себя: – А ну-ка, проверим… Тася, или идём?

– Куда?

– На Смоленскую, смотреть на пленных.

Я понуро бреду к гардеробу.

– Тася!!! – В голосе Жени отчаяние. – Ну, тогда и правда идём! Хоть тебе и противно, Таська. Хорошо, что противно! Будем лечить тебя шоком – по методу «от противного»!

Люди стояли по обеим сторонам Садового кольца – направо и налево – куда хватало глаз. Тихие, напряжённые. Толпа не кипела, не напирала. Ни злорадного возбуждения, ни торжества, ни гнева – Москва будто сосредоточилась и глубоко ушла в себя в ожидании очной ставки с пленённым врагом.

Это напряженное ожидание, к которому присоединились мы с Женей, и беспокоило меня сиюминутно, и бередило неясные воспоминания.

Мы нашли местечко у гастронома. Женька держала меня под руку, чтобы мы не потерялись. Люди подходили, но не расталкивали стоящих, а чинно пробирались на свободные места. Тихо и кратко переговаривались между собой.

Кто-то с ожесточением выкрикнул злые слова. Но звонкий выкрик потонул в глухой тишине. Раскалённый воздух над Москвой замер. Машина не проедет, урча мотором, не брякнет в отдалении трамвай. Даже голуби почему-то не пролетали, шумно хлопая крыльями. Неужели бомбёжки и недостаток продуктов сказались так пагубно на популяции московских голубей?

Вдруг будто дуновение ветра колыхнуло толпу. Справа, вверх по Садовому, происходило какое-то движение. Сдержанный людской гул скатился вниз, а за ним следом тёмная масса выплыла на середину улицы.

По мостовой широкими, неровными шеренгами шли люди, одетые большей частью в серое. Над ними тонко вилась пыль, будто шагали они не по асфальтированной улице города, а по дальней просёлочной дороге. Перед ними, словно толкая упругий воздух, накатывали незримые, неосязаемые, но такие ощутимые отчаяние, ненависть, страх, унижение. Издали уже можно было разглядеть лица, и люди, стоявшие рядом с нами, стали вполголоса обсуждать то, что видели.

«Смерть фашизму!» «Смерть Гитлеру!» Немцы уже проделали долгий путь и, наверное, привыкли к единичным выкрикам, поэтому не оглядывались.

Всадники с обнажёнными шашками и винтовками за спиной ехали шагом по бокам процессии, и пешком шагали собранные, спокойные конвоиры, направив на пленных винтовки с примкнутыми штыками. Совсем близко – руку протяни. Из зрителей никто не пытался наброситься, ударить, чем-то кинуть в немцев. Вблизи те выглядели жалко: расхристанные мундиры, кто-то без штанов – в одних кальсонах, чумазые, обросшие щетиной; к одежде прицеплены и тихо брякают при каждом шаге консервные банки, приспособленные вместо посуды. А лица – разные: и злые, и упрямые, и потухшие, и измученные. Смотрели, будто стараясь отстраниться, мимо москвичей: кто непокорно – вперёд, кто сломленно – под ноги.

Женщина неподалёку тихо заплакала и прошептала:

– Мой Вася, глядишь, так же где-то… у них. Помоги ему, Господи!.. Тебе ближе, Саша, передай им хлеба пойисть. Ледащему кому передай…

Сашиных возражений, которых я не расслышала, она не приняла.

– Кто ж своей волей пойдёть воевать? Солдат Гитлер, ирод, гнал… Разрешили передать? Вот и спасибо. А кто своей волей – Господь рассудить.

Сдавленный плач, ожесточённые тихие проклятия, молитвы вполголоса доносились теперь со всех сторон.

Я перестала смотреть на пленных, но исходившее от их нестройных рядов ощущение непоправимой беды, затаённой злобы и угрозы, странно перемешанных между собой, давило всё сильнее.

– Женя! – умоляющим голосом обратилась я к подруге. – Можно я пойду?

Женька вздрогнула. Взгляд подруги, который только что, обращённый к немцам, был полон непримиримости и сурового торжества, прояснился.

– Чего ты хочешь, Тася?

– Уйти.

Женя восторженно взвизгнула, вытащила меня за руку из толпы и принялась радостно обнимать, тискать, звонко поцеловала в щёку. Я не понимала причины её радости, но, конечно же, смеялась вместе с ней.

– Тасечка, родненькая, ты сама пожелала, сама! Это же то, что Михаил Маркович обещал! Он сказал: если сама сформирует намерение, поправится. Ты поправишься, Тасечка, ура!

Окружающие прочно убедили меня в том, что я не здорова. Я не знала, чем болею, но, конечно, замечала, как сильно отличаюсь от других людей. Мне говорили, что раньше я чувствовала и вела себя как все, и даже лучше. Я, в общем, хотела вылечиться. Но до сего момента не могла этого пожелать.

Пока мы с Женькой в пустынном проулке радовались нашим частным радостям и праздновали наши маленькие частные победы, поток пленных схлынул, а с ним и напряжённая атмосфера начала успокаиваться. Но люди не торопились расходиться. Новое непонятное движение происходило на проезжей части. Мы подошли поближе. Ещё до того, как увидеть, мы ощутили: прохлада, свежесть, облегчение, обновление. Что происходит?!

Мы аккуратно раздвинули замерших, будто в торжественном карауле, людей. И отпрянули от неожиданности, окроплённые целым снопом брызг. Поливальные машины! Красивым косым парадным строем они медленно, уверенно катили, занимая всю проезжую часть. Живительная влага широким приливным фронтом скатывалась с мостовой и весенними ручейками сбегала вдоль бордюров к канализационным решёткам.

– Здорово придумали! Должно быть, наши постарались, а, Тась? Чувствуешь, как сразу очистилось пространство?

Я не знала точно, о чём подруга говорит, но чувствовала именно так и согласилась. Мы, обняв друг дружку за плечи, возвращались домой счастливые – впервые с незапамятных времён.

Ближе к концу лета Женя уехала. Школу решено было не переводить в Москву, но где её разместили, осталось тайной. Женька не имела права нам, подругам, сказать, а письма шли на почтовый ящик в вымышленном городе. Впоследствии прервалась и переписка. Я больше ничего не слышала о Жене. Чем бы она ни занималась, мне хочется верить, что подруга по сей день блестяще справляется с работой.

Однажды, перед тем как окончательно исчезнуть с горизонта, Женька прислала маленькую посылку. Оказалось, что там – подарок для меня: книжка стихов Константина Симонова, изданная в сорок третьем году. По книжке было заметно, что самой Женькой она читана-перечитана много раз. Но на форзаце была дарственная надпись: что-то непонятное про волну и дальше – «твоя подружка Женька». Подпись эта нормальному человеку показалась бы странной, но мне она потом долгие годы помогала не забыть о существовании подруги.

Лида и Катя оставались рядом. Они занимались со мной по программе реабилитации, разработанной нейропсихологами и медиками, а Лида ещё лечила меня с помощью нейроэнергетики. Она всё-таки получила диплом врача и прекрасно понимала, что рассечённые нервные связи в мозгу по новой не прорастут в прежнем объёме. Но добиться хотя бы частичного восстановления шанс был. Кроме того, лечение способствовало формированию новых, замещающих нервных связей.

Новый, сорок пятый год встречали почему-то с Катей, её родными и соседями. Пришла Лида, а остальные наши были далеко от Москвы. Своим Катя наплела что-то про тяжёлую контузию, полученную мной ещё в начале войны при бомбёжке, от которой я по сей день кажусь немного странной. Добрые тётушки в течение всего вечера обращались со мной нежно, деликатно и предупредительно.

Веселились по старинке – с «Барыней» и другими русскими плясками. Гости и хозяева захмелели, но Катя строго следила, чтобы меня не напоили: девчонки боялись непредсказуемых последствий.

Роняли слёзы по тем, кто уже не вернётся, и в каждом тосте желали скорейшей победы всем, кто в далёкой Европе бьёт врага. Лида провожала меня домой задумчивая, молчаливая. В какой-то момент грустно произнесла про себя: «Разбросала нас жизнь!»

За зиму получился большой прогресс. Сознание постепенно возвращалось. Я уже занималась самообслуживанием без посторонних подсказок, вела домашнее хозяйство, делала покупки. Только приказному, требовательному тону не могла ничего противопоставить. Скажут: «Не стояла ты, никто тебя здесь не видел!» – и я не спорю, и почти верю, что подошла к очереди вот только сейчас. Кто догадался бы подойти средь бела дня, на виду у людей и грозно сказать: «Отдай кошелёк и карточки!» – отдала бы. Но, пока никто не командовал и не сбивал с толку, в голове вполне прилично прояснялось.

Даже в окружающем мире будто становилось светлее. Тем более что радость от наших побед перерастала в крепкую уверенность: войне скоро придёт конец! Красная армия неотвратимо наступала всей своей грозной силой, возросшей, окрепшей за годы войны. Мы с девчонками обязательно бегали смотреть салют – и не надоедало. Однажды салют дали пять раз за один вечер – в честь взятия пяти городов!

Михаил Маркович, видимо, аккуратно «вернул» мне немецкий, потому что внезапно выяснилось, что я его знаю. После чего меня откомандировали на курсы машинописи с немецким шрифтом. Я была рада-радёшенька, что хожу теперь учиться такому полезному делу и что скоро стану работать! Но Лида от этой новости в очередной раз расстроилась до слёз:

– Тасечка, тебе – учиться на машинистку, тебе – долбить в конторе по клавишам?! Господи, да за что ж это всё?!

Но подружка быстро взяла себя в руки. А я скоро с успехом окончила курсы, и Кирилл Сергеевич взял меня печатать секретные обзоры и прочие документы. Я и русскую клавиатуру освоила. Тексты попадались мне сплошь очень интересные. Взгляд то и дело цеплялся за ту или иную интересную строчку. Однако для того, чтоб вникнуть в содержание, требовалось сосредоточить внимание на крупных фрагментах текста, запоминать и сопоставлять их смысл. Но такое интеллектуальное усилие оставалось недоступной для меня роскошью.

Лида всё свободное время старалась проводить со мной. Жаль, я не понимала тогда, как много она делает ради меня, и не ценила её жертвы! Каждую свободную минутку – хоть дома, хоть прямо на улице, на ходу – Лида занималась со мной по намеченной специалистами программе.

Между тем свободного времени у подруги оставалось всё меньше. Будь у неё роман, она делилась бы со мной. Но о работе и о подготовке к поиску она не могла ничего мне рассказывать. Иной раз нам удавалось только вместе сбегать пообедать в столовую.

Иной раз мы шли вечером вместе домой. С замиранием сердца слушали радостные, победоносные сообщения Совинформбюро об успехах наших войск в Польше, Чехии, Австрии, Германии. Последний вечер апреля мы гуляли допоздна: отменили светомаскировку, и Москва внезапно засияла тысячами огней: зажглись уличные фонари, горели расшторенные на радостях окна, ещё раньше отмытые от пожелтевших газетных перекрестий. Всё это, ныне привычное и обычное, смотрелось как самая роскошная праздничная иллюминация! Впервые я увидела ни с чем не сравнимый рубиновый свет кремлёвских звёзд.

Порой Лида совершенно исчезала из поля зрения, даже по выходным. Она сумела выговорить себе целых полгода отсрочки ради меня, но дальше откладывать подготовку ей не позволили.

Так и случилось, что День Победы мы встретили порознь.

Без Лиды я ходила седьмого мая на Каменный мост. Шла просто туда, куда все, поддавшись гипнозу толпы. Народ любовался огромным, ярко подсвеченным прожекторами британским флагом над посольством. Союзники уже праздновали капитуляцию немцев. Но главные для нас документы ещё не были подписаны.

Вечером восьмого по радио объявили, чтобы мы ждали важного правительственного сообщения. Настала ночь, а окна квартир продолжали светиться. Кажется, никто не спал. Но я, уставши за день и от вечернего ожидания, закемарила и не проснулась даже от ожившего позывными и голосом Левитана радио.

Прямо среди ночи раздался заполошный, прерывистый звонок в дверь. Я открыла, опять забыв, как девочки учили меня прежде спрашивать, кто там, и чужому не открывать. Но за дверью оказался не чужой: прибежала Катя.

Подружка, зарёванная и смеющаяся одновременно, с порога бросилась мне на шею:

– Война кончилась! Победа!

Катя судорожно всхлипнула, я – за ней.

– Христос Воскресе!

– Воистину Воскресе! – послушно ответила я.

Была Пасхальная неделя. Мы уж христосовались в воскресенье, но теперь снова расцеловали друг дружку в мокрые, солёные щёки.

А потом меня выключило. Не помню, как оказалась сидящей на диване. Катюша хлопотала на кухне: то ли кипятила чайник, то ли капала мне в воду успокоительных капель. А я мерно раскачивалась, из меня неукротимым потоком лились слёзы, рыдания сводили судорогой грудь и мешали дышать. Потом опять – полное забытьё, и проснулась я уже солнечным утром, в хорошем настроении. Катюша, убедившись, что всё прошло, поцеловала меня, перекрестила и упорхнула, так как её ждали неотложные праздничные дела в церковной общине.

На Красную площадь я пошла одна, без верных подруг.

Чувство победы – совершенно особенное, и его ни с каким другим не сравнить. Оно может выпасть всего раз или два на жизнь одного поколения. Победа частная, своя собственная – в соревновании, в споре, в борьбе с собой – совершенно иное. В чувстве огромной, общей победы – и торжество, и радость, и освобождение от бед, тревог, трудов, которые так долго давили и сжимали, и ощущение полного душевного слияния со всеми, кого знаешь и не знаешь, кто рядом и далеко проживает вместе с тобой эти мгновения. Свобода, радость и сила переполняют. И ещё кажется, что теперь навсегда всё будет по-новому и лучше прежнего. И всё это совершенно неразрывно слито в единое чувство, которым переполнен весь ликующий мир вокруг. И конечно же, по-другому быть не может: солнце сияет, буйно расцветает природа, поют улицы, поют люди, поют звонки, гудки, заливистый смех, радио, поют ничуть не растерявшиеся, многое повидавшие городские весенние птахи. Жарко обнимаются совершенно незнакомые люди, переполненные любовью друг к другу.

Несмотря на всю свою тогдашнюю заторможенность, это чувство победы я переживала очень сильно. Может быть, как раз благодаря тому, что меня самой почти не существовало, а все мои эмоции были отражением тех, что владели всеми людьми вокруг и густо наполняли улицы и площади ликовавшего города.

Чем ближе к центру, тем было теснее, шумнее. Каждый куда-то двигался, стремился, а общий вектор движения нёс на Красную площадь. Там и тут качали военных, кричали «Ура!» и смеялись. Как ни было тесно, кое-где граждане расступались: прямо на брусчатке площади стоит патефон, его заводят снова и снова, танцуют вокруг. Проталкиваешься дальше – ещё патефон, другая мелодия. Танцуют нарядные женщины в туфельках, женщины в форме и кирзовых сапогах, военные. Кругом – военные, будто плывёшь среди бурных морских волн цвета хаки. Я то и дело оказывалась в чьих-то объятиях, троекратные крепкие поцелуи перемешивали и наш смех, и наши слёзы.

Какой-то высокий майор поднял меня так, что я неожиданно оказалась над головами толпы. Не глядя, мы звонко расцеловались, а после военный отодвинул меня, продолжая держать высоко над мостовой в своих железных ладонях, и с интересом заглянул в лицо.

– Ишь, голубоглазенькая!

На фоне ярко-синего неба так казалось, и ещё мои любимые серёжки с синими камушками оттеняли.

– Как звать тебя? Таисия? Красиво.

Он поставил меня на землю. Я тоже успела получше его разглядеть. У него была загрубевшая, бурая, будто обожжённая, кожа, через лоб наискось лежал широкий белый шрам, который уродовал бровь и другим концом запутывался в густой пегой шевелюре. Волосы красивого медово-русого цвета у него были перемешаны с сероседыми. Глаза почти наполовину закрыты тяжёлыми веками – так, что и не разглядишь, яркие или тусклые, тёмные или светлые. Резкие черты лица, абрис губ и необычайно жёсткие складки у рта.

Майор широко улыбнулся, но глаза так и остались полуприкрытыми.

– А я Геннадий.

Он протянул мне руку, крепко стиснул мою ладонь железными пальцами и больше, кажется, уже не отпускал.

– Тайка-китайка, тебе сколько годочков-то?

Рифмовать имена с любыми случайными словами – лишь бы звучало забавно – было модно до войны. Но я почему-то вздрогнула от этой невинной и ничего не значащей рифмы – «китайка».

– Семнадцать…

Я собиралась добавить: «Через два месяца», однако он не дослушал.

– Давно с мамкой из эвакуации?

– Я сирота.

Нас толкали со всех сторон: на площади становилось всё теснее. Кто-то подходил обниматься, и Геннадий доброжелательно хлопал того по плечу, я отвечала на поздравления и приветствия, целовала в щёку. При этом нить разговора мы не теряли, точнее, он не терял и продолжал крепко сжимать мою безвольно обмякшую ладонь.

– Ну, так давно из эвакуации?

– Я… в Москве… была…

Я растерялась. Никакой эвакуации в моей жизни вроде как и не было. Но и первые годы войны, проведённые в столице, помнились смутно, словно пелена их застилала.

– Не врёшь? И в октябре сорок первого была в Москве? И в ноябре?

– Да.

Других вариантов ответа у меня всё равно не нашлось. Память не терпит пустоты и обязательно хоть чем-то её заполняет.

– Молодцом! А я четыре года на фронте – от и до. Кровь проливал – как положено.

Я только теперь заметила у него на груди орденские планки. Он проследил мой взгляд.

– Ордена-медали убрал: в толпе пооборвут. Они дорого мне достались… Ну, пойдём тогда, Тайка-зазнайка!

Мы где-то бродили дотемна. Слушали великолепные концерты на площадях. Присаживались отдохнуть на гранитном парапете набережной, на ступеньках или цоколе памятника, потому что лавочки были оккупированы полностью. Геннадий прорвался в какой-то ресторан или кафе, хотя мест не было, и кормил меня. Беспрерывно разговаривали. Я, не дыша, слушала его рассказы о боях, разных фронтах, госпиталях, командирах, медсёстрах, неумелых резервистах, штабных крысах.

Становилось мучительно, когда Геннадий принимался расспрашивать. Он расспрашивал цепко, умело, азартно, будто вёл допрос с пристрастием. Чем подробнее я отвечала, тем больше тонула: выходило, что всю войну я жила пустой, никчёмной жизнью. И я сама не могла понять, как же так получилось. Я совсем было упала духом, но Геннадий вновь принялся рассказывать – о разных странах, об их жителях, об особенностях боевых действий в разных краях. Только немцев он старался обходить стороной.

Был момент, когда Геннадий упомянул предателя. Слово за слово. Он заговорил о предателях во множественном числе. Глаза и голос переполнились ненавистью, лицо побагровело, казалось, что он сейчас захлебнётся. Однако он постарался сразу переключиться на другую тему, и приступ прошёл.

В остальном же майор много шутил, мы смеялись. Новый знакомый поглядывал на меня с видимым удовольствием и крепче обнимал за плечи.

К салюту мы снова оказались на Красной площади, потому что я сказала: «Очень люблю смотреть салют!»

Само собой, я не скрыла, что живу в отдельной квартире, но Гена лишь проводил меня до подъезда. Он крепко, но вполне целомудренно чмокнул меня в губы на прощание и дождался, когда за мной закроется дверь подъезда. Опьянение приятно кружило голову. Не то в ресторане, не то на улице мы, кажется, пили вино, и я захмелела с непривычки, но тот хмель успел выветриться. Остались же пьянящее счастье Победы, неожиданная, совсем сбившая меня с толку радость мужского внимания, а ещё сладкий, пряный запах клейкой весенней листвы и зацветавших по дворам и скверам деревьев.